— Я люблю тебя, — прошептал он мне на ухо.

Ах, он любит меня!

Этот момент я навсегда сохраню в памяти как нечто бесценное. Помню, как я пыталась затолкать что-нибудь в свой испытывающий отвращение к еде желудок, а потом мы бежали к открытым дверцам автомобиля, в то время как на нас сыпались пригоршни цветного риса.

— Счастлива? — спросил Люк. На его лице была снисходительная улыбка, благодаря которой я чувствовала себя ребенком.

— Очень! — сказала я.

Лондон был красивым, но очень холодным. Голые деревья, люди на улицах торопятся, закутавшись в толстые темные пальто. У англичан вытянутые бледные лица, и они совсем не похожи на туристов в Малайзии — загорелых и красивых, с золотистыми полосами на волосах. На автобусных остановках они не тратят времени зря, с любопытством рассматривая друг друга, как малайцы, а мгновенно прячут свои носы в книги, которые носят с собой везде, куда бы ни шли. Это такой прекрасный обычай.

Мы остановились в отеле «Клариджес». Какая роскошь! Обслуживающий персонал в ливреях и с длинными носами. В холле стояла десятифутовая рождественская елка с золотыми и серебряными колокольчиками и мигающими лампочками. Мне было очень страшно заходить в эти комнаты с высокими потолками без Люка. Это было так, словно я попала на страницу рассказа Генри Джеймса. Так старомодно, так по-английски и так по-взрослому.

— Да, мадам, конечно, мадам, — говорили прислужники великодушно, но я видела, что не нравилась им, потому что они смотрели на меня свысока и безучастно своими холодными, тусклыми глазами.

На ужин мы отправились в красивое место, которое называлось Ля Ви ан Роз. Люк заказал шампанское. Кажется, я очень повеселела, раздавливая во рту тысячи пузырьков. Зато теперь я знаю, что терпеть не могу икру. У меня, должно быть, появился вкус. В любой момент подавайте мне тарелку лапши лакса! Шоколадный мусс на десерт был божественным. В пьяном тумане я размышляла, почему этого всего не было у нас в Малайзии, и была убеждена, что могла бы есть это целый день.

После десерта Люк заказал коньяк в округлом, как воздушный шар, бокале. Во время ужина он был очень спокоен, много улыбался, сидел глубоко в своем кресле, ел очень мало и так внимательно смотрел на меня, что я почувствовала, как в глубине души становлюсь безнравственной, и не могла понять, о чем он думает. Люк расплатился.

— Пойдем, — сказал он, поддержав меня, чтоб я не упала. Молча шли мы вдоль черной реки, слушая плеск воды о каменный берег. Это было прекрасно. Холодный ветер обжигал мне щеки, ноги мерзли, но ничто не могло затмить красоту приглушенных желтых огоньков, которые были отражением гроздей уличных фонарей. Время от времени мимо нас проплывали лодки. Становилось так холодно, что Люк крепко прижал меня к себе. Я чувствовала его запах и тепло.

В тот вечер я поняла, что люблю его до боли.

— Давай возвратимся в отель, — прошептала я. Я не могла уже дождаться, когда буду лежать рядом с ним, когда буду принадлежать ему.

В номере гостиницы я снова стала кроткой. На миг я подумала, не одеться ли в тот тонкий шелк, что лежал у меня в чемодане, но от одной только мысли об этом краска бросилась мне в лицо. Я решила, что у меня всегда будет завтра. На стеклянном столике стояла бутылка шампанского в ведре со льдом и большая миска ярко-красной клубники. Я прислонилась к колонне и смотрела, как Люк поднимает бутылку. Он вопросительно поднял бровь.

Я кивнула. Мое веселое состояние духа исчезло после прогулки по набережной, и мне хватило бы той дерзкой и безрассудной волны смелости, которая выплеснулась с пеной из той первой бутылки шампанского в ресторане. Раздался тихий хлопок и приятное шипение, и Люк уже держал передо мной бокал с пузырьками.

Помню, что, смеясь, взяла бокал. Я была счастлива. Наши глаза встретились, и смех застрял у меня в горле. Там стоял незнакомец и смотрел на меня сквозь лицо Люка.

— За нас, — тихо сказал незнакомец и мгновенно исчез, а мы с Люком выпили два бокала и упали на кровать. Наши руки, ноги и головы слились в единый клубок. На миг я в ужасе представила маму, стоящую над кроватью, уперев руки в бедра. Она, безусловно, не одобрила бы такого поведения.

— Выключи свет, — быстро сказала я.

Комната, тонувшая в рождественских огоньках на деревьях за окном, кружилась, когда я закрывала глаза. Я помню губы, и глаза, и кожу, словно сырой шелк, и иногда полный чувств голос выкрикивал мое имя. В какой-то момент я почувствовала боль, но затем последовали прикосновения неясных, теплых, сильных рук. За окном в деревьях шелестел холодный английский ветер, но у меня была надежная защита.

Ночью я проснулась, во рту у меня было сухо, а в голове пульсировало. Спотыкаясь, я встала с постели и налила себе попить. О, моя голова. Как она болела! В ванной был аспирин. Я выпила две таблетки и увидела в зеркале Люка. Он смотрел на меня, а я смело, не стесняясь своей наготы, глядела на него.

— Моя Димпл, — сказал он таким собственническим тоном, что мелкая дрожь пробежала у меня по спине. Я снова принадлежала ему, мы снова занимались любовью, но на этот раз я запомнила все. Каждый поцелуй, каждый удар, каждый вздох, каждый стон и тот невероятный момент, когда мое тело стало жидким, когда мои закрытые веки стали красными, будто миллионы ягод клубники прижимались так плотно друг к другу, что образовывали перед моими глазами целую стену.

Через две недели мы прилетели обратно с чемоданами, полными ремней от Гуччи, французских духов, итальянской кожи, красиво упакованных подарков из Англии и горой шоколада. Я вошла в свой огромный новый дом и немного испугалась. Здесь я не чувствовала себя дома. Он был слишком велик для меня. Вместо маленького белого домика сейчас у меня были тщательно отполированные полы из черного мрамора, богато расписанный потолок и дорогая мебель, которую я боялась испортить. Когда на следующее утро я обходила дом, мне в голову пришла идея попросить Аму переехать ко мне. Она могла бы составить мне компанию, и вместе мы делали бы домашнюю работу. Так Аму переехала жить к нам.

— Это не дом. Это дворец, — открыв рот, говорила она. Она никогда в жизни не видела ничего подобного. Бедняга Аму жила очень бедно. Я показала ей стиральную машину, а она хихикала, как девчонка.

— И эта белая коробка будет стирать вещи? — спросила она, сомневаясь.

— Да, — сказала я. — Она может их даже высушить.

Она внимательно посмотрела на кнопки и круговые шкалы на ней, а потом заявила, что ей это ни к чему. — Дай мне простую бадью и несколько ведер, и я покажу тебе, как стирать, — сказала она.

Я показала Аму все спальни и попросила выбрать одну их них, но она захотела лишь маленькую комнатку у кухни, сказав, что в этом месте будет чувствовать себя наиболее комфортно. Из ее окна был виден мой летний домик, и ей это нравилось.

Я сидела и смотрела, как она сооружала молитвенный алтарь и с любовью помещала туда старые, обрамленные рамками фотографии Муруга, Ганеша и Лакшми. Она выбрала для себя нового пророка, Саи Баба. Одетый в оранжевые одежды и с доброй улыбкой на устах, он превращает песок в конфеты и воскрешает из мертвых. Аму зажгла маленькую масляную лампу напротив его изображения. Из порванного полиэтиленового пакета она достала свои пять выцветших сари и несколько белых блуз и положила их в шкаф.

Позже мы пили чай в тени большого дерева манго, а я слушала ее знакомый голос, когда она с подробностями рассказывала истории о своих злорадных второй и третьей кузинах, и скоро я снова чувствовала себя успокоенной. Я снова была дома, а рядом со мной была женщина, которую я любила уже много лет, словно родную тетю. Нет, как маму.

Однажды Люк пришел раньше с работы и увидел, как мы с Аму по-дружески болтали, натирая до блеска изогнутые перила. Он остановился, без преувеличения, как вкопанный.

— Что ты делаешь? — спросил он тихо. В его голосе слышалось изумление. Мы с Аму остановились и смотрели на него. Сразу же было понятно, что он очень зол, но я не могла понять, почему.

— Мы натираем перила, — объяснила я, думая, может, для них нужны какие-то особенные полироли или что-то еще. Господи, но откуда же мне было знать?

Люк подошел ближе, взял мои руки в свои посмотрел на них.

— Я не хочу, чтобы ты выполняла работу слуг, — объяснил он очень мягко, но твердо.

Я чувствовала, как рядом со мной стоит, замерев, Аму. Он абсолютно не обращал на нее никакого внимания. Мне было стыдно и больно. Больно за Аму и стыдно, что он нашел подходящим сделать замечание мне у нее на глазах. Моя кожа раскалялась под его холодным взглядом. Я медленно кивнула головой, а он развернулся и ушел в свой кабинет, не сказав больше ни слова. Я была ошеломлена и просто смотрела на закрытую дверь, пока не почувствовала прикосновение тонкой шершавой ладони Аму к своей руке.

— Таковы мужчины, — сказала она, заглядывая глубоко в мои несчастные глаза. — Он прав. Посмотри, что с твоими руками. Я и сама могу справиться с перилами. А что, я сделала куда больше работы, чем есть в этом доме, за свою жизнь. Ступай. Вымойся и иди к нему.

Я поднялась наверх, помыла руки и увидела в зеркале свое удивленное, озадаченное лицо. Затем постучала к мужу в кабинет.

Люк сидел на вращающемся стуле.

— Иди сюда, — сказал он.

Я подошла и села к нему на колени. Он взял мои пальцы и целовал их все по очереди.

— Я знаю, что ты хочешь помочь Аму, но я не хочу, чтоб ты занималась домашней работой. Это испортит твои прекрасные руки. Если ты хочешь помочь Аму, найми еще одну служанку, которая будет приходить трижды в неделю и выполнять самую тяжелую работу.

— О’кей, — кивнула я, желая, чтобы его гнев скорее прошел. Желая, чтобы эта мягкая угроза в его голосе ушла туда, откуда появилась. Желая, чтобы он улыбнулся и спросил: «Что у нас на ужин?», как обычно.

Иногда в мой большой дом приходила мама. Обычно мы сидели немного вместе, потом я давала ей деньги, и она уходила, но однажды она пришла встревоженная и растерянная. Я не помню, чем именно я рассердила ее, пока мы говорили, но она замахнулась, чтобы ударить меня, хотя это ей так и не удалось, потому что вдруг появился Люк, и его рука сжалась железной хваткой вокруг ее запястья.

— Теперь она моя жена. Если вы еще раз поднимете на нее руку, вы больше никогда ее не увидите и никогда не будете бабушкой для ее детей, — сказал он спокойным голосом.

Я посмотрела на него и опять увидела незнакомца, взгляд которого был холодным и тяжелым, а на щеке гневно вздрагивала маленькая жилка. Я заново влюбилась — в незнакомца. Никто, кроме бабушки Лакшми и иногда папы, не вступался за меня.

Я чувствовала себя богиней, тихо засыпая под огромным капюшоном многоголового змея. Он был моим укрытием, как створки ракушки. Я перевела взгляд на маму. На ее грубом лице отразился упрямый гнев задиры. Я, казалось, слышала ее мысли: «Раньше она была моей дочерью». Она могла бы просто мягко уступить, все уладить, но мама была так горда, что ее рот тут же изогнулся в презрительной усмешке, а когда она обернулась и увидела мое сияющее любовью лицо, ее насмешка превратилась в отвращение. Она выдернула руку из сжатой руки Люка, плюнула мне в ноги и с гордым видом вышла.

Люк подошел и обнял меня, чувствуя, как я дрожу. Я снова хотела очутиться у него в груди, слышать его мысли, видеть то, что видит он, и быть его частью. Представляла, что он убирает от меня свои руки и видит, как мое обессилевшее тело падает на пол. Поймет ли он, что я уже внутри него? Что я часть его? В моей голове всплыли слова одной суфийской песни, над которой я когда-то смеялась, как над нелепой и театральной.

Разве ты не видишь, как моя кровь становится хной?

Просто чтобы украсить твои ступни?

В саду зацвело дерево манго. Это было необыкновенное зрелище. Аму подвесила под ним гамак и дремала там каждый день. Я наблюдала за ней из своего летнего домика, она выглядела завидно умиротворенной.

Я пошла навестить дядю Севенеса, он жил в комнате на двоих. Это было ужасное место: идти на четвертый этаж по грязной железной лестнице, в конец вонючего, черного от грязи коридора, в выцветшую синюю дверь. Когда я поднималась по ступенькам, стараясь не касаться грязных перил, то увидела, как из синей двери выходит женщина. Она была чрезвычайно привлекательна, волосы стянуты в маленький пучок, в модных белых брюках и белых туфлях на шпильках. Ее каблуки громко стучали по металлическим ступеням.

Мне не хотелось встретиться с ней, чтобы не видеть выражения ее лица. Я быстро развернулась и пошла вниз по лестнице. Я спряталась в старомодной китайской кофейне, где усталый вентилятор вертелся высоко под потолком и где пожилые китайцы, полусидя или опустившись на корточки, устроились на трехногих деревянных скамеечках и маленькими глотками пили свой кофе и ели жареный белый хлеб с кайей. Я заказала чашечку кофе и почувствовала необъяснимую грусть, вспомнив о том, как дядя Севенес рассказывал мне, как он когда-то выжидал около булочной, чтобы украсть маленькие баночки кайи. В то время она была не зеленой, а оранжево-коричневой, и он открывал баночку, засовывал туда язык и до последней капли вылизывал эту сладкую смесь, приготовленную из кокосового молока и яичных желтков.