Когда я была младше, он был моим героем на белом слоне, который никогда не ошибался, но сейчас он жил один в маленькой комнатке, и навещали его проститутки в вызывающей одежде, выходя из его комнаты в одиннадцать утра.

Когда прошло достаточно времени, я снова попробовала подняться. Дядя открыл мне дверь, его взгляд был затуманенным, и, увидев меня, он что-то проворчал. Потом ушел, оставив дверь открытой. Я вошла.

— Доброе утро, — сказала я радостно, стараясь не смотреть на незастеленную кровать. Он выглядел так, будто страдал от действительно тяжелого похмелья. Из коричневых бумажных пакетов я достала пачки сигарет, купленные в кофейне внизу, и положила их на столику кровати. Он поставил чайник.

— Как дела? — хрипло спросил он, небритый, с жуткими темными кругами вокруг глаз.

— Не так уж плохо, — сказала я.

— Прекрасно. Как папа?

— О, у него все хорошо. Только он больше со мной не разговаривает.

Он обернулся, делая себе кофе.

— Будешь?

— Нет, я выпила чашечку в кофейне, — сказала я автоматически, а потом, одумавшись, покраснела. Мой дядя посмотрел на меня с хитрой улыбкой, поняв, что я видела проститутку. Он все еще был ребенком, любившим шокировать людей. Он закурил сигарету.

— А как поживает твой муж? — В его голосе появилась какая-то новая интонация, которая мне не понравилась.

— Отлично, — сказала я, не колеблясь.

— Ты до сих пор не дала мне его дату и время рождения, чтобы я мог составить его гороскоп, — обвинил он меня, сквозь дым глядя на чайник.

— Да, все забываю, — солгали я, хорошо понимая, что не хочу давать ему астрологические данные. Думаю, потому, что боялась того, что могла узнать. — Я принесла тебе сигарет, — сказала я быстро, чтобы сменить тему.

— Спасибо. — Он внимательно посмотрел на меня. — Почему ты не хочешь, чтобы я составил ему гороскоп? — спросил он.

— Дело не в том, что я не хочу, чтобы ты это делал. Дело в том, что…

— Я видел сон о тебе…

— О, о чем именно?

— Ты шла по полю, и у тебя не было тени. А потом я увидел, как твоя тень убегает от тебя.

— Ух! Почему тебе такое снится? У меня просто волосы дыбом становятся. Что значит этот сон? — спросила я, полная ужаса, тогда как мне хотелось с насмешкой относиться ко всей этой суеверной чепухе в моей новой счастливой жизни. Я осмотрелась в этой убогой комнате. В моем большом доме с хрустальными люстрами, игривыми фигурами эпохи Возрождения и отсеками для духов в потолке не было места дяде Севенесу и его снам. Я стала жалеть о том, что пришла к нему. Когда я увидела проститутку, мне надо было просто уйти. Потом мне стало противно, что я прислушивалась к таким чудовищным мыслям. Когда-то я всем сердцем любила его.

— Почему ты не позволишь мне помочь тебе? — спросила я.

— Потому что ты можешь только дать мне что-то материальное, в чем я не нуждаюсь, но не можешь помочь моей душе. Ты и вправду думаешь, что я стал бы счастливее в огромном доме с полом из черного мрамора?

— Так что должен означать этот твой сон?

— Не знаю. Я никогда не знаю, пока не становится уже слишком поздно, но все мои сны — это предупреждения о несчастье.

Я вздохнула.

— Я должна идти, но я оставлю тебе немного денег на столике, хорошо?

— Спасибо, но в следующий раз не забудь принести мне данные о своем возлюбленном.

— Хорошо, — согласилась я устало. Мое хорошее настроение окончательно исчезло.

Что случилось с теми временами, когда мы часами говорили поздней ночью, когда все уже спали? Больше не о чем было говорить. Я знала, что дело было во мне. Я боялась подпустить дядю слишком близко, чтобы не сломать хрупкие крылья моего счастья. Еще никогда в жизни я не была так счастлива, а у него было достаточно силы, чтобы разрушить это. Знала, что он был на это способен. И еще знала, что все было слишком хорошо, чтобы быть правдой, но иллюзия счастья должна была быть защищена любой ценой. Я приняла решение некоторое время не видеться с дядей Севенесом.

Через три месяца Люк пришел в восторг, когда я сказала ему, что беременна. Я хотела назвать ребенка Ниша, если родится девочка. Когда-то бабушка Лакшми хотела, чтобы так звали меня, а я хотела угодить ей, назвав Нишей ее правнучку. Она будет красива, будто полная луна. Я развесила по всей нашей спальне фотографии Элизабет Тейлор, чтобы первым, что я видела бы утром, открыв глаза, и последним, что я бы видела перед тем, как уснуть, была красота.

Меня тошнило каждый день. Бабушка Лакшми посоветовала имбирный сок. Люк приносил мне цветы в серебристой бумаге и говорил, чтобы я не бралась ни за какую работу.

Однажды вечером я спокойно лежала в постели, когда Люк присел рядом со мной и стал рассказывать о своем прошлом. Его маму, молоденькую китайскую девушку, изнасиловали японские солдаты и оставили, решив, что она мертва; каким-то образом она выжила и родила его, но все-таки она умерла от голода на ступеньках Католического сиротского приюта. Однажды утром монахини открыли двери и увидели ребенка, плакавшего рядом с ее холодным телом. Его несчастное маленькое тельце было покрыто язвами, а живот раздут от червей.

Они назвали его в честь монахини, которая его нашла, сестры Стредмен, и воспитали как христианина, но его странно привлекало все японское и буддистское. Он стал таким благодаря своей силе воли. Я плакала, когда он рассказывал мне, как маленький Люк просыпался среди ночи, оставлял мягкую постель и втискивал свое маленькое тело между двух нижних полок шкафа, и, монахини находили его там скрутившимся каждое утро почти в течение года. Я думала о Люке-ребенке с раздувшимся животом и худыми руками и думала, были ли тогда темными его глаза.

Месяцы шли очень медленно. С каждым днем мое тело изменялось. Я лежала на прохладном полу в гостиной и рассматривала рисунок на потолке. Мне нравилось, как люди оттуда смотрели на меня. Благодаря мастерству художника, все они казались не только живыми, но и присутствующими, будто под лаком на моем потолке проходит какая-то другая жизнь, на совершенно ином уровне. Когда я выключила свет и пошла наверх, нарисованные люди спустились и угощались едой из холодильника. А когда я смотрела на них слишком долго, то начинала замечать, как меняются выражения их лиц. В большинстве своем они казались безразличными, но иногда, только иногда, казалось, что их тайно развлекают все наши дела.

Чем больше я смотрела на эти чужие лица с гордыми римскими носами, их самодовольные выражения лиц и изогнутые изнеженные губы, тем уверенней я становилась в желании взять кисть и закрасить все это к чертовой матери белой краской. Но Люку нравятся все они там, наверху. Он гордится своим потолком и говорит, что это произведение искусства.

Я думаю, это оттого, что мне было просто скучно. Целыми днями мне нечего было делать, кроме как ждать возвращения Люка. Я скучала по друзьям, которых больше не видела, за покупками я уже находилась, кажется, до конца своих дней, и мне, конечно, нельзя было прогуливаться вечером самой, чтоб меня не похитили, не изнасиловали и не убили. Нельзя было пачкать мои красивые руки обычной работой по дому или работой в саду по той же причине. Я была, в общем-то, бесполезной женой. Когда уже появится ребенок?

Я зашла в кабинет Люка. Он стоял лицом к окну и спиной ко мне. Совершенно прямо. Закрытый для меня. Закрытый для всего, кроме музыки, кружащей вокруг него, кроме назойливой жалобной песни брошенного японского влюбленного.

Подмешай мне яда,

Потому что я хочу соединиться с душами мертвых.

Такой нежеланной, как я есть,

Очень приятно идти по тропе в рай.

В женском голосе слышалась мольба, к нему подмешивался тягостный напев флейты, который так бесшумно резал его. Я почувствовала, что Люк грустит. Это была какая-то часть глубоко внутри него, куда я не могла дотянуться. Я чувствовала, как она вытягивается, будто тонкий своенравный усик, который отказывался подчиниться стальной воле его хозяина. Отчасти, отчасти я стала понимать желание дяди Севенеса коснуться чьих-то холодных губ, потому что я тоже начинала желать холодно далеких губ моего мужа.

— Люк, — позвала я тихо. И увидела, как несчастный маленький мальчик со вспухшим животом поднимается с пола, сбрасывает с себя изорванную одежду сиротского приюта и надевает элегантную темно-синюю однобортную куртку и брюки, которые вчера выгладила Аму. И вот таким, нарядно одетым, Люк повернулся от окна ко мне.

— Ты уже пришла, — заметил он с улыбкой.

— Да, — ответила я, идя навстречу его протянутым рукам. Между нами был наш ребенок. Я так любила его!

— Что ты купила? — спросил он благосклонно, нежно похлопывая по моему животу. Комната была холодной, но наполненной закатными лучами. Заходящее солнце за его спиной было темно-красным.

— Подарок, — сказала я, пытаясь заглянуть ему в глаза. В них, за них.

Люк приподнял бровь. Его раскосые глаза были полны любопытства.

— Ну, где он?

Вперевалку я вышла на улицу и вернулась с длинной узкой коробкой. Он разорвал простую зеленую оберточную бумагу, открыл крышку, посмотрел внутрь и поднял оживленно-вопросительный взгляд.

— Теперь скажи, почему мне понадобится трость? — спросил он, вынимая ее из коробки.

— Когда-то давно трость служила возможностью порисоваться перед людьми. Эта сделана из змеиного дерева, а рукоятка — из слоновой кости, — объяснила я с насмешливым упреком.

— М-м-м, она очень изящна, — сказал он, рассматривая все детали головы собаки на рукоятке из слоновой кости. — Где ты взяла ее? — спросил он, проводя пальцами по дереву, такому темному, что, казалось, его веками вымачивали в змеиной крови.

— Это секрет, — сказала я, стараясь говорить так же загадочно, как он.

Он стоял на своем ледяном острове и смеялся.

— Я сберегу ее навсегда.

А я любила его даже тогда, когда чувствовала, что мы становимся все дальше.

Той ночью мне снился сон, что пришел мистер Веллапен, наш семейный доктор. В этом сне он присел вместе со мной на улице около моего летнего домика. Было очень жарко, и он снял туфли.

— Все очень плохо? — спросила я.

— Боюсь, что новости неутешительные, — последовал ответ.

— Насколько все плохо?

Доктор покачал головой.

— У вас есть время до конца этой недели, — ответил он с грустью.

— Что? — сказала я. — У меня не будет даже возможности попрощаться со всеми?

— Нет, — сказал он, и я проснулась.

Люк крепко спал. Я прижалась к его сильному телу и долгое время не засыпала, слушая его дыхание. Как много я еще не знаю… Он не был моим. Что ты скрываешь от меня, Люк?

Вскоре я узнала его тайну. В тот день я стояла за дверью кабинета мужа с одной целью — подслушать. Это был бог Шепота, который подталкивал меня к этому. Может быть, мне не стоило этого делать, потому что я не смогла больше быть счастлива. Теперь я знаю, что счастье принадлежит исключительно несведущим, простым, тем, кто не может или предпочитает не видеть, что жизнь, что вся жизнь полна печали. За каждым хорошим словом спрятана дурная мысль. В постели наверху лежит умирающая любовь.

— Что ты ела? — спросил он по телефону, и я мгновенно все поняла. У него есть любовница.

У него есть любовница.

Эта мысль поразила меня так внезапно и так сильно потрясла меня, что закружилась голова. Кровь ударила мне в голову, и коридор возле кабинета Люка завертелся головокружительными, смеющимися витками. У него была другая. Но только вчера еще он был влюблен в меня! Тогда это правда, что любовь бессердечна и все время должна перелетать из одного сердца в другое.

Дурочка. Сумасшедшая, глупая дурочка. Ты действительно думала, что ты можешь удержать его? Такого мужчину, как он.

— Хорошо, тогда увидимся в девять, — сказал он перед тем, как я услышала щелчок в конце разговора. Люк не был ни нежным, ни чувственным, каким, я знала, он мог быть, но он собирался встретиться с ней на следующий день в девять. Девять. Когда он должен быть на совещании директоров.

Я услышала, как толкается ребеночек. Сильно.

Мои колени подкосились, и я упала на землю. Тихий звук сошел с моих губ, но он этого не слышал. Муж говорил уже с кем-то другим, монотонно и профессионально.

— Откупись от этого идиота, — приказывал он холодно, в то время как я припала, разбитая, к полу у его двери. Потом меня охватила паника. Мне необходимо было уходить из коридора. Около его двери меня охватил холод и страх. Я знала, что он может в любой момент открыть дверь. Я стала уползать оттуда на четвереньках.