— Слишком устала, чтобы потанцевать? Тогда как насчет несколько иного, моя нервная киска? — противно промурлыкал он. Я чувствовала, что темное и ужасное существо было готово ринуться на меня. Я узнала его. Боль. В мое тело, словно лихорадка, входит темная сущность. Она будет оставаться внутри, разрушительная и злобная, и только когда у меня на душе будет пусто и горько от злости, она будет вылетать и направляться на самого дорогого и близкого мне человека. Нишу. О Боже, что я наделала?

В эту ночь мне было больно, как никогда раньше. Когда я открыла рот, чтобы протестовать, чтобы закричать, муж закрыл его своей рукой.

— Не нужно. Разбудишь ребенка, — холодно посоветовал он.

Это правда, что наше сознание может вылетать наружу и парить сверху, когда не может больше выносить того, что происходит с телом. Оно парит наверху, глядя вниз вполне спокойно, и думает о совершенно прозаических вещах, вроде капель пота, собирающихся на лбу моего обидчика, или о том, выставлены ли наружу мусорные баки для сборщиков отходов. Когда это закончилось, Люк ушел от меня с выражением досады на лице. Теперь и у него был опыт, такой же неприятный для него, как и мой для меня. Не быть со мной постели, а смотреть на меня в постели с посторонним, которому заплачено. Его возбуждало видеть меня униженной. Я помогла ему обнаружить в себе уродливое извращение и теперь должна была платить за то, что замарала его, замарала себя.

В последующие месяцы он делал все, чтобы изжить в себе новый порок. Но ничего не помогало. Даже его любовница с беззаботной улыбкой и всей техникой любви, которой обучены Золотые Девушки, ничего не могла поделать, чтобы усмирить новую страсть. Поэтому он следил за мной в надежде, что у меня есть любовник и что, возможно, ему удастся повторить этот трюк на вечеринке. Странные мужчины с изучающей улыбкой и слегка пренебрежительным взглядом стали подходить ко мне на вечеринках и в холле отелей. Я не оборачивалась, чтобы не видеть жадные глаза Люка; вместо этого я улыбалась им так холодно, что они мгновенно понимали, что никогда-никогда-никогда я по своей воле не допущу их до себя.

Затем однажды вечером я пришла в свою спальню и увидела, что на столе аккуратно выложены все принадлежности курильщика опиума. Я провела рукой по изумительной древней трубке из слоновой кости с искусно вырезанными на ней фигурками слонов. Я подняла вверх чашу и восхищалась масляной лампой, покрашенной в черный цвет, на которой был узор из серебряных и медных цветов. Это был мой день рождения. Мне исполнилось двадцать пять, и это был подарок Люка. Для Димпл только все самое лучшее! Он знал, что я знакома с такими вещами. Дядя Севенес уже давно приподнял для меня покровы с тайн мира опиума. Я знала, что худые, как скелет, старые китайцы подсушивают опиум на краях масляной лампы, прежде чем встряхивать его и вдыхать благоуханный дым. Я рассматривала маленький пластиковый мешочек с опиумом, размышляя, откуда Люк мог достать это коричневое ароматное зелье. Я поняла цель подарка. Он хотел, чтобы я сама медленно уничтожила себя. А почему бы и нет? Разве мак не символизирует освобождение от всякой боли? Разве император Шах Джехан не подмешивал опиум в свое вино, чтобы насладиться божественным экстазом? Оставив свой красивый и искусительный подарок ко дню рождения, я вышла на улицу. На черном небе сияла изогнутая желтая улыбка убывающей луны.

Опиум обещал изумительные грезы. Я думала о Нише, а в бамбуковой роще шумел ветер. Он вздыхал и нашептывал. «Не делай этого», — говорил он. «Никогда», — соглашалась я, но мои руки уже зажигали масляную лампу и наносили мазок сырого опиума на стеклянную воронку. Из трубки поднимался благоуханный синий дым, заполняя комнату. Да, да, я знаю. Томас Де Куинси тоже предупреждал меня, но было невозможно не поддаться сладкому искушению. Скажите, как я могла сказать «нет» музыке благоухания и тому, чтобы проживать сто лет за одну ночь, — хотя и знала, что все это закончится ужасом тысячелетий в каменном гробу, сползанием сквозь сточные воды и зловещими поцелуями крокодилов. В конце концов, что еще осталось, кроме грез?

Бабушка умерла. Я все еще не могу в это по-настоящему поверить.

В ее маленьком доме толпилась масса людей. Они сидели, стояли, прислонившись к стенам, приглушенно разговаривали и пели немелодичные религиозные песни старыми, надтреснутыми голосами. Я и представить не могла, что бабушка знала стольких людей. Думала, что это могли быть только ее друзья из храма. Никто не плакал, кроме тети Лалиты. Даже я не плакала. Все мои слезы были спрятаны где-то очень глубоко, там, где я и сама не могла их отыскать. Я понимала, что устроила из своей жизни ужасную путаницу, и хотела уйти вместе с бабушкой. Меня удерживала здесь только Ниша. Я чувствовала, как она держится за меня своими маленькими пальчиками с крохотными ноготками, которые, как маленькие лезвия, врезались в мое тело, но с каждым днем небо на улице становилось все более серым, а опиум — все более сладким. Нет, на похоронах я не думала о синем дыме. Было бы ужасным кощунством поддаться такому искушению в момент прощания с бабушкой. Если бы она могла слышать мои мысли, ее душа стала бы оплакивать мою бедную, пропащую жизнь.

Папа суетился вокруг, стараясь сделать как можно больше, чтобы помочь, но, когда встретился со мной глазами, подошел и присел рядом на корточках.

— Ты же знаешь, я был ее любимцем, — сказал он, глядя через дверь на то место, где раньше стояло огромное дерево рамбутан. Новые бабушкины соседи были вынуждены спилить его, когда увидели трещины на стенках бетонных сточных канав вокруг своих домов и испугались, что корни дерева разрушат фундаменты их домов.

— Да, она мне много раз говорила это.

— Я не был ей хорошим сыном, но я любил ее. Мы вместе перенесли страдания при японцах.

Я внимательно посмотрела на него. Бедный папа, каким ущербным было его восприятие. Он не просто не был хорошим сыном — он был ужасным сыном. Он разбил ее сердце и вел себя в точности как враг, в которого, по предсказанию прорицателя из зеленой палатки, он и должен был превратиться. Бабушка же была как скала перед лицом яростных морских волн. Но было уже действительно слишком поздно, и больше не существовало причин перевоспитывать его.

— Мы вместе страдали во время войны, — продолжал он. — Я спрятал мамины драгоценности на кокосовой пальме. У меня единственного хватало смелости забираться на самую ее верхушку. Никто, кроме меня, не мог для нее это сделать. Я был в этом доме мужчиной. Она обращалась ко мне по любому поводу, и я никогда ей не отказывал. Просыпался раньше всех в доме, чтобы отнести молоко торговцам чаем, возделывал участок и отвозил зерно такуссы мельникам. Все это я делал ради нее. Справедливо, что она любила меня больше всех.

Он снял свои очки и вытер глаза. Мой дорогой, замученный папа! Тщательная выборочная подборка воспоминаний погубила его. Неожиданно он встал и широкими шагами вышел из дома, на залитый ярким солнечным светом задний двор. Все наши жизни были перекрученными и уродливыми. Когда папа улыбался, у него на подбородке появлялась ямочка, но я не видела ее годами. Я видела, как он, не проронив ни слова, прошел мимо Нэша. Мои брат и отец испытывали друг к другу взаимное презрение. Было видно, как во дворе папа разговаривал с тетей Лалитой. Он хотел постирать вещи, которые замачивались в большой красной бадье.

Тетя Лалита покачала головой.

— Нет-нет, я сама постираю позже. Я уже давно привыкла стирать все сама, — запротестовала она.

— Еще один, последний раз я хочу постирать то, что носила мама, — настаивал папа, снимая свою рубашку и часы. Он положил часы на старый точильный камень, на котором они с Мохини много лет назад размалывали бобы, и начал стирать. Я вспомнила, что тетя Лалита когда-то рассказывала мне о том, как папа стирал одежду. Он не просто отбивал ее о гладкий камень. Все его тело при этом выгибалось дугой, так что вещи долго летели по воздуху, вокруг разлетались капельки воды, которые ловили в себя солнечный свет и сияли, как драгоценные бриллианты. Мне было видно тетю Лалиту, которая, наблюдая за ним сейчас, стояла рядом, и я знала, что она думает о том же, что и я: мой папа был богом воды.

На кухне тетя Анна помогала обмывать тело бабушки, уложенное на ее любимую скамью. Это была добротно сделанная замечательная вещь, которая привела бабушку в восторг, когда она приехала в Малайзию. Теперь скамья поддерживает ее, мертвую, Эта скамья переживет всех нас. Я точно знаю, что она переживет и меня. Мое время сочтено. Это правда, что я чувствую ноготки Ниши, скребущие по моему телу, но на самом деле она удерживает меня не так уж сильно. Моя жизнь угасает. Обнаженное мертвое тело было прикрыто скатертью, и тетя Анна вместе с тремя другими женщинами обмыла бабушку. Я крепче прижала к себе притихшую Нишу. Я поцеловала ее в макушку, а когда она вопросительно подняла на меня глаза, улыбнулась ей.

Из бабушкиной спальни, прихрамывая, медленно вышла мама; она лежала там с жуткими артритными болями. Кто-то принес ей стул, потому что ее колени слишком плохо сгибались, чтобы она могла сидеть на полу, как все, скрестив под собой ноги. В ее взгляде была горечь, но она не испытывала печали по поводу смерти бабушки. Она ненавидела бабушку с первого дня, когда вышла замуж. Тем не менее, она была здесь, чтобы отдать последнюю дань уважения и дождаться прочтения завещания.

Бабушка никогда не хотела почитания, у нее не было на это времени, и она с пренебрежением относилась к нему, когда оно предлагалось ей вместо настоящих чувств. Она отдавала свою глубокую любовь и безграничную преданность и требовала этого же взамен.

«Любовь, Димпл, это не слова, а огромная жертва, — часто говорила она мне. — Это стремление отдавать, покаты еще на что-то годен».

Тетя Анна зашла в спальню бабушки, я последовала за ней. Она сидела на краю бабушкиной кровати с четырьмя стойками; увидев меня, грустно улыбнулась и раскрыла свою правую ладонь, в которой были шпильки для волос, но не обычные, а такие, которые носила бабушка. Шпильки Ки Аа. Таких больше уже никто не носит. Они похожи на зажимы для волос, но вместо того, чтобы плотно прижиматься, они имеют форму буквы «U». Бабушка пользовалась ими, чтобы удерживать собранные в пучок волосы.

— Даже через много лет, после того как я уехала из этого дома, если я увижу шпильку Ки Аа, я тут же вспоминаю маму, — сказала тетя Анна. — Я навсегда запомню тот день, когда вынула все эти шпильки из ее волос в последний раз. Ее тело остыло, но волосы на ощупь все еще точно такие, какими они были в те годы, когда мы с Мохини по очереди брались их расчесывать. Странно, но именно эти шпильки неожиданно сделали ее смерть столь осязаемой. Бедная мама. Мы все были для нее чудовищным разочарованием.

— О тетя Анна, вы совершенно не были для нее разочарованием. Она любила вас, и из всех ее детей вы, по крайней мере, принесли ей удовлетворение тем, что удачно вышли замуж и чего-то добились в жизни.

— Нет, Димпл. Никто из нас своей жизнью не оправдал ее ожиданий. Твоя мать называла ее паучихой, не имея ни малейшего представления о том, насколько точным было такое определение. Когда люди еще пользовались латынью для разговорной речи, слово «паук» означало «я лучше всех». Такой она и была. Возвышалась над всеми нами своим талантом, умом и абсолютным величием. Она могла приложить свои руки к любому делу, могла провести самых хитрых людей, и все же с нами она потерпела поражение. Знаешь, что она сказала мне в больнице, когда мы отвезли ее туда в последний раз?

Я молча покачала головой.

— Она сказала: «Я чувствую в воздухе запах смерти». А я, не подумав, ответила: «Ты слышишь запах антисептика». «Нет, Анна, это ты чувствуешь только антисептик, потому что это еще не твое время».

Я внимательно и со странным чувством слушала тетю Анну, потому что сама чувствовала то же самое, когда приводила Нишу навестить бабушку. Я чувствовала запах смерти в воздухе и видела ее повсюду, но я крепко прижимала к себе Нишу, как защитное оружие, и смерть отступила. Я спаслась от кровожадного людоеда с помощью маленького цветочка, который был со мной. Когда я прижимала дочь к себе, аромат смерти не был таким притягательным, а ее улыбка — не такой зовущей. Тетя Анна начала тихо плакать, и я обняла ее. Ее плечи вздрагивали от рыданий. Через окно я видела Нэша, который курил; лицо его было скучающим.

Можно мне взять одну из этих шпилек? — спросила я.

Тетя Анна раскрыла ладонь, и я взяла одну. Я сохраню ее.

Тетя права: шпилька наиболее живо будет напоминать мне о бабушке. Как наяву, я вижу, как бабушка стоит перед зеркалом в своем белом сари. На лице по-прежнему много лишней пудры, а во рту полно шпилек, пока она укладывает свои волосы. Одна за другой шпильки отправляются в толстый серебристый узел ее волос, пока тот, наконец, не оказывается аккуратно уложен и надежно закреплен на затылке. Затем она поворачивается ко мне и с улыбкой спрашивает: «Ты готова в путь?» И однажды я отвечу ей: «Готова».