Рани Маника - Земля несбывшихся надежд

После похорон я отправилась встретиться с дядей Севенесом. Он выглядел ужасно.

Когда я был маленьким, мне снились мамины похороны. Все было в точности таким же. Только теперь мне нужно раздать имена лицам взрослых, которых я тогда не узнавал. Я видел Лакшмнана и подумал, что это неприятный незнакомец. Единственным человеком в моем сне, который казался мне смутно знакомым, была ты, и я думал, что это Мохини, только взрослая. Но когда я увидел тебя сегодня с Нишей на коленях, сон прояснился.

Я подавленно смотрела на него, и он бросил мне старую книжку Сартра.

— Прочти ее и просто перестань отбывать повинность. Ты же знаешь, у тебя есть свобода выбора. Не оставайся с ним, если тебе этого не хочется.

Раньше я бы взяла эту книгу. И охотно бы ее прочла. Но теперь…

— Всякая надежда ушла — Рисовая Мама умерла. Не осталось никого, чтобы защитить мои сны, напоенные благоухающими травами, зеленым мхом, спелыми фруктами и буйным цветением; но теперь я могу видеть этих бедняжек, бледных и бездыханных, похороненных на дне забытого озера.

При этих моих словах у дяди Севенеса от ужаса пропал дар речи, он не хотел больше ничего знать. Я с трудом смогла рассказать ему, что я все больше и больше нуждаюсь в синем дыме, и мне это все меньше и меньше нравится.

Ниша говорила мне, что на манговом дереве есть птичье гнездо, что она слышит писк птенцов даже через окно спальни. Дочь повела меня послушать, но их неистовые призывы почему-то встревожили меня.

— Пойдем, — бодро сказала я, — давай заглянем в новое кафе в городе.

Мы сидели за столом цвета охры, поскольку все помещение было отделано в терракотовой гамме. Там была очень странная композиция из цветов с использованием нового цветка под названием Лапа Кенгуру. Никогда в жизни не видела ничего подобного. Очень красивый и черный. Черный цветок. Как он странен — и как он красив, с маленькими, похожими на подушечки, бледно-зелеными лепестками. Так необычно и так изящно. Я пошла к флористу и заказала такое же для себя.

Цветы прибыли в четверг, они выглядели великолепно в прозрачной стеклянной вазе на кофейном столике. Ниша сказала, что они похожи на свернувшихся на стебельках спящих паучков. Что за ребенок! Но я научу ее любить их.

Люк избегает любых прикосновений к дочери. Возможно, он боится чудовищ внутри себя, которые сейчас спят. А что, если он обнаружит, что хочет лечь с ней? Вот чего он боится теперь — новых извращений, которые в себе найдет. Мне было грустно за Нишу, которая не могла понять, почему папа отталкивает ее. Я не знаю, что с нами будет. Если бы он только отпустил нас обеих! Но я знаю, что он этого никогда не сделает. Он никогда меня не отпустит. Он использует Нишу, чтобы удерживать меня здесь.

Февраль 1983 года. Умер дядя Севенес. Я стояла у его кровати в больнице, когда он подал знак, что хочет что-то написать; в глазах его была безысходность. Я рванулась, чтобы вложить ему в руки бумагу и ручку. Неровным почерком он написал: «Я вижу ее. Цветы растут ря…» и умер. Не могу перестать думать об этом незаконченном предложении. Что такое он видел, что заставило его попросить ручку и бумагу? Раздумывая над этим, поднимаясь по лестнице к нему в комнату, я чувствовала себя озадаченной. И взволнованной тем, каким образом я его потеряла.

«Я вижу ее. Цветы растут ря…»

Я вставила засаленный ключ в замок его двери. От затхлого и вонючего воздуха меня затошнило. В кухоньке было маленькое окошко, и я открыла его так широко, насколько позволял заедавший механизм. Нищенская комната. Трещины в линолеуме забиты жирным налетом и черной грязью, повсюду слой пепла от сигарет. «Это последний раз, когда я вижу эту комнату», — подумала я невозмутимо. Поэтому постаралась все запечатлеть в памяти.

Странно — здесь все еще ощутимо чувствовалось дядино присутствие, как будто он просто спустился вниз за своим утренним кофе. На кровати разбросаны книги по астрологии, схемы и диаграммы. Когда он заболел, то работал над чьей-то астрологической картой. Я села на испачканные листы; в моем воспаленном мозгу всплыл образ той проститутки в белом, развалившейся на матраце и курящей сигарету с ментолом. Она никогда не узнает, что его уже нет. Я открыла оборванную тетраду и стала просматривать заметки, которые он там делал.

Остерегаться / короткая линия жизни. Демон Раху / змея в доме супруга / тупик. Смерть, развод, печаль, трагедия.

Жалко беднягу, над чьим гороскопом работал дядя и сделал такие неутешительные выводы. Но когда я начала листать записи, то обнаружила схемы и астрологические подробности с моими данными о рождении и моей сестры. Я застыла, не веря своим глазам. Это был гороскоп для одной из нас. Беллы или меня.

В выдвижном ящике я нашла письмо, адресованное мне. Даже не открывая, я почувствовала, что внутри находится кассета. Дядя Севенес записал для меня послание. Последняя история в веренице моих распутных грез. Я аккуратно сложила коричневый конверт и спрятала в свою сумочку. Он до сих пор еще там. Пока не могу заставить себя послушать кассету. Может быть, как-нибудь вечером перед моим синим дымом, чтобы это не так на меня подействовало.

Похороны были короткими. Тело нужно было спешно вынести, даже раньше назначенного для кремации времени. Внутренности разлагались так быстро, что выделявшиеся при этом газы раздули его большое тело, как шар. Даже оттуда, где сидела я, было слышно шипение и свист газов, словно внутренние органы тайно замышляли устроить взрыв, и все вокруг опасались, что тело дяди разлетится на мелкие кусочки по всем стенам, поэтому быстро вынесли его наружу. Добросердечная тетя Лалита нагнулась в гроб и поцеловала его в щеку, несмотря на исходивший от тела зловонный дух разложения, от которого меня тошнило. Это был не трупный запах, это был запах отбросов. Даже после смерти дядя Севенес отказывался соответствовать обычным нормам. Несмотря на две бутылки одеколона, вонь гниющих отбросов и формалина была настолько сильной, что приличные похороны были просто невозможны. Едкие испарения разъедали нам глаза, и две женщины даже сбежали на кухню, чтобы скрыть свое отвращение. Старая иссушенная дама, слишком старая, чтобы обременять себя игрой в дипломатические игры, закрыла нос и рот краем своего сари. Я ожидала, что тетя Лалита теперь повесит черно-белую фотографию дяди Севенеса в рамке, увитой гирляндами, присоединив ее к снимкам бабушки, дедушки и Мохини. Мне было холодно. Мне весь день было холодно. Это все синий дым.

Тетя Лалита пришла навестить нас. Она проводила много времени в саду с Нишей, разговаривая с ней так, будто им обеим было всего по шесть лет. Они часами наблюдали за рыбками, потом изучали паривших над неподвижной водой беззаботных стрекоз с блестящими желтовато-зелеными и бирюзовыми пластинками на длинных брюшках. Она рассказала Нише то же, что рассказывала и мне, когда я была ребенком: что стрекозы могут зашить губы непослушным детям, когда они спят. Глаза Ниши превратились в два опаловых озера изумления.

— Правда? — выдохнула моя дочка.

Наблюдая за ними, я словно смотрела в прошлое. Я сама раньше сидела в тени с тетей Лалитой и смотрела, как за бабушкиным домом взад-вперед сновали стрекозы. Тогда я поворачивала голову и видела бабушку, которая, сидя на скамье, наблюдала за нами через окно, как сейчас я наблюдаю за ними.

С папой происходит что-то ужасное. Его срочно забрали в больницу с болями в груди, дали ему какие-то таблетки, но он швырнул их на больничные ступеньки. Бедный папа, я знаю его боль. Он ищет того же забвения, что и я.

У Ниши в школе проблемы с одной забиякой, которую зовут Анжела Чан и которая оставляет у дочки на руках кривые царапины от ногтей. Я должна буду встретиться с мамой этой девочки.

Я рассказывала вам о своих ужасно-прекрасных снах? Они, должно быть, приходят от синего дыма. В ящике из толстого стекла находится красивый мужчина. У него длинные руки и ноги, с красивыми формами, его курчавые волосы мягко спадают на сильные плечи. Его лицо находится в тени, но я знаю, что он красив, и знаю, что когда он выберется из этого стеклянного ящика, то будет еще более красивым, чем я ожидала. У него такие же грустные глаза, как на моем портрете, который висит внизу, но я чувствую уверенность, что он любит меня. Он всегда меня любил.

Вот уже много лет он смотрел на меня с глубокой страстью, но сейчас у него уже нет терпения почувствовать меня, заполнить меня, сделать меня с ним одним целым. Я точно не знаю, когда именно, но некоторое время назад он начал прорезать стекло. У него нет никаких орудий, поэтому он использует свои ногти. Его пальцы кровоточат, и стекло уже все красное, но он неутомим. Его любовь глубока. День и ночь он царапает стекло. Однажды он выберется наружу, и я буду этого ждать. Это будет особый момент, когда я его поцелую. Мне нравится форма этого рта. С томлением жду того дня, когда прижмусь всем телом к нему, и его рот накроет мой. Когда я отдам ему, красивому мужчине по имени Смерть, свою жизнь.

Доведенный жадной болезнью до такого состояния и отталкивающего вида — с торчащими костями и ослабевшим телом, я больше не хотел закрывать глаза. День и ночь я взволнованно смотрел на двери. Я знал, что в эту больничную палату, где трубы молочного цвета вырастают из моих исхудавших рук и соединяются с дьявольскими машинами, за мной придет Смерть. Скоро. Мое дыхание кажется очень громким в тихой комнате. Невидимые руки начинают заворачивать меня в вощеную желтую ткань. Готов к своему путешествию.