Даже через много лет бутылка Шардоне, со вкусом подобранная композиция из цветов или длинное черное платье в витрине магазина будут взывать: «Теперь ты доволен?» Это были времена, когда он был счастлив, по крайней мере, тем, что начисто стер прошлое для тебя. Что, пока ты лежала на больничной койке, он волшебным образом изменил весь твой мир. Определил в новую школу, избавился от всех старых слуг, жестко отсек всех твоих родственников — от себя могу добавить, что это, казалось, доставляло ему особое удовольствие. Люк ненавидел твою бабушку Рани.

Отец купил новый дом, дал тебе новую комнату и полностью новую жизнь. Неужели так трудно простить ему, что он не хотел, чтобы ты запомнила такую Димпл? Неужели так сложно поверить, что он любил тебя так глубоко, что не хотел, чтобы ты страдала так, как страдал он? Он всегда хотел рассказать тебе о твоей наследственности и прошлом, но, чем дольше он откладывал, тем труднее это становилось сделать. Он установил для себя условные даты.

«Когда ей исполнится восемнадцать», — сказал он мне. Затем наступило и прошло твое восемнадцатилетие, и он сказал: «Когда ей будет двадцать один, это точно». Наступило и прошло двадцатиоднолетие, потом ты уехала учиться за границу, и он сказал: «Когда она вернется». Потом он, конечно, заболел и тогда сказал: «Когда я умру. А это будет достаточно скоро».

— Жаль, что я не знала этого раньше, пока он был жив. Я всегда считала, что он меня не любил, — медленно сказала я.

— Ничего не может быть дальше от истины, чем это, — печально ответила Розетта.

Я подошла к месту, где сидела эта прекрасно сохранившаяся женщина. Ее кожа была поразительно белой. Глядевшие на меня снизу вверх ее глаза казались очень большими и полными мягкой темноты. Я подумала, интересно, что мой отец видел в них. Что он увидел в них такого, что разбудило спавшего в нем монстра? Подумать только, что эта женщина почувствовала в своем сердце зубы, лишь только однажды посмотрев на отца. Какими крайне запутанными и странными могут быть жизни других людей! Какими необъяснимыми!

Несколько минут мы с Розеттой просто смотрели друг на друга, каждая погруженная в свои мысли. Затем я наклонилась и крепко обняла ее.

— Спасибо вам за то счастье, которое вы дали моему отцу, — очень мягко сказала я.

В глубине глаз Розетты пробежала печальная призрачная тень. Она опустила глаза и склонила голову. Прекрасные шелковистые волосы, которыми я восхищалась раньше, упали наперед и скрыли ее лицо. Я почувствовала сильное желание погладить эту шелковую, страдающую голову. Я подняла руку и поднесла ее к щеке женщины. Ее волосы действительно были мягкими. Розетта нежно потерлась головой о мою руку, как это сделала бы ухоженная черно-белая кошка. Я никогда не могла бы быть ее другом. Ни при каких обстоятельствах. Потому что передо мной всегда стояла бы отвратительная картина: эта женщина, держащая в объятиях моего отца.

— Спасибо, — прошептала Розетта. — Может, я и проститутка, но я любила твоего отца.

— Вы, по крайней мере, прожили свою жизнь, поэтому должны знать, как выглядят все ваши «а что, если бы…», — сказала я ее опущенной голове. Затем повернулась и вышла. Я знала, что никогда больше не вернусь в эту жуткую золоченую клетку с ее одинокой черно-белой кошкой.


В ту ночь я проснулась под утро совершенно без всякой причины. Некоторое время лежала, сбитая с толку и странно встревоженная. Кошмары мне не снились, пить мне не хотелось. А потом неожиданно вспомнила другой случай, когда я проснулась без каких-либо причин.

Я увидела себя, стаскивающую одеяло, выскальзывающую из кровати и отправляющуюся искать свою мамочку. В таких случаях мамочка всегда знала, что делать. Мы любили прижаться друг к дружке на ее большой кровати, и она могла вытащить из-под кровати книжку про приключения Ханумана, бога обезьян.

Как в кино, я вижу себя идущей к маминой комнате. В доме стоит полная тишина. Я берусь за прохладные перила и, глядя вниз, вижу гостиную, полную мрачных теней по углам. В зале внизу темно, виден только мягкий свет от ночников. Это означает, что папы еще нет дома. Мои босые ноги движутся по мраморному полу беззвучно. Дверь в мамину комнату закрыта. Аму и водитель крепко спят в своих комнатах внизу. Я вижу себя, маленькую, с волосами до плеч, выдерживающую небольшую паузу перед маминой дверью, прежде чем повернуть ручку. Дверь открывается, и совершенно неожиданно я полностью просыпаюсь. Комната выглядит несколько по-другому. Горит лампа у кровати. В комнате тихо и спокойно, слышен только капающий звук. Мягкий, тихий звук. Кап… кап… Как из незакрученного крана.

Мамочка заснула у маленького столика возле кровати. Она сползла на столик, лицо ее отвернуто от меня. Она так устала, что заснула прямо за столом.

— Мамочка! — мягко зову я.

В комнате холодно, тихо и немного дымно. Там стоит какой-то сладковатый запах, которого я не узнаю. И происходит что-то фатальное, чего я не могу пощупать пальцами, но волосы на моих руках встают дыбом, во рту сухо. Я поворачиваюсь, чтобы уйти. Я увижу мамочку утром. Так будет лучше всего. Все всегда выглядит лучше в утреннем свете. А потом я опять слышу этот звук падающих крупных капель. Кап. Я медленно поворачиваюсь кругом и направляюсь к спящей фигуре мамы. На ней ее прелестная ночная рубашка. На столе, где заснула мама, лежат странные трубки и предметы, которых я никогда раньше не видела. Я подхожу все ближе и ближе.

— О мамочка, — шепчу я растерянным шепотом, приближаясь все ближе и ближе, а затем, вместо того чтобы обойти и зайти со стороны маминого лица, я делаю еще два шага мимо глубоко спящей мамы. Если я буду идти дальше, то просто упрусь в мамину кровать, поэтому я вынуждена повернуть. Я поворачиваю очень медленно. По какой-то таинственной причине, которая мне самой непонятна, я закрываю глаза. Я делаю глубокий вдох, а потом опять открываю глаза.

Я смотрю прямо в мамины глаза. Они смотрят на меня, но в то же время — сквозь меня. Ее глаза тускнеют, рот открывается и закрывается, как у рыбы. Глубоко в ее животе торчит великолепный японский меч с резьбой, который висел в кабинете у папы.

«Харакири. Харакири. Харакири», — напевала своим насмешливым мелодичным голосом забияка из нашего класса Анжела Чан.

Все начинает кружиться в моем сознании. «Кольцо, кольцо роз», — пела она, и это отвратительно отдавалось у меня в голове. «Глупая девочка, ты не должна была говорить», — шипел ее противный голос.

Я качаю головой, и голос исчезает, и снова я смотрю в мамины тускнеющие пустые глаза. Потом моя голова опять неожиданно и беспорядочно наполняется детскими стишками, которые распевают насмешливые голоса. Они заполняют мой мозг, как миллион жужжащих пчел, так что не остается места для мыслей моего ошеломленного сознания.

Маленький Вилли Винки через город бежит. В своем ночном халате вверх и вниз спешит. Стучит в окно, кричит сквозь засов. Все дети спят? Уже восемь часов. Бедный босоногий маленький Вилли Винки.

Кур, кур, воркует голубок, что делать мне, скажи, дружок?

Куда летишь ты в небо так высоко? Снимаю паутину там, думаешь — легко?

А можно и мне с тобой? Конечно, давай.

Мэри, Мэри, Все-Наоборот. И насмерть напугала Мисс Маффет. Сапожник, сапожник, почини мне туфельку. Старый король Коль был веселой старой душой. Веселой старой душой был старый король Коль. Я вижу луну, луна видит меня. Господь благословил луну, Господь благословил меня.

Без предупреждения детские стишки прекращаются. Тишина.

Мамочка сделала себе харакири. Папа будет этим гордиться? Он всегда говорил, что только у самых смелых самураев хватало мужества сделать себе харакири, закончить дело самостоятельно. Я делаю еще два шага к мамочке. Я протягиваю руку и касаюсь ее волос. Мягкие. Ее рот открывается и закрывается.

— Мамочка, — шепчу я, — ты умираешь, истекая кровью, потому что у тебя не хватило сил закончить дело должным образом.

Кровь из раны быстро течет по ее открытой ладони, вниз по среднему пальцу и капает в красную лужу на черном полу.

Красное на черном. Красное на черном.

Окаменелая, я стою и смотрю, как капля крови замирает на кончике ее пальца, затем, как в замедленном кино, падает на пол. Я слежу за этим страшным процессом, пока капля не достигает растекающейся лужицы красного и не исчезает в густой жидкости, и только после этого начинаю кричать.

Я рву свои волосы руками и, рыдая, бегу к телефону у кровати. Там я, не помню как, умудряюсь набрать 999. Мои пальцы застревают в диске телефона, трубка выскакивает из скользкой руки. Я с криком выбегаю из комнаты.

— Мамочка, мамочка, МАМОЧКА!! — истерически кричу я.

Внизу лестницы я вижу папу, нога его стоит на первой ступеньке. Он только что вернулся домой. На нем его лучшая рубашка из батика, та самая, которую он надевает только по случаю обедов с важными чиновниками. При виде меня улыбка застывает на его лице.

Я стремительно бросаюсь к нему.

— Помоги, папа, помоги! — кричу диким голосом.

Наверху лестницы с суровым лицом стоит Дурень С Черной Шеей. Ха, я узнала его. Это Дурень-Простофиля, посмотри, народ, у жены по спальне бродит взад-вперед. Он, должно быть, перепутал меня с человеком, который не читал свои молитвы, потому что схватил меня за левую ногу и сбросил с лестницы. Я падаю.

И я начинаю лететь по направлению к своему ничего не понимающему отцу. Мраморные ступени встречают меня на полпути вниз. Боли нет. Я начинаю катиться. Мимо, как вспышка, пролетают разные картинки. В мраморном полу я вижу свое перепуганное отражение. На потолке я вижу мамины осуждающие тусклые глаза, ее эффектный смех мертв и заключен внутри пузыря из жвачки, который она надувает, а ко мне порывисто приближается испуганное лицо папы, стоящего внизу лестницы. Потом просто темнота. Меня захватила черная дыра. «Больше для тебя — никаких воспоминаний», — сказала она мягким, успокаивающим голосом. Она была моим другом. Она заботилась обо мне. Она дала мне в компанию змею, пожирающую воспоминания.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Те, кого я любила

Я тихо лежала в темноте, одно за другим просматривая свои воспоминания, как стопку старых фильмов, обнаруженных на заброшенном чердаке, пока в мое окно не постучался рассвет. К пяти тридцати утра я уже знала, что мой отец любил меня. Теперь я его немного начала понимать. Боль не вполне совершенна. Этому мою маму учил дядя Севенес. Я зарылась лицом в подушку и тихо плакала о том, что могло бы произойти. «Я действительно любила тебя. Жаль, что ты сам не сказал мне. Я должна была бы понять».