На мыслях о самом страшном разочаровании в своей жизни я ставила блоки. Отодвинула в дальний ящик. Разберусь позже, а сейчас срочно необходима смена обстановки, иначе точно загнусь.

Поэтому на следующий день я стояла в аэропорту и смотрела на табло. Самая жестокая насмешка судьбы — ближайший международный рейс в Цюрих. Моя Шенгенская виза действительна еще два месяца, но оставаться в этом городе я больше не могу. Билет был куплен, перелет спокоен, а прибытие в Цюрих вовсе не вызвало у меня ностальгии, которую я так боялась. Вышла из аэропорта, взяла такси и попросила в ближайший к Банхофштрассе отель. И забылась в номере на три дня. Время шло, я понимала, что из отведенной самой себе недели у меня все меньше и меньше часов, чтобы восстановиться. Что нужно вставать и идти в ближайшие тридцать три музея, клубы, бары, рестораны. Быть на людях, в социуме, европейской цивильности. Но все блокировал отчаянный страх. Что я не справлюсь с собой. Что не зря я прилетела именно сюда, ведь могла дождаться любого следующего рейса в чужую страну. Что я просто тупо и позорно с собой не справляюсь. Застыла на границе и ничего, ровным счетом ничего не могу с собой поделать. Наверное, именно так проявляется безумие. Которое не топилось в вине, и в нем же не рождалась истина.

Очередные три миллиграмма феназепама, литр белого сухого и провал в сон без сновидений, перед которым я клятвенно себе пообещала, что прямо с утра, или как проснусь, выйду из отеля и до ночи в него не вернусь. Ночь пролетела незаметно и без пробуждений.

Я уже готова была проснуться, но…пребывала на тонкой грани между сном и явью. И почувствовала запах. Слабый аромат его парфюма, смешанного с почти неосязаемым запахом сигарет. Не хотелось просыпаться. Хотелось растворится в запахе, укутаться в него и кануть в воды сна, чтобы моему измученному разуму привиделось что-то не такое ужасное, как реальность. Хотелось забыться и раствориться.

Все существо воспряло внутри и жадно прислушалось к аромату, удерживая разум на поверхности сна, уберегая от грядущей встрече с безжалостным миром, где все давно решено и известно, давая побыть слабой, безвольной рабыней несбывшихся надежд, впитывающей этот запах. Который слабел. И внутри все задрожало от осознания, что сейчас я проснусь, так и не насытив израненную, изголодавшуюся душу иллюзорным присутствием мужчины, которого так отчаянно любила… Почудились невесомые прикосновения пальцев к лицу, словно бы скрадывавшим слезы, и потопив дрожащий мир в отчаянии. Боже, как я не хочу просыпаться и хочу навсегда остаться в этой дурной игре подсознания…

— Малыш, не плачь.

Хриплый полушепот, безжалостно разорвавший попытку снова уснуть и все мое нутро. Я испуганно распахнула глаза, чтобы увидеть, как уткнулась носом в его шею, положив голову на плечо и вцепившись скрюченными холодными пальцами в черную ткань ветровки на груди.

Смятение в голове, дрожь в руках, мой всхрапнувший вдох. Тело подбросило волной испуга и неверия, едва не сбросив с кровати. Но он, выстрелив рукой удержал меня за предплечье.

— Все хорошо. Успокойся.

Я сидела на краю кровати не в силах поверить в происходящее. Коваль.

Здесь? Сейчас? Может, это всего лишь сон?

Да только мертвый хват его длинных пальцев на моей руке был настоящим. Тепло его кожи и сила нажима заставляли сердце гулко стучать, а дыхание участиться.

Паша, чуть прикусив губу, приподнялся на локте, все так же не отпуская моей руки. Глаза темные, чуть напряженные. Одет в джинсы, черную футболку и ветровку. Полулежал на правой стороне моей кровати. Я хрипло выдохнула, осознав, что слезы катятся по лицу, а пальцы настолько дрожат, что я никак не могу вытереть безудержный поток.

— Т… т-ты? — мой голос будто чужой, глухой и срывающийся.

— Я. Все хорошо. Маш. Все хорошо. — Он мягко, но настойчиво потянул меня за руку на себя. — Иди ко мне.

Я испуганно вырвала свою руку, отшатнувшись и снова едва не сверзилась с кровати. Столкнув пустую бутылку, с громким звоном упавшую на паркет и покатившуюся по нему куда-то в сторону. Но мне было плевать. Я неотрывно, не моргая смотрела в его чуть помрачневшее лицо, не в силах поверить в абсурдность происходящего.

— Ты… должен сидеть! — голос неверный, дрожащий, выдающий истерику и сумбур правивший в голове и теле. — Ты… тебя не может быть здесь!

— Тем не менее, я здесь. Кис, подумай, выпустили бы меня из страны, если бы я был под следствием. С меня сняты все обвинения.

Он сел на кровати, подобрав под себя ноги и широко разведя колени, чуть подавшись вперед и опираясь пальцами о простыне. Взгляд прямой, тяжелый и… правдивый. Я издала непонятный звук то ли гаркающий стон, то ли сдавленный отрицательный возглас.

— Успокойся, я прошу тебя. Не нужно истерики, кис, не сейчас. Я все расскажу. Велишь после этого уйти и я уйду и больше никогда тебя не потревожу. Пожалуйста, Маш.

Я прикрыла глаза и опустила голову, умоляя себя немного прийти в себя. Запоздало дернула простынь на оголенную грудь, сжала ткань до судороги в дрожащих пальцах. Не может быть. Рамиль говорил, что все. Что он сядет. К этому понедельнику.

А сейчас вторник. Вторник и он в моем номере. В моем отеле. В Швейцарии. Со мной. Снова.

Сел кто-то другой. За него кто-то сел, потому что долг нужно закрывать. А как он его закроет, если будет сидеть?.. Я не поняла, почему рассмеялась. Хрипло и странно. Открыла глаза, глядя на кожу своих ног поджатых под себя. Покрывшихся мурашками.

Хватит. С меня. Медленно поднялась, все так же кутаясь в простынь и на слабых ногах пошла к холодильнику за водой. Ополовинила сразу половину бутылки, но это помогло мало. Пальцы смяли пластик, до режущего ухо звука. Отставила бутылку и подойдя к креслу у окна рухнула в него, уговаривая себя успокоиться. Посмотрела на него не сразу. Но когда посмотрела, поняла, насколько я слабая и тупая идиотка, потому что сердце забилось просто бешено и стучало где-то у горла, а меня душили слезы и желание обнять его, вжаться, и жадно выслушать его ложь.

Он невесело хмыкнул, поведя бровью. Встал с кровати, распахнул дверь на балкон и развалился в соседнем кресле, взяв с журнальног столика пепельницу и поставив ее на подлокотник достал из кармана ключи и пачку сигарет.

Мой взгляд зацепил брелок на ключах, прежде чем он снова убрал их в карман. Астон Мартин. Почему то в горле пересохло. Я настороженно смотрела, как он щелкает зажигалкой подкуривая сигарету, глубоко затягивается, глядя куда-то мимо меня, и медленно, протяжно выдыхает.

— Я. Не. Убивал. Костю.

Чеканит слова. С краткими акцентирующими паузами и расстановкой. С тихим, почти неразличимым эхом дрожи в голосе, так несвойственной ему. Его слова легли на мой почти унявшийся в голове испуганный хаос и напитали его ненавистью и неверием.

— Да что ты? — зло хмыкнула. — Ты сам мне в этом признался. Тогда у следака в кабинете.

— Кристинка была беременна. — Он вернул мне зло в тихом возражении, заставив похолодеть. — Я знал об этом. Я был крестным его дочерей. Я уважаю его отца. Его мать едва ли меня не вторым сыном называла… Я бы Костю никогда не тронул. Никогда. Нет, может, конечно, избил бы, подставил за все произошедшее, но убить?.. — Он примолк, стряхивая пепел в пепельницу, и не отрывая от рассыпавшегося серого праха взгляда. — Я его не убивал. Не смог бы.

— Тогда зачем ты мне сказал?.. — гася воспрявшее огнем пепелище надежды, глухо спросила я.

— Маш, мне грозило пятнадцать лет за решеткой, и на мне шестьсот лямов долга. Как ты думаешь, те люди стали бы ждать, пока я выйду? Меня бы убили, может быть, даже до оглашения приговора я бы не дожил. — Он усмехнулся и поднял на меня настолько тяжелый взгляд, что меня прямо вжало в спинку кресла. — Но прежде знатно бы помучали. И знаешь, с кого бы начали? С девчонки, которая крутилась бы под дверьми следствия. Которая бы бегала по инстанциям, адвокатам, стремясь хоть как-то помочь мне, угодившему в капкан. И я этого боялся. Очень боялся. Что из-за твари, застрелившей Пумбу не только меня убьют, но и тебя на ремни порежут, чтобы меня окончательно перед смертью добить. У меня перед глазами стояла та ебучая авария в Испании и то, как ты пыталась почти две тонны втянуть на асфальт. И я знал, что правду тебе говорить нельзя. Упрешься, как баран и пиздец. Поэтому я тогда соврал, что заказал Костю. Знал же, не примешь. Никто бы не принял, после того, как узнал меня настолько хорошо, как ты. А если и принял бы, ну… я соболезную, что ли. Есть грани, за которые переступать нельзя, есть вещи, которые прощать нельзя, есть люди, которые это понимают, потому что они действительно люди и поэтому мир еще не захлебнулся кровью и не пал под лозунгом «это оправданно!». И я знал, что ты из категории этих людей. И не ошибся. — Горькая, несколько извиняющаяся улыбка. — Это было то единственное, что тебя оттолкнет. Что не привлечет к тебе внимания. Что хотя бы тебя спасет.

Я прикрыла рот ладонью, с силой сжала губы и задержала дыхание, стремясь сдержать рвущий внутренности смех. Истеричный и неправильный. Прикрыла глаза, понимая, что еще немного и я все-таки сорвусь. И не знаю, что сделаю. Потому что все внутри кипело и кричало жадно желая поверить и одновременно кидая полыхающему разуму доводы, что это очередная ложь.

Он подал мне воды, на мгновение дольше положенного задержавшись пальцами на моих, но когда дрожь в ответ на это прикосновение едва не выбила из моей руки бутылку, торопливо, несколько нервно отстранил руку. Рухнул в кресло и снова закурил, не глядя на меня, жадно пьющую воду, и не обращающую внимание на слезы выступившие на глазах от газированной воды. А может не от нее. Самоконтроль был надежно убит и похоронен под полным кипящим мраком неопределенности.

— Кто?.. Костю?.. — поставив бутылку на пол, я плотнее закуталась в простынь, глядя в пол.

— Рамиль.

Приговором. Всему. Мне, моему понятию об устройстве мира и людях.

— За что?

— За то, что Костя в самый последний момент на Ямале отказался от своей идеи, сказав, что из-за долга меня убьют. А он не сможет с этим жить, какими бы большими деньги не были. Рамиль испугался. Пробовал убедить Костю, что мол, одна закорючка, последний платеж, и хер я их достану, я уже ничего и никогда сделать не смогу. Костя к тому моменту половину оборудования на месторождении перекупил на свою ОООшку, или, может, меньше… Я как начал смотреть данные Росреестра, меня не хватило, чтобы до конца список пролистать… Когда оставалась самая малость, последняя подпись, последний договор и через неделю месторождение бы отошло к Косте…он не смог. Не стал подписывать мне смертный приговор. За это был убит Рамилем. Пересравшимся, что я с ними сделаю, когда Костя вернется и все расскажет. И я их обоих по миру пущу. Вопрос был в деньгах и моем имуществе и это толкнуло Рамиля на… это.

— Рамиль тоже в этом учавствовал? — помертвев, сипло спросила я, не в силах отвести взгляда его глаз.

— По изначальной задумке Кости он был бы засланным казачком, моим последним оплотом и надеждой, которая будет за мной следить, когда Толстый у меня из-под ног бы землю выбил. Следить и докладывать о каждом моем шаге, когда я буду пробовать придумать способы, чтобы отвоевать себе бизнес. Так бы и вышло. — Третья сигарета. — То, к чему все шло, было очевидно давно. Но я настолько дурак, что не обращал на все тревожные звонки внимания. Костя не хотел уходить, но и работать не хотел. С этим Ямалом меня отговаривал, но когда узнал цену вопроса и перспектив неожиданно легко согласился. Это меня должно было насторожить. Сука, должно было. Но нет. Тогда у него и родилась схема на безбедное будущее. Замут был красивый. И сделан был не менее красиво. Настолько продуманно, логично и тихо, что я ни о чем не заподозрил, пока переоформление шло. Полтора месяца я ни о чем не подозревал. И даже не предполагал. Ебанный арест с попыткой вменить мне сутенерство должен был отвести мой взор, когда мне был бы подписан приговор. Взор был отведен, а приговор почти подписан. Только Костя не смог. И готов был понести за это наказание, позвонив Рамилю и сказав, что все отменяется. Что он не сможет жить с мыслью, что меня убьют из-за долгов, которые повесили на меня из-за него. Что лучше пусть я буду его ненавидеть до конца жизни за предательство, но он не сможет носить на руках мою кровь, воспитывать детей, прививать им знание что такое хорошо, а что плохо, когда сам убийца. Рамиль уже тогда свой барыш в кармане ощущал и не хотел отступать. Он боялся. Все потерять и последствий. Храбрости принять наказание за сучью натуру у него не было. В отличие от Кости.

— Как ты об этом узнал?

— Отец Кости. Он решил посмотреть в глаза убийцы. Мои глаза. И я тогда сказал ему правду, что не смог при всей моей ненависти к нему я не смог бы его убить. За день до отца ко мне пришел Рамиль. От страха походу совершенно рехнувшийся, ибо он меня просил подписать договор доверительного управления на станцию. Я ведь уже числился ее учредителем. И уже одним единственным. Он сказал что, мол, будет работать там один, гасить долг за месторождение, пока я буду сидеть. — Горький и тихий смех. — Он реально свихнулся по ходу. Потому что тупо упустил факт того, что по моей логике, еще тогда не знавшей, что месторождение все еще мое, а Костя не падла, и я продолжаю думать, что я банкрот и станцию в первую очередь отметут банки в качестве уплаты долга. Он не учел мое незнание и допустил фатальную ошибку. Я смотрел на него и никак не мог осознать, что к чему. Для чего ему управлять станцией, которая вот-вот отойдет банку и Рамиля тогда выгонят самое позднее через неделю. А он, чуть не тресясь от страха, никак не мог понять моего замешательства. Но посвящать его в свои сомнения и задавть вопросы я не стал, осознав, что не так все просто. — Паша сглотнул, потушив сигарету и заглушая ненависть в отчего-то севшем голосе. — Если бы Рамиль тогда не пришел, если бы не тупанул так жестко… Меня бы убили. Я тогда знал это и был к этому готов. Но все мое смирение полетело к чертям, когда я понял, что дело нечисто. Когда пришел отец Кости… он мне поверил. И я сказал о Рамиле. А отец, у которого убили сына… умеет спрашивать, кис… — Паша горько усмехнулся, отведя от меня тяжелый взгляд и безотчетно щелкая зажигалкой. — Когда Рамиля перевели из реанимации он вызвал ментов и подписал чистосердечное. Добровольно прошел полиграф, к материалу дела это, конечно, довеском никаким не шло, но… самое главное, что Кристинка больше не считает, что я убил Костю. И их неродившегося ребенка.