И счастье пришло к ней.

Каждое утро, просыпаясь в одиночестве на широкой постели, сладко потягиваясь, она удивлялась сама себе – до чего, оказывается, приятна жизнь! Как хорошо просто жить, просто двигаться, ощущая свое тело. Просто смотреть по сторонам, видеть зелень травы, синеву неба, слышать пение птиц… И зачем она потратила невозвратимые года на бессмысленные обиды, на зависть и месть, когда жизнь так прекрасна, так нежна, шепчет на ухо такие заманчивые обещания?

Тут впору бы ощутить печаль и горечь, но Марина не могла больше себе этого позволить. Она и без того потратила много времени зря. Ей уже немало лет, времени может не хватить на то, чтобы насладиться жизнью как следует. Тьфу-тьфу-тьфу, она вполне здорова, а кроме того, им с сестрой достались такие удачные гены, что при благоприятном освещении обе выглядят вдвое моложе своего возраста. Муза-то начинает сдавать, а вот она, Марина… Жгучий, ядовитый формалин зависти словно законсервировал ее. Так что Марина должна прожить еще долго-долго и успеть получить удовольствие от всего, что раньше доставляло ей только муку. Например, можно плавать в бассейне. Или слушать музыку. Или кататься на автомобиле…

Марина стала лихо водить ловкий автомобильчик сестры, полюбив кататься по ночному городу. И в одну из этих поездок она нашла Милана. Свою запоздалую женскую судьбу.

Она ехала медленно, и сначала ей показалось, что этот мужчина просто идет по улице. Торопится в гости или вышел за сигаретами, да мало ли что! Но потом она подумала, что незнакомец, пожалуй, движется как-то слишком уж напряженно, словно старается идти как можно быстрее, не срываясь при этом на бег, чтобы не быть замеченным. А потом настигнутым. И тут же раздались звуки погони – крик, топот, неприятные сухие щелчки, которые Марина слышала только в кино. И тогда она приняла самое важное решение в своей жизни. Лихо подрулила к обочине, распахнула дверцу и крикнула:

– Садитесь!

Он не раздумывал ни секунды, словно это было тоже самое важное решение в его жизни. Нет, так – словно от этого решения зависела его жизнь.

Скорее всего, так оно и было.

Незнакомец сел рядом, и только тогда Марина разглядела, как тот молод.

А он – видит морщинистую шею, и узловатые пальцы, и старческую гречку на тонкой фарфоровой коже, проклятые коричневые пятнышки, которые она изводит кремами, но никак не может извести. Отметинки времени, по числу прожитых месяцев, морозных или знойных. Но он не меняется в лице, и тогда, когда Марина лихо давит на газ, лихо катит его по ночному городу, он не сводит глаз с нее и улыбается неотразимой, сумрачной улыбкой.

Она совершает по-настоящему безумный поступок – привозит его в дом. Его, подобранного прямо на улице мальчишку, который может быть кем угодно: вором, сутенером, серийным убийцей. Он восхищенно присвистывает, проходя через гостиную, походя трогает чувственными пальцами медный желудь на решетке камина, и Марина ощущает привычную вспышку ненависти к сестре – ведь это ее дом, ее гостиная, ее камин, даже медный желудь тут не принадлежит Марине.

Но уж Милана-то она Музе не отдаст. Марина провожает его в гостевую комнату, но через полчаса тот уже приходит к ней. Поначалу не избежав некоторых трудностей, Милан находит ключ к ее телу, давно забывшему, что такое ласка, что такое прикосновения горячих и настойчивых мужских рук. К рассвету она влюблена в него, влюблена безумно, пламенно, как можно любить только в первый и последний раз. Утром она отвозит его обратно в город, и Милан уходит, взяв ее номер телефона, не оставив своего. Марина не отпустила бы его ни за что, но он говорит, ему надо домой. Впрочем, она уверена, что у Милана нет ни телефона, ни даже дома. Вернувшись, Марина застает сестру уже бодрствующей. У Музы такой недоумевающий вид, что, пожалуй, стоило учинить рискованное романтическое приключение только ради того, чтобы посмотреть на выражение ее лица.

– Ты впала в старческий маразм, сестричка? Что это за поздний взрыв сексуальности?

– Почему же взрыв, – пожимает плечами Марина, стараясь сдержать торжествующую улыбку. – Я всегда…

– Ну да, конечно, – кривится Муза. – Жаль, что твой супруг не дожил до этого момента. Хоть немного бы порадовался в семье, бедняга.

В другое время этот намек свел бы Марину с ума – Муза прямым текстом говорит ей, что спала с ее мужем, что он жаловался ей на холодность жены! Но на сей раз Марина пропускает слова Музы мимо ушей.

– Да ты мне просто завидуешь! – кричит она.

– Одумайся, – с какой-то жалостью даже отвечает Муза. – Он просто развратный мальчишка. Он же тебе в сыновья годится, он ведь Людкин ровесник!

Не исключено, что даже моложе, думает вдруг Марина. Это твердое тело, горячечное дыхание… Вдруг она чувствует, что румянец ползет у нее по щекам.

– Ох ты, боже мой, – только вздыхает Муза.

Последнее слово остается за ней, но только потому, что Марина понимает – если он больше не позвонит, то бессмысленно отстаивать свое право на позднюю любовь. А вот испортить отношения с сестрой можно очень просто.

Но он позвонил и попросил о встрече.

Так и сказал:

– Могу я просить вас о встрече?

И принес цветы.

Подумать только, мужчина подарил ей цветы!

Правда, букет оказался несколько подвядшим. И вообще выглядел как бывший в употреблении. Но это неважно, совсем неважно. Она, Марина, тоже не первой свежести. Однако еще может свести с ума мужчину!

Милан переночевал у нее, а на следующий день Муза выдвинула ультиматум.

– Знаешь, дорогая моя…

– Ты завидуешь, – радостно перебила ее Марина, почувствовав любимую тему.

– Да ничего подобного. Но я не хочу, чтобы по моему дому шастали неизвестные мне мужики. Смею напомнить, что мы с тобой – две немощные и одинокие старушки, а в доме полно ценных и очень ценных вещей. Мне лично совершенно не улыбается закончить свою жизнь с топором в седой макушке, как старуха-процентщица. Кстати, если твоя память сдала под напором эротического помешательства, то могу напомнить: у старухи-процентщицы была младшая сестра по имени Лизавета, отличавшаяся нестрогим поведением. И ее Раскольников тоже зарубил. Топором. Намек тебе ясен? В общем, или веди себя сообразно своему возрасту и положению, или крути романы с юнцами на своей территории.

– Ты что – меня выгоняешь? – обомлела Марина.

– Не тебя – его.

– Да как ты смеешь?

– Вот и смею. Позволь напомнить, что ты живешь в моем доме. И, уж извини, на мои деньги. Да к тому же твоя дочка приезжает то и дело перехватить тысчонку-другую. Мне не жалко, но я считаю, что имею право голоса.

– Но… Ты же не сможешь жить одна!

– Прекрасно смогу. Найму себе сиделку. Какую-нибудь тихую, приличную девушку из провинции. Деньгопровод, уж извини, тогда перекроется.

Сиделка… Это словечко как-то зацепилось.

Марина разрабатывала свой план не так чтобы уж очень долго. Время-то не ждет. Разумеется, пришлось привлечь и Милана. Тот слегка переменился в лице, когда узнал, что дом принадлежит не Марине, а ее сестре. Но объяснил эту перемену вполне удовлетворительно:

– Не хочется чувствовать себя нежеланным гостем под чужой крышей, моя дорогая.

О, как он тонок и деликатен! Какая у него трепетная душа! Как он смутился, когда Марина изложила ему свои соображения. У Музы есть деньги, есть дом, у Музы слабое здоровье. Ее жизнь заканчивается. По справедливости, дом и деньги должны отойти Марине, ее сестре, которая ей всю жизнь посвятила! Да! Заботилась о ней непрестанно! А Муза, неблагодарная, окончательно спятила и препятствует счастью сестры с ее новообретенным возлюбленным. Грозится лишить наследства, завещать все добришко чужому человеку. Справедливость требует воспрепятствовать такому беззаконию. Но надо по-умному…

Увы, по-умному не получилось. Что делать – все мы люди, все человеки, нервы у нас не железные. Немудрено и сорваться иногда, особенно если иметь дело с несносной сестрицей, привыкшей, что все вокруг исполняют ее капризы.

Муза требовала, чтобы визиты мужчины прекратились. Разумеется, об этом не могло быть и речи. Даже если бы Марине сообщили, что ее завтра расстреляют, она не отказалась бы от Милана. Но и от денег сестры отказываться тоже было не резон. Поэтому Милан продолжал приходить, но тайно. И все же Муза, старая лиса, нюхом чуяла его присутствие и делала сестре строжайшие реприманды. Однажды, будучи в особо язвительном настроении, довела себя и Марину до белого каления. Сестренкам явно требовался отдых друг от друга.

Им нужно было остыть, и Марина, как наиболее деятельная, немного помогла своей сестре. Наставила на путь истинный.

Препроводила ее в то место, где остыть можно было быстрей и легче всего.

Под домом простирался большой подвал. Предыдущий хозяин устроил там спортивный зал с тренажерами, но быстро понял свою ошибку – с вентиляцией в подвале было плоховато, как и с отоплением. Помещение пустовало, туда стаскивались ненужные вещи, как это водится в домах, которыми никто толком не занимается. О, Марина позаботилась, чтобы Муза чувствовала там себя уютно. Правда, это случилось только через пару дней после того, как бывшая звезда экрана Муза Огнева совершила полет через девять ступенек на бетонный пол. Сломала себе руку, старая дура. А кто виноват? Сама и виновата. Не надо было доводить.

Марина обустроила для Музы лежаночку, принесла судно, ночник, пару книг, чтобы она не скучала. Кормила ее три раза в день, не забывала давать лекарства. Разве это не забота? Не истинная сестринская любовь? Что скажете?

Благодарности, конечно, не дождалась, только презрительное молчание, ядовитые улыбки.

И все же долго так продолжаться не могло. Отсутствием Музы заинтересовались бы рано или поздно. Хорошо, что друзья-приятели у Музы почти перевелись – кто-то умер, кто-то был уже немощен, как и она сама, а многие даже и не знали о ее возвращении в Россию. Но оставались еще журналисты, время от времени вспоминавшие про звезду прошлых лет, и главные враги рода человеческого – соседи. Отвратительные существа!

И тогда Марина, взглянув в зеркало, подумала – она сейчас похожа на Музу больше, чем та сама на себя.

И Марина решила занять ее место. Сами посудите: жила одна старушка в инвалидном кресле. Потом к ней приехала сестра. Стало две старушки. Потом сестра уехала. И стала опять – одна старушка в инвалидном кресле. И кто станет разбирать, Муза это или Марина? Особенно если они похожи, и фигуры их, и голоса? Марина даже пригласила убираться в доме женщину из местных, чтобы та в сплетнях непременно упоминала – работает, мол, у Музы Огневой, ну этой… Да-да, той самой. Чудесная женщина, добрая и щедрая. Хотя и в инвалидной коляске.

Ей казалось, что она нашла лучший выход из положения. Марина исполнила мечту своей жизни, стала не тенью Музы – сама стала Музой! Ее улучшенным воплощением. Милан, посомневавшись, смирился. Марина не ошиблась в нем, по духу авантюризма он был ей близок как никто.

Самые большие трудности возникли с Людмилой, дочерью. Та, как ни редко посещала мать и тетку, все же поняла, что творится неладное. Узнав подробности, взвилась, как пробка из бутылки шампанского:

– Мама! Что ты наделала! Хочешь в тюрьме окончить жизнь? И меня за собой потащить?

Но Людмила была девочка разумная. Она поняла, что исправить ничего теперь нельзя. Не выпускать же Музу из заточения!

– И ты не можешь всю оставшуюся жизнь выдавать себя за нее. Ты понимаешь, что наверняка возникнут проблемы? Может нагрянуть кто угодно: папарацци, бывшие ученики, поклонники – те, кто знал ее в лицо, – и тебя выведут на чистую воду. И отчего тебе, мама, кажется, что ты похожа на Музу? Да ты похожа на нее так же, как моя Глаша на таксу!

Глаша была собакой. Людка купила ее на Птичьем рынке, где щенка выдавали за таксу. Со временем выяснилось, что Глаша – просто низкорослая дворняжка.

Очень обидно было Марине слышать это нелепое сравнение от Людмилы, которая всем: и лицом, и фигурой – пошла в папашу, и не наблюдалось в ней ни следа породы. Но в чем-то она оказалась права, конечно.

– А если Муза умрет – там, в подвале? Что ты будешь делать? Прятать труп, как в плохом детективе?

– Мы похороним ее под моим именем, – выложила Марина свою главную домашнюю заготовку, свою блистательную идею.

– Какая прелесть! – язвительно отозвалась дочь. – Осиротить меня, значит, надумала? А если у меня спросят, кто довел мамочку до такого состояния? Почему у нее на руке незалеченный перелом? Почему она такая бледная и истощенная? Да под суд меня, да в тюрьму? Ловко ты придумала, нечего сказать!

Тогда Милан предложил свой план. И снова прозвучало слово «сиделка». Сиделка! Сиречь – козел отпущения.

Коза.

Принять на работу глупую исполнительную провинциальную девку. Завещать ей имущество. Через некоторое время, когда Муза отправится к праотцам, подать в суд, как на недостойную наследницу. Уморила, мол, лютой смертью свою благодетельницу.