Наталия Ломовская - Зеркало маркизы

– Хорошо, – промямлила Анна.

Страх ушел, остался стыд. Что она тут устроила? Как дитя малое. Не дай бог, Милан еще подумает, что она нарочно развопилась, чтобы завлечь его в свою спальню. Хотя как она могла знать, что он ночует в доме? И не разбудила ли она своими криками Музу? А если старушка не спит сейчас, то что она о них думает?

Анне почудилось – Милан улыбнулся, но наверняка она не могла бы сказать. Перед тем как выйти за дверь, он коснулся ее плеча, это был ободряющий, дружеский жест, но Анна не могла не заметить, какие у него горячие пальцы! Она дождалась, когда за Миланом закроется дверь, юркнула в остывшую постель и прерывисто вздохнула, как ребенок после долгих рыданий. Хорошо все же, когда рядом есть мужчина, такой сильный, уравновешенный, всегда готовый прийти на помощь – интересно, он оделся с головокружительной быстротой или спит в одежде, в джинсах и свитере?

Анне уже не так холодно, и она не слышит никаких акустических иллюзий, только легкий шорох остывающего дома. Она засыпает, а просыпается поздним утром от требовательного зова колокольчика. В доме снова тепло, и в окна бьет яркое зимнее солнце.

Утром Муза настроена весьма игриво. Она нарядилась в какой-то невероятный пеньюар, расписанный тигровыми лилиями, ярче обычного подмазала губы и напевает арию из легкомысленной оперетки, только глазки не строит. За завтраком старушка не командует и не понукает, а пытается скормить Анне спаржу. От этих зеленых шишек та воротит нос, а Муза говорит, как будто на что-то намекает:

– Напрасно, детка. Я читала – спаржа пробуждает в женщине особенную склонность к любви. Или у тебя нет необходимости пробуждать склонность, а?

Зачем бы могла понадобиться склонность к любви в уединенном доме, где живет хоть и очень разбитная, но полупарализованная старушка, хотела бы спросить Анна, но она ни о чем не спрашивает. Она понимает – Муза все слышала ночью. Какое облегчение – она не сердится. Хотя могла бы, старая актриса взбалмошна и непредсказуема, в разные дни за один и тот же поступок можно получить и похвалу, и выволочку, жить с ней рядом – все равно что кататься на американских горках. Это иногда утомительно, иногда занимательно, а сейчас, пожалуй, еще и стыдновато. Но ничего ведь не случилось, не так ли? Да, Милан вошел в комнату Анны, но пробыл там не столь долго, чтобы успеть… хм… утолить склонность к любви. Впрочем, Анна не может судить об этом. Ее любовный багаж, помимо первого опыта, о котором она запретила себе вспоминать, состоит из одного-единственного вялотекущего романчика с неким ординатором. Ординатор ухаживал за ней по всем правилам – кино, кафе, подношение дежурных цветочков и шоколадок. Перед тем как лечь в постель, он аккуратно складывал брюки, чтобы не смять стрелочки, но это же нормально, никому не хочется идти домой в мятых брюках. У ординатора были маленькие руки. От его прикосновений Анна ничего не ощущала, секс с ним был очень гигиеничным, словно тела любовников перед каждой их встречей кто-то предусмотрительно заматывал в прозрачный пластик. Постепенно Анна начала воспринимать близость как епитимью. Искупление. Она всю свою жизнь так воспринимала, почему секс должен стать исключением?

Тем не менее было очень обидно, когда ординатор исчез с горизонта, не попрощавшись и не объяснившись. Такое расставание напоминало скорее бегство.

Ну, и, разумеется, было еще весьма смутное и невзаимное чувство к некоему насмешливому хирургу. Но тут дело не пошло дальше томительных девичьих мечтаний, приторных, как рахат-лукум.

Тем более странно было чувствовать то, что чувствовала Анна. У нее мучительно и сладко тянуло мышцы, а губы сами собой складывались в улыбку. Анна не могла не улыбнуться, когда на кухне появился Милан, – он должен был взять список продуктов, еще вчера составленный Музой. Впрочем, старушке требовалось основательно подумать над тем, хочет она красной рыбы или авокадо, так что ему пришлось подождать. Они стояли за спинкой кресла, вдруг их глаза встретились, и Милан подмигнул ей. Анна почувствовала, что краснеет, но это была не краска стыда, это было веселое пламя, заструившееся по жилам, заставляющее чувствовать себя живой, бодрой, чуточку хмельной.

А глаза у Милана оказались не голубые, как она думала, а черные, такие черные, что зрачка нельзя было отличить от радужки.

В одиннадцать лет Эржбета стала нареченной графа Надашти, а в двенадцать – забеременела.

И не от графа, о, если бы. Он пока даже не видел своей юной невесты. Довольствуясь одной лишь искусно выполненной миниатюрой, Ференц Надашти, генерал, первый держатель императорских конюшен, уехал воевать с турками. Мысли его были далеки от любви, а в сердце жила только война. Кто же тогда мог обрюхатить малютку? На расспросы матери Эржбета не отвечала, лишь отворачивалась. Она явно не понимала, о чем речь. Ее живот дерзко торчал вперед из-под передничка. Ребенок уже начинал шевелиться. Да, непонятная история. Эржбета не отличалась ни легкостью нрава, ни, если уж говорить напрямик, красотой. Это была угрюмая девочка с тяжелой челюстью, с опущенными уголками глаз.

Делом семейной чести стало скрыть нежелательную беременность. Анна Батори отправила малютку в дальний замок, где она могла бы спокойно разрешиться незаконным ребенком, однако не прекратила свои расследования, опасаясь, что возлюбленный дочери однажды объявится, чтобы воспрепятствовать ее браку. И наконец пристрастно допрошенная прислуга развеяла страхи матери. Эржбета росла рядом с Иштваном, единоутробным братом тремя годами старше ее. Дети были привязаны друг к другу. Вероятно, они играли в больших и в этой опасной игре вдруг интуитивно постигли суть плотской любви. Узнав все, Анна только усмехнулась. Что ж, обычное дело. В конце концов, разве она сама не замужем за двоюродным братом? Только простолюдины могут сочетаться браком с кем угодно, знатные люди должны блюсти чистоту крови. Если греху суждено свершиться, то лучше не выносить сор за порог, пусть все будет келейно, в своей семье.

Эржбета родила прекрасную, здоровенькую девочку, но малышка долго не прожила – как-то утром ее нашли мертвой в колыбельке. Анна как раз гостила у дочери и утешала ее, как могла. Разумеется, у нее будут еще дети, в семье Батори все женщины плодовиты. Эржбета не плакала, смотрела на мать сухими блестящими глазами и наконец спросила, скоро ли ей разрешат вернуться и назначил ли Надашти дату свадьбы? Граф вполне мог отказаться от невесты, слухи о неприятном происшествии донесли до него добрые люди, но он этого не сделал. Брак был удобный, выгодный, приданое Эржбеты щедро оплачивало ее девичью ошибку. И та же ошибка указывала на ее способность беременеть и рожать, что тоже следовало ценить. И свадьба была объявлена.

Эржбета стала графиней Надашти, ей теперь принадлежал белый замок на холме, она могла делать все, что хотела, но бедняжка не хотела ничего. Ее окружала кричащая роскошь – гобелены и ковры, золото и серебро, хрусталь и фарфор. Но какой был в этом толк, если стоило Эржбете закрыть глаза – и она видела одно и то же, всегда одни и те же видения?

Она видела, как искажается лицо брата, такое привычное, знакомое лицо. Как он зажимает ей рот, путается в ее юбках. Эржбета задыхается, кусает жесткую мальчишескую ладонь, пахнущую псиной, бьет брата кулачками, но Иштван сильнее, он только смеется. Эржбета не понимает, что происходит, ей не нравится эта игра, и она просто закрывает глаза и подчиняется чужой силе.

И брат делает ей больно.

Смысл этой боли она понимает через несколько месяцев, когда ощущает тянущую боль в пояснице, чувствует на ногах влагу и слышит, как мягко, страшно поворачивается в чреве ребенок.

И еще сквозь тяжелую дремоту она видит свою мать – ее тонкий силуэт, склонившийся над колыбелькой. Что она делает? Поправляет вышитую подушечку под головой у малышки? Да нет, она берет эту подушечку в руки и накрывает ею лицо девочки. Эржбета не понимает, что происходит, ей не нравится эта игра, и она просто закрывает глаза и подчиняется чужой воле.

И мать делает малютке больно.

Что именно происходит, Эржбета понимает только утром, когда видит, что у мертвой девочки пушистые волосики стоят дыбом на макушке, а в выкатившихся глазах застыла мука.

И поэтому графиня чувствует себя несчастной, обманутой в чем-то, равнодушной. Впрочем, она плоха только для себя, а окружающие вполне ею довольны.

Мужу нравится кротость супруги, за поведение которой он может быть спокоен, отправляясь на войну.

Родители рады за дочь, заключившую удачный брак.

Слуги счастливы, поскольку их госпожа добра и покладиста.

Что творилось с самой Эржбетой – никто понять не пытался.

Несмотря на постоянные отлучки мужа, она все же произвела на свет одного за другим троих детей – Анну, Урсулу и Павла. Но к ним Эржбета была до странности равнодушна. Колодец ее материнских чувств сух. Впрочем, никого это не беспокоит – по традиции, детей растят кормилицы и няньки, малышей отдают на воспитание в дворянские семьи.

А Эржбета скучает. Она смотрит в окно и видит только постылые горы и леса. Эржбета мечтает. Ее смутные желания не имеют формы. Ей хотелось бы поехать куда-нибудь, может, в Вену или Париж, ей хотелось бы танцевать на балах, и чтобы все смотрели на нее… И чтобы она была не она, а высокая прекрасная женщина с золотистыми волосами…

Чувствуя непонятную тоску, Эржбета подозревает у себя зачатки какой-то мозговой болезни. Быть может, подозрения ее не беспочвенны. Семейство Батори страдает эпилепсией, алкоголизмом, подагрой. Такова плата за чистую кровь, за родственные браки.

Не находя себе места, Эржбета седлает своего жеребца по кличке Винар. Она носится по окрестностям, и скоро люди начинают бояться появлений хозяйки Чахтицкого замка. Бледная Эржбета, в черном платье, на черном коне, с грозовым облаком волос, заставляет их вспомнить о старинных жутких легендах, древних страхах.

И однажды на лесной тропинке ее конь сминает ребенка, девочку. На повороте она возникает внезапно, словно вырастает из-под земли, как гриб, и не успевает отпрянуть в сторону, не понимает даже, что происходит. Винар встает на дыбы. Девочка падает на землю. Эржбета успокаивает коня, спешивается и подходит к ребенку, лежащему ничком. Затылок девочки раскроен тяжелым копытом коня, толчками бьет кровь. Когда Эржбета переворачивает малышку на спину, несчастная еще жива. Это крестьянская девочка, чумазая, но с милым личиком, из которого быстро уходит жизнь. Когда глаза ребенка гаснут, Эржбета садится на коня и уезжает. Она чувствует себя странно спокойной и опустошенной.

Возвращается супруг, привозит подарки. Среди них – ларец с жемчужным ожерельем невероятной цены, все говорят – из казны французских королей. И с величайшими предосторожностями привозят нечто, упакованное в хлопок, заключенное в деревянный ящик. Это оказывается зеркалом в необыкновенно красивой оправе. Надашти смотрит на супругу удивленно – впервые она благодарит его за подарки искренне, от души, и обнимает за шею так, словно задушить собирается. Эржбета не может отвести глаз от своего отражения, и графиня в самом деле очень хороша, и жемчуга идут к ее черным волосам и хрупкой шее. Между мужем и женой воцаряется полная гармония, словно они переживают второй медовый месяц. Впрочем, во время первого Эржбета была печальна и холодна, поэтому можно считать, что Ференц только теперь вкушает радости супружеской любви в полной мере. Рука об руку супруги прогуливаются по саду, и граф не устает удивляться пылу, с которым жена отвечает на его поцелуи. Внезапно он слышит какие-то звуки…

Сначала Ференцу кажется, что за ними подсматривает испорченная служанка. Но потом он понимает, что девушка привязана к стволу дерева.

Что руки у нее связаны сзади.

Что лицо искажено не улыбкой, а страдальческой гримасой.

И что по лицу ползают насекомые, которых несчастная не может отогнать.

– Что это? – спрашивает он с изумлением.

И его нежная супруга, потупившись, сообщает: служанка не раз и не два воровала груши из господского сада. Она любит сладкое, мой повелитель, так пусть вкусит сладости в полной, заслуженной мере.

И только тогда Ференц видит то, что давно должен был увидеть.

Что лицо служанки покрыто желтыми потеками. Это мед, лучший мед с горной пасеки, душистый, горьковато-сладкий. Собранный трудолюбивыми пчелами с горных цветов. Мед со столь обольстительным ароматом, что привлекает к себе тучи насекомых.

Именно на это и рассчитывала его благоверная, когда покрывала медом лицо своей служанки. Собственными нежными ручками.

Нельзя сказать, чтобы это открытие особенно шокировало Ференца Надашти. В конце концов, он прославился как великий воин, который, как считалось в те времена, должен обладать крайней жестокостью. Турки прозвали Надашти Черным беем. Его именем пугали детей. И потом, разве не была Эржбета долгое время единственной хозяйкой его владений, вольной миловать и карать по своему усмотрению? Что ж удивляться, если она по свойству нелогичной женской натуры иногда перегибает палку?