Оставив вещи в комнате, Олива и Салтыков вышли на улицу и пошли бродить по городу. До шести ещё оставалось около трёх часов; молодые люди хотели было сходить в это время в Эрмитаж, однако Эрмитаж оказался закрыт. Тогда Олива и Салтыков пришли на Марсово поле, причём в тот самый момент, когда там шли съёмки сериала «Убойная сила», поэтому залезть на стену им не разрешили.

— Ну чё, может, в пиццерию зайдём? — предложил Салтыков, — А то я что-то голодный такой. Есть тут в Питере хорошая пиццерия, Иль-Патио называется.

Олива пожала плечами, однако согласилась. Сказать по правде, ей было неудобно. Ей было стыдно признаться, но она ещё ни разу в своей жизни не была в ресторанах, а о пицце знала только понаслышке. Отказаться же было неудобно вдвойне: тогда Салтыков подумал бы, что она ломается.

Они спустились по лестнице в подвал с вывеской «Иль-Патио» и тут же расположились за свободным столиком. Салтыков сел напротив Оливы и, хозяйским жестом подозвав официанта, начал делать заказ. Он даже не спросил Оливу, что она будет, просто заказал две пиццы, пиво для себя и кока-колу для девушки.

Он сидел напротив неё, сидел прямо и самоуверенно, и так же самоуверенно орудовал вилкой и ножом, когда принесли пиццу. Олива же старалась сидеть прямо, но во всей её фигуре чувствовалась неуверенность. Перед ней лежала на тарелке большая пицца; лежали завёрнутые в салфетку вилка и нож, но Олива не знала, как к ним подступиться: она не умела обращаться с вилкой и ножом, и ей от этого было страшно неудобно. Пицца дразнила её аппетит; Оливе хотелось бы плюнуть на всё, схватить пиццу руками и сожрать её так, как она привыкла есть дома пироги с капустой; ей хотелось выкинуть к чёртовой бабушке из стакана с колой дурацкую соломинку и выпить колу залпом, одним глотком, так, чтоб пузырики в нос шибанули. Но она стеснялась официантов и посторонних людей в пиццерии: ей почему-то казалось, что все смотрят только на неё, на то, как она ест. Главным же образом стеснялась она Салтыкова: он подавлял её своей самоуверенностью. Несмотря на внешнюю правильность поведения за столом, ел он жадно, едва прожёвывая куски, словно голодный. Олива смотрела на его прямоугольную коренастую фигуру в светлом жакете, его склонённую над тарелкой стриженую голову, и ей хотелось убежать отсюда куда-нибудь на свободу, где хорошо и просторно, и где нет этого прокуренного воздуха, официантов, Салтыкова и ощущения, будто тебя проплатили и записали в счёт вместе с пиццей и кока-колой.

— А ты чего не ешь? — спросил он её, оторвавшись, наконец, от поедания пиццы.

— Знаешь, — смутилась Олива, — Мне крайне неудобно, но я не умею есть пиццу вилкой и ножом…

— Правда? — заулыбался Салтыков, — Ну давай научу! Вот смотри: берёшь в правую руку нож… вот так… да. Теперь вилку сюда… Вот, умничка! Теперь отрезай…

Олива неловко отрезала кусок пиццы и отправила его в рот. От смущения даже вкуса не почувствовала: пицца была как резина. После второго куска дальше есть не захотелось.

— Ну чё, поехали к Москалюше? — Салтыков посмотрел на часы, — Как раз скоро шесть часов.

Он расплатился с официантом и вышел с Оливой из кафе. Они пошли к метро вдоль старых питерских зданий. На улице Оливе уже было не так неуютно и неловко, как в пиццерии, хотя её и свербила мысль, что Салтыков проплатил ей и общежитие, и пиццу, в то время как они были, в общем-то, никто друг другу. Оливе было унизительно чувствовать себя должником, к тому же что-то внутри подсказывало ей, что такой человек как Салтыков ничего не будет делать задаром, просто так.

Одна надежда была на Майкла. Олива ещё очень мало общалась с ним по инету, но уже знала, что он простоват, и от этого ей становилось немного легче. Поскорее бы доехать до Майкла, думала она. Своим присутствием он хоть частично снимет с неё этот груз…

— Ты только не пугайся, когда Москаля увидишь, — предупредил её Салтыков, — Это чудо-юдо одеваться совершенно не умеет, стрижётся как дедушка. И морда лица у него — дай Боже…

— Почему это я должна его пугаться? — возразила Олива, — Майкл классный, я общалась с ним по аське. Главное ведь не то, какой человек снаружи, а какой он внутри…

Они остановились на мосту. Салтыков закурил и первый раз за всё это время посмотрел Оливе в глаза.

— Ты удивительная девушка, — произнёс он, — Обычно девчонки так не рассуждают. Им всем гламур подавай. Не поверишь, наш Москалюша девственник до сих пор…

— Ну и что в этом такого?

— Как что? — удивился Салтыков, — Ведь ему уже двадцать два года! Я с четырнадцати лет уже трахался вовсю, а Москалюша наш дальше учебников ничего не видел. Он да Негод — два сапога пара. Оба до сих пор неохваченные.

— Как, и Негод тоже?

— Представь себе! Негод это отдельная история, — Салтыков бросил бычок в реку и продолжал: — Ему никто из девчонок не нравится. Они за ним бегают, а он капризничает аки барышня. На самом деле, это у него комплексы ещё с детства, — Салтыков презрительно усмехнулся, — Он где-то до шестнадцати лет сильно заикался; щас, правда, это почти прошло, но ещё есть немного, особенно когда он волнуется. Вот он и стеснительный такой. Живёт как затворник.

— Значит, у Майкла и у Димки нет девушек? — спросила Олива, — А у меня тоже обе подружки одинокие — что Аня, что Настя. Вот бы их всех перезнакомить! Аню с Димой бы свести, Настю с Майклом…

— А чё, было бы клёво! — с энтузиазмом сказал Салтыков, — Поженим их всех, а потом я на тебе женюсь. И будем дружить семьями!

Олива весело рассмеялась. Уж в чём в чём, а в чувстве юмора Салтыкову нельзя было отказать. Оливе даже в голову не пришло серьёзно отнестись к его словам.

— Ну чё, может, по пиву? — предложил Салтыков, когда они уже шли вдоль по Невскому.

— А! — махнула Олива рукой, — Ну давай, что ли…

Они взяли в палатке по бутылке пива и пошли к Летнему саду. Европейская чистота и стерильность скамеек в Летнем саду Оливу просто поразили. Она бесстрашно села на скамейку в своих белых брюках — и брюки так и остались белыми, без единого пятнышка.

— …И вот, значит, хачик этот рыл у них на даче котлован, а спал в бане, — рассказывала Олива Салтыкову, — А папа её носился с ним как с писаной торбой — всё Коля да Коля, Коле надо купить удочки, Коле надо в баню телевизор поставить. С дочерью родной так не возился, как с этим Колей. Ну и вот… Ночью, когда все спали, она слышит — в окошко кто-то стучит. И тихо так с улицы зовёт: «Настья! Настья!» Ну, вышла она к нему — чего, мол, надо? А он лопочет кой-как — по-русски плохо знал — дескать, телевизор у него там в бане не включается…

— Ну-ну, — фыркнул Салтыков, — Телевизор не включается! У него наоборот там уже всё включено!

Олива расхохоталась. Алкоголь и обаяние Салтыкова действовали на неё всё сильнее и сильнее.

…Майкл, дочертив в Автокаде свою работу, выключил компьютер и пошёл на кухню проверить, не вскипело ли молоко на плите. Он поставил молоко и уже было забыл про него, но тут вдруг вспомнил.

— Мааайкл! — раздался вдруг со двора чей-то пьяный женский голос. Голос был молодой и грубоватый, как у подростка.

«Наверно, опять во дворе сидят пьяные компании» — с неудовольствием подумал Майкл. Ему даже в голову не пришло, что звать могут его.

— Майкл! Выходи к нам, Майкл! — крикнул опять тот же голос.

Майкл подошёл к окну. Во дворе были только двое, в одном из которых Майкл без труда узнал Салтыкова. Другая же была какая-то незнакомая девушка в белой майке, белых брюках и белых кроссовках, смуглая и темноволосая — по логике вещей, наверное, ни кто иная, как Олива. Она взобралась на самую верхнюю перекладину детской лесенки и сидела на самой верхотуре, балансируя в воздухе руками, пытаясь удержать равновесие; распущенные тёмно-каштановые волосы её пышной копной развевались по ветру.

— Маайкл! — опять крикнула она, — Выгляни в окошко — дам тебе горошку!

— Олива, ну слезь ты вниз ради Бога! — умолял Салтыков, стоя около лестницы, — У меня голова кружится глядя на тебя…

— Нет! Я Майклу спою серенаду, — и запела своим звонким грубовато-мальчишеским голосом:

— Я здесь, И-инези-илья!

Я здесь паад акноом…

— Ну тихо ты, господи! — Салтыков в отчаянии заламывал руки.

— Чего там тихо, — Олива залихватски присвистнула и заорала во всё горло:

— А-абьята Севи-илья

Ии мраком и сноом!

Майкл сдёрнул с вешалки кожаную куртку и, не зашнуровывая ботинок, выбежал во двор. А через полчаса все трое уже сидели на стене у Марсова поля, свесив ноги вниз…

— Представь себе, я всю ночь не сомкнула глаз, — рассказывала Майклу Олива, — Двенадцать часов чалиться в сидячем вагоне — это пытка! Поэтому у меня щас наверное такой осовелый взгляд, и один глаз больше другого…

— Нохмальный у тебя взгляд, — сказал Майкл.

— А когда разводят мосты? — спросила Олива, — Это, наверно, охрененно красивое зрелище!

— Кхасивое-то кхасивое, но домой потом не попадёшь, — ответил Майкл, — А хазводят их в полночь. Тогда же и метхо закхывают, поэтому до двенадцати нам надо успеть по домам.

— Да, Мишаня, до двенадцати мы должны быть дома, — Салтыков посмотрел на часы, — А щас уже одиннадцать. Надо торопиться.

— А как же разведение мостов? — возразила Олива.

— Завтра посмотрим на разведение мостов, — сказал Салтыков, — А сегодня нам надо лечь пораньше — завтра с утра в Петергоф поедем. Надо выспаться.

— Что правда, то правда, — зевнула Олива, — Выспаться-то не мешало бы. Только, блин, мне страшно одной ночевать в этой стрёмной общаге…

— Я пойду с тобой, чтоб тебе не было страшно, — тут же нашёлся Салтыков.

С этими словами все трое слезли со стены и отправились к метро. Там же и распрощались до завтра: Майкл поехал к себе, а Салтыков и Олива, выйдя на станции «Гостиный двор», пошли на Моховую улицу.

Гл. 4. Питерский рассвет

— Ты где ляжешь: с краю или у стенки? — спросил Салтыков, стеля постель и перебивая подушки.

— Я вообще-то всегда с краю сплю. Хотя мне без разницы, можно и у стенки, — Олива вытащила из чемодана пижаму и мыльно-рыльные принадлежности, — Ты стели, а я пока в душ схожу.

В тесной душевой, что находилась в конце коридора, почему-то не оказалось горячей воды. Олива кое-как подмылась, вычистила зубы и, переменив бельё, надела пижаму. Вроде всё. Но Олива почему-то ещё медлила в душевой, хотя и не собиралась мыться в холодной воде. Она завернула в целлофановый пакет зубную щётку и пасту, сунула туда же мыло. И тут ей на глаза попался маленький флакончик одеколона с феромонами — тот самый, который ей дарила Аня накануне зимней поездки в Архангельск.

«Подушусь-ка я им», — решила Олива. Кто знает, зачем она это сделала, у неё и в мыслях не было соблазнять Салтыкова. Просто, наверно, как любой женщине в присутствии мужчины ей хотелось и выглядеть, и пахнуть хорошо.

Салтыков лежал в комнате на кровати и смотрел чёрно-белый телевизор, стоящий в пыльном в углу. Олива поморщилась: её с детства раздражал телевизор, который каждый вечер, придя с работы, смотрел её отец. С отцом у Оливы были плохие отношения: её раздражало, когда он сидел в кресле, держа одной рукой газету, а другой — пульт от телевизора, и щёлкал, щёлкал по каналам до бесконечности. Так и запечатлелся в её памяти негатив с раннего детства: отец, уткнувшийся в газету и щёлкающий пультом по программам, и мать, худая и издёрганная, в халате и бигудях, пронзительно визжащая на мужа, что он опустился, дальше газеты ничего не видит, и не замечает, что в кухне течёт кран, мусорное ведро не вынесено, а у дочери опять двойка в дневнике…

— Выключи телевизор, — сказала Олива, — Давай спать.

Салтыков выключил телевизор и свет и лёг рядом с Оливой. Она лежала у стенки, хрустела чипсами. Ей хотелось пить, но Салтыков её опередил, отпив из горла большой бутылки «Спрайта». Газировки в бутылке ещё оставалось много, но пить после него из горла Олива побрезговала.

— На, — сказала она, протягивая ему остаток чипсов в пакете, — Я больше не хочу.

Салтыков положил чипсы на подоконник. Две минуты прошло в молчании. Олива закрыла глаза и задремала.

— Чёрт… Комары суки летают… — Салтыков перевернулся на спину, — Олива, ты спишь или нет?

— Надо было раптор привезти с собой, а я забыла, — пробормотала Олива в подушку.

— Ч-чёрт… Кусаются, падлы…

— Окно закрой.

Салтыков дотянулся до фрамуги и, захлопнув её, лёг опять.

— Чё-то я вспомнила, как в деревне у нас комары в избе летали, — произнесла Олива, — Вот это были настоящие комары! Такие полчища, что хлопнешь, бывало, в ладоши — десятерых убьёшь… И травить их было нечем: ни тебе рапторов, ни дихлофосов… Медвежий край…