Оливия Стилл - Жара в Архангельске-3

— Давай, Миш, приезжай! Я тебе дрищёвку свою покажу, будем там на сене лежать и смотреть на звёзды. Хочешь?

— Ох, ни фига себе… — Майкл засмеялся.

— Ну, чего такое?

— Да я не про то… Ты прикинь, тут Салтыков мне только что написал, что Олива его избила…

— Чегооо? — засмеялась Настя, — Реально ему накостыляла? Ха-ха-ха, вот молодец!

— Он пишет, она набросилась на него с кулаками ни с того ни с сего, — сказал Майкл.

— Правильно-правильно! Так ему и надо.

— Не, ну избить человека ни за что…

— Здрасьте, ни за что, деловой!

— А за что?

— За то, что врёт много, — отрезала Настя, — Ничего, пусть ему это будет уроком…

Ночью Майкл проснулся от телефонного звонка. На часах было почти четыре утра.

«Салтыков, кто же ещё… — спросонья подумал он, беря трубку, — В такое время больше некому…»

— Аллоу, Майкел! — протянул в трубке пьяный голос.

— Ты щас где? — спросил Майкл, зевая и садясь на постели.

— В жопе я, — произнёс Салтыков заплетающимся языком, — В полной жопе…

— Ладно, расслабься, — сказал Майкл, — В конце концов, это же твоё решение разойтись с ней…

— Ну, так-то да…

— Ну и не парься…

— Она сказала, что ей всё известно. Что, мол, у мну девушка есть. Какая?

— Не знаю… Смотря про кого Кузька проболтался…

— Он говорит, что не называл имён. Может, врёт?

— Да фиг знает…

— Жопа ж, Майкл! — пьяно икнул Салтыков, — Пипец я бухой…

— В баре чтоль сидишь?

— Какое там сижу, Майкел! Я сесть не могу — у меня поясницу пипец как ломит! Меня будто как фарш через мясорубку провернули…

— Да уж, представляю…

— Не, Майкел! Не представляешь…

— Ладно, ты ещё скажи спасибо, что легко отделался, — посоветовал Майкл, — А прикинь, если бы тебя парень замочил?

— Если бы она парнем была, я бы в долгу не остался. Отхуячил бы только так.

— Да уж… — озадаченно пробормотал Майкл, — Я вот подумал: а что бы было, если б ты действительно на ней женился…

— Она б меня убила, — сказал Салтыков, — Ладно, Майкел… я чё звоню-то… Да… а чё я позвонил?.. Блин, память дырявая… я было и забыл…

— Ну, вспоминай, — снисходительно усмехнулся Майкл.

— Да! Вспомнил… Ик! Чуть не упал… бля…

— Ты там аккуратней, — посоветовал Майкл.

— Вот что, Майкел… Узнай, уехала ли эта кикимора из Архангельска, или нет…

— А тебе Кузька не сказал разве?

— Кузька, йоупт… Ик! бля…

Ддщщ!!! — раздалось вдруг в телефонной трубке.

— Алло! Алло! — надрывался Майкл.

Салтыков не отвечал.

«Должно быть, в лужу упал», — догадался Майкл и положил трубку.

Утром Майкл всё же послал Оливе смску:

«Привет! Ты в Москве?»

Ответ не заставил себя долго ждать.

«Это Салтыков подослал тебя узнать, в Архе я, или уже нет? Пусть не ссыт — я к нему больше по гроб жизни не приду».

Олива отбросила телефон и рухнула ничком на постель. Она всё ещё подсознательно ждала смски от Салтыкова, ждала, что он одумается и захочет её вернуть. И только теперь, именно в этот момент, когда сообщение пришло не от Салтыкова, а от Майкла, Олива поняла, что это конец. На этот раз действительно конец. Окончательный и бесповоротный.

В комнату вошёл Кузька и швырнул Оливе её лифчик, который он нашёл в ванной.

— Так и будешь валяться здесь в ночнушке? — презрительно бросил он.

— А тебе-то что?

— Да мне-то ничего, — отвечал Кузька, — Мне дела нет: хочешь деградировать дальше — деградируй, лишь бы не на моих глазах.

— Ну спасибо тебе, друг, — зло сказала Олива, — Я и так уж вижу, что я у тебя давно поперёк глотки торчу.

— Торчишь. Поперёк глотки торчишь. И знаешь почему? Потому что ты сама не живёшь, и другим жить не даёшь…

— Я тебе мешаю? — с вызовом спросила Олива.

— Ты себе мешаешь, — сказал Кузька.

— Кто она? — Олива схватила его за руки, — Ответь мне, кто она? Кто эта баба Салтыкова, о которой ты знал, и мне ничего не сказал? Ответь мне!

— Нет! — жёстко отрубил Кузька.

— Но ты понимаешь, что это меня, меня касается прежде всего?! Мне необходимо это знать!!! Кузька, миленький, ну скажи, ради Бога! Я с ума сойду, если не буду знать…

— Всё, Оля, всё, — Кузька вырвал у неё свои руки.

Олива заплакала.

— За-бей! Забудь! Найдёшь другого парня, ну чё ты, в самом деле… Свет клином что ли на нём сошёлся?

— Да, сошёлся!! Свет клином сошёлся, да!!! — в ярости крикнула Олива, — Тебе не понять, потому что ты эгоист, и вы все, все эгоисты и думаете только о себе! Вам всем на меня плевать, что я, не вижу что ли?!

— Хватит!!! — потеряв самообладание, крикнул Кузька, — Заебала! Затрахала уже!!!

Олива, не ожидавшая такой реакции, в шоке прижалась к стене.

— Заебала!!! Затрахала!!! — продолжал он орать, — Да сколько можно-то, в конце концов?! Вот ты уже где сидишь со своим Салтыковым!!! — Кузька резко провёл рукой по горлу, — Да, он послал на хуй тебя, пойми это уже раз и навсегда!! И раз уж ты так себя не уважаешь, то уважай хотя бы тех, кто рядом с тобой находится…

В дверях комнаты появилась Никки. Увидев её, Кузька мгновенно остудил свой пыл.

— Пойдём, Кроша, — сказал он и, обращаясь к Оливе, произнёс: — А ты посиди тут, и подумай над тем, что я тебе сказал.

— Может, не надо было так грубо? — спросила Никки, когда они с Кузькой остались одни в другой комнате, — Всё-таки, ты тоже неправ, согласись…

— В чём я неправ? В том, что не рассказал ей про Салта? А как ты думаешь, если б я ей рассказал, и тем самым подставил его — я был бы прав?

— А так ты, получается, подставил её…

— Так получается, что это она меня подставила, — зло ответил Кузька, — Знаешь, ведь полгода назад я однажды сказал ей всю правду — когда Салт от неё в Питер сбежал. Он меня попросил с ней поговорить, я сказал как есть. Что было потом, ты знаешь. И как ты думаешь, кто больше всех оказался виноват? Я. А самое нелепое в этой истории то, что мне это всё вообще похуй. Тогда я и решил: пусть сами разбираются, как хотят, я ничего не вижу, ничего не слышу…

— Но ты же помогал Салту, прикрывал его…

— Это совсем другое. Есть такое понятие, как мужская солидарность. Вам, девушкам, этого не понять, — усмехнулся Кузька, — К тому же, Салт здорово помог мне самореализоваться, а это ценится в мужском кругу. Что Олива — она приехала и уехала, а Салт, несмотря ни на что, всё-таки занимает в обществе далеко не последнюю ступень. Да, Кроша, может быть, то, что я сейчас сказал, звучит цинично, но это правда, а я не хочу лукавить, и тем более с тобой я хочу быть откровенным до конца.

— Ладно… — сказала Никки, — В любом случае, тебе видней.

Бывают люди — как хамелеоны: то они думают так, то по-другому. А бывают и такие (в большинстве своём), которые хотят казаться совсем не тем, чем они на самом деле являются. Есть те, которые любят подолгу разглагольствовать о своей работе, производя внешнее впечатление этаких трудоголиков, для которых работа — это всё, и при всём при этом дело у них так и стоит на мёртвой точке; тогда как другие, которые о своей работе не говорят, а делают её, успевают куда как больше. Так же и в любви: болтуны, которые говорят разные красивые слова о своих чувствах, как правило, не испытывают и сотой доли того, что говорят; тогда как те, которые говорят мало, или вообще не говорят, пряча своё чувство внутри, оказываются куда более надёжны и искренни в любви.

Кузька, несмотря на свою внешнюю жестокость и открыто демонстрируемый похуизм, в душе был совсем не таким. Как бы много ни говорил он, что ему на всё срать и плевать на чужие проблемы, в глубине души он всё равно не мог оставаться равнодушным. Он не мог спокойно видеть чужое горе; душа его, которую он прятал за грубой и жёсткой оболочкой похуиста, была куда более, чем у других, чувствительна и ранима. Но Кузька, несмотря на свою молодость, уже понимал, что мир жесток, и в мире надо быть жестоким — иначе просто пропадёшь.

Оливу он возненавидел с того самого дня, когда она просекла, что Салтыков вернулся из Питера, и начала на него охоту. Кузька, как никто другой, знал истинное положение дел, и наблюдать продолжение всей этой «Санта-Барбары», заранее зная, чем всё закончится, ему было больно и противно. А теперь, когда Олива, окончательно доломав шаткие развалины своей личной жизни, пустила всё на самотёк, целиком и полностью уйдя в своё горе — Кузька вообще перестал выносить её. Ему казалось, само присутствие Оливы в доме, где он сам недавно обрёл своё счастье, губительно и отравляюще сказывается на окружающей атмосфере, словно ядовитые испарения ртути.

«Ехала бы себе в Москву… — думал он, нервно куря на балконе, — И чего она сюда прётся постоянно? Кому она тут нужна? Салт отказался от неё, Кроше она в тягость, да и мне, признаться, тоже. Зачем вообще нужен такой человек, если он ни себе, ни другим счастья не приносит…»

На балкон вышла Никки, кутаясь в короткий голубой халатик; волосы её, обычно распущенные, теперь были убраны заколкой. Кузька шагнул к ней навстречу, обнял и прижал к себе, чувствуя, как нежность тёплой морской волной накрывает их с головой.

«Вот оно — счастье…» — блаженно подумал Кузька и закрыл глаза.

— Я там картошку пожарила с курой, — сказала Никки, — Пойдём, покушаем…

— Пойдём, — согласился Кузька и ушёл с балкона вместе с ней.

Проходя на кухню мимо комнаты, где лежала Олива, Кузька хотел было, не оборачиваясь, быстро проскочить мимо, но вдруг против воли остановился и взглянул на неё. Олива лежала на постели в ночной рубахе, опустившаяся, взлохмаченная, опухшая от слёз, и беспрестанно сморкалась в носовой платок. Встретившись взглядом с Кузькой, она затравленно прижалась к подушке и опустила взор.

«Да, ломать — не строить, — подумал Кузька, глядя на неё, — Ведь всего-то неделю назад она была красивая, ухоженная девушка — и во что она превратилась теперь…»

Что-то вдруг ёкнуло в сердце Кузьки. Он сердито отвернулся.

«На жалость давит… — думал он, сжимая кулаки, — Всех вокруг себя обвиноватила! Разве я виноват в том, что я счастлив, а она — нет? С какой стати я должен чувствовать себя виноватым?..»

Он взглянул на Никки. Потом на Оливу. Потом снова перевёл взгляд на свою девушку, словно пытаясь найти аналогию между Оливой и ею. И Кузька вспомнил, что именно Олива привела его в этот дом и познакомила его с Никки. И, если бы не Олива, возможно, он никогда бы не нашёл и не разглядел как следует свою Крошу, и никогда не был бы счастлив так, как теперь.

«Она подарила мне Крошу, — пронеслось в его голове, — А я что сделал для неё?..»

Кузька молча вышел из комнаты и прошёл в кухню вслед за Никки. Есть ему уже не хотелось, но, чтобы не обижать свою Крошу, он съел всё, что она положила в его тарелку.

— Знаешь, Кроша, — сказал Кузька, вставая из-за стола, — Мне надо кое-куда съездить. Я мигом, туда и обратно, — пообещал он, и, надев куртку, вышел из квартиры.

Закрыв за ним дверь, Никки почувствовала, что вслед за Кузькой ушло и счастье, и ощущение спокойствия и комфорта. Она поймала себя на том, что и сама бы с радостью куда-нибудь ушла, лишь бы не оставаться в квартире наедине с Оливой, рискуя заразиться от неё горем, как от тяжелобольной.

Целый час Никки старалась всеми правдами и неправдами не заходить в комнату, где была Олива. Потом ей понадобился телефон, а он лежал именно там, и Никки волей-неволей пришлось пойти туда.

Олива уже не лежала на постели в ночнушке: она была одета и ходила по комнате, собирая свои вещи. Никки опустила глаза вниз, и увидела, что на полу, возле постели лежит синий матерчатый чемодан Оливы.

— Я уезжаю в Москву, — сказала Олива, поймав на себе вопросительный взгляд Никки, — Я подумала, и решила, что так будет лучше для всех.

— Ну, что ж… — помолчав, ответила та, — Раз ты решила, что так будет лучше… я не смею тебя удерживать…

Олива не ответила и молча положила в чемодан свои джинсы. Никки присела рядом с ней. Какое-то время обе молчали.

— Когда ты едешь? — нарушила молчание Никки.

— Завтра утром, — отвечала Олива, — Если мы с Кузькой не можем ужиться под одной крышей — кто-то один должен уйти, и будет лучше, если уйду я.

— Мне очень жаль, правда…

— Не стоит, — хмуро отмахнулась Олива, — Ты здесь ни при чём, и ты это знаешь.

— Но мы ведь будем общаться, правда?

— Конечно, с тобой я буду общаться, — отвечала она, застёгивая чемодан, — Но Кузька для меня умер.