Джулия Грегсон - Жасминовые ночи

Она прижала ладони к лицу.

– Почему я так злилась?

Ему хотелось сказать: потому что это было для тебя очень важно, потому что тебя страшно задевали некоторые вещи.

– Не знаю, – мягко ответил он и снова вспомнил ее тогдашнее злое лицо, освещенное лампой.

– Слушай, непокорный ребенок, – сказала она, вставая. – Ланч готов. Давай поедим.

– Да, Мису, давай.

Пожалуй, это был самый безопасный выход из ситуации.

Потом они сидели за кухонным столом лицом к лицу. Разговор не клеился, но мать, к счастью, так и не спросила про Аннабел, ведь ответ бы ее огорчил. Ей нравилось, как Аннабел одевалась, нравилась ее изящная фигура, нравились ее родители. Мало того, мать пришла бы в ярость от того, что у какой-то девицы хватило глупости отвергнуть ее замечательного сына. Сам Дом уже приготовил и отрепетировал оптимистичный отчет о том эпизоде. Да, теперь он даже радовался, что Аннабел ушла, – меньше народу будет тревожиться за него, когда он вернется в авиацию.

Мать налила ему бокал вина и положила на тарелку кусок жареной баранины с восхитительным луком, морковью и зеленью – все с собственной грядки. Он жадно ел и знал, что она радуется его аппетиту и постепенно оттаивает.

– Ма, так вкусно я не ел уже давно, несколько месяцев, – сказал он за кофе. – А на фоно мне правда хочется играть.

И тут его ошеломили ее слова.

– Ты ведь хотел летать, правда? Именно об этом ты сейчас и мечтаешь. – Она пристально посмотрела на него, и он не понял, то ли она умоляет его не летать, то ли просто хочет знать правду.

Он поставил чашку на стол и тихо сказал:

– По-моему, нам надо поговорить об этом отдельно. Не сейчас.

Она порывисто встала и пошла к раковине.

– Да. Не сейчас. – Она резко открыла кран. Поднесла к глазам полотенце. – Не сейчас, – повторила она через пару секунд. – Сейчас я просто не выдержу.

Письмо Дома прибыло с утренней почтой. Читая его, Саба порозовела от смущения. Этого парня она помнила. Правда, не очень отчетливо.

В тот вечер, перед концертом, она была ужасно взвинчена, боялась, что слишком разволнуется при виде обожженных летчиков и не сможет петь, а потом радовалась, что все прошло гладко.

Но ведь это о чем-то говорило – вернее, говорило о многом: тот вечер показался особенным и раненому парню, запомнился ему. Сабе захотелось сбежать вниз по лестнице с этим письмом в руке, заставить всех домашних прочесть его – «Глядите, я делаю важные вещи; не заставляйте меня все бросить». Но поскольку никто с ней не разговаривал, она убрала конверт в ящик ночного столика. С такой сумятицей в голове ей было не до него; отвечать на письмо она и не собиралась.

В ее семье шла война. За две недели до этого Саба получила коричневатый конверт с надписью «На службе Его Величества». В конверте было письмо из ЭНСА[23], в котором некий Джон Мерретт приглашал ее на прослушивание в Лондон, в Королевский театр Друри-Лейн, 17 марта в 11:30. «С собой иметь ноты и туфли для танцев. Расходы будут оплачены».

Ее семья жила в Кардиффе в террасном доме на Помрой-стрит, возле доков, в нескольких улицах от залива. Здесь, на верхнем этаже маленького и уютного дома с тремя крошечными спальнями, Саба появилась на свет двадцать три года назад, на три недели раньше срока, краснолицая и орущая. «С самого начала у тебя были мощные легкие», – с гордостью говорила мать.

Она жила в доме с матерью Джойс и младшей сестренкой Лу. И, конечно, с доброй Тансу, бабушкой-турчанкой, которая переехала к ним лет двадцать назад. Иногда приезжал и отец, судовой инженер, проводивший большую часть времени в море.

Когда пришло письмо, Саба была одна, если не считать старую Тан, – бабушка спала у камина в передней комнате. Она распечатала конверт, прочла, не веря своим глазам, приглашение, и ее охватил такой восторг, что она буквально взлетела по лестнице наверх, в свою спальню, подняла руки и издала безмолвный вопль. Потом уселась перед туалетным столиком. Из трех зеркал на нее смотрело взволнованное, бледное лицо.

«Ого! Аллилуйя! Хвала Аллаху! Спасена! Чудо!» – Она танцевала на голых досках пола в неистовой радости. Наконец-то в ЭНСА ее оценили! После всех ее выступлений в продуваемых ветрами фабричных цехах перед усталыми рабочими, на наспех сколоченных помостах перед солдатами! В Лондон! Там она еще не была. Это будет ее первое профессиональное турне.

Она металась взад-вперед по комнате. Ей не терпелось поделиться с матерью своей радостью. Мама работала в дневную смену на фабрике, куда предстояло пойти и Сабе, и обычно возвращалась домой в половине шестого. Наконец, хлопнула входная дверь. Саба стремглав бросилась вниз, обняла мать и выпалила ей свою новость.

Только потом она поняла, что неправильно выбрала момент. Нужно было сначала напоить мать чаем. А тогда она была ужасно взвинчена и, мягко говоря, непредсказуема. К тому же ее реакция часто зависела от настроения мужа… Или, пожалуй, Сабе нужно было сначала поделиться с Тансу… Тан, с ее мудростью, помогла бы ей убедить мать.

Мать, в ужасном комбинезоне и зеленом платке, повязанном тюрбаном, выглядела усталой и некрасивой. Она взяла письмо из рук дочери и молча прочла его, сурово поджав губы. Потом прошла в переднюю комнату, сняла обувь и рявкнула: «Почему погас огонь в камине? Куда ты смотрела?»

Все еще держа в руке конверт, она сердито взглянула на дочь и почти с ненавистью заявила:

– Все, мое терпение иссякло. Это была последняя капля.

– Что? – воскликнула Саба.

– Ты никуда не поедешь!

Саба бросилась через кухню на задний двор, где они держали растопку. А когда вернулась, мать сидела у потухшего очага, а бабка что-то бормотала по-турецки, как всегда, когда волновалась или чего-то боялась.

– Дай сюда. – Джойс выхватила из рук дочери щепки и бумагу, бросила их в камин и пошевелила угли кочергой, стоявшей тут же в медном коробе.

– Ты устала, мама. – Саба пыталась прибегнуть к дипломатии. – Сейчас я принесу тебе чай, а потом ты прочтешь письмо еще раз.

– Я не хочу читать это проклятое письмо, – заорала мать. – Ты никуда не поедешь, пока отец не разрешит.

Бумага ярко вспыхнула от спички. Тансу, хмурясь и что-то бормоча по-турецки, заковыляла на кухню. Джойс так и сидела, тяжело дыша. Ее щеки ярко пылали от гнева.

Саба лишь ухудшила ситуацию, заявив, что для нее это шанс чего-то добиться в жизни и что даже мистер Чемберлен сказал по радио: все жители страны должны внести свой вклад в дело победы над врагом.

– Я достаточно делаю ради победы! – заорала Джойс. – Твоя сестра уехала к чужим людям, и неизвестно, когда сможет вернуться домой. Отца мы вообще не видим дома. Я работаю с утра до вечера на фабрике. И тебе тоже пора пойти туда, хватит дома бездельничать…

– Мама, я говорю не о тебе! – взвилась Саба. – Сейчас речь идет обо мне. Ведь ты сама говорила, что надо мечтать и стремиться, чтобы твои мечты сбывались! Разве нет?

– Ох, о чем ты говоришь! – Мать сдернула с головы тюрбан и швырнула на стол. – Я шутила. И вообще, мистер Чемберлен имел в виду другое. Ради победы не обязательно петь глупые песенки и задирать ноги.

Саба ошеломленно глядела на мать. Неужели она искренне верила в то, что говорила? Неужели перед ней та самая Джойс, которая в театре «Гайети» с громким смехом шла с дочкой по проходу зрительного зала, когда на спектакле «Белоснежка» на сцену позвали детей? Джойс возила ее на уроки бального танца, надевала балетки на ее пухленькие ножки. Всего лишь три месяца назад, перед концертом в госпитале, мать не спала до утра и шила красное платье в горошек, а неделю назад со слезами на глазах слушала, как Саба поет «Всю ночь»[24].

– Нет, ты не шутила! – закричала она, давая волю своему гневу. – А если и шутила, то лучше бы ты не говорила об этом сейчас. – Ей вспомнились ее тогдашние мучения – диеты, голод, уроки пения; однажды, когда на репетиции оборвалась трапеция, Саба сломала два ребра.

– Нет, я никогда не думала всерьез о том, что ты станешь артисткой. Все это было забавой, как поход в кино. А теперь наступила реальная жизнь.

И тут Тансу, обычно ее стопроцентная союзница, внезапно зацокала языком, как бы говоря «нет-нет-нет». (Звук этот всегда действовал Сабе на нервы.) Если внучка поедет в Лондон, заявила старая турчанка, ей на голову упадут бомбы. Саба огрызнулась и возразила, что бомбы падали не раз и здесь, на Помрой-стрит. Джойс пригрозила дочери помыть с мылом ее рот, если она еще хоть раз надерзит бабушке. После этого мать с бабкой удалились на кухню. Саба поплелась следом.

– Послушайте, – уговаривала она их. – Ведь я могу поехать куда угодно: в Каир, или в Индию, или во Францию, или куда-нибудь еще. – Сказав это, она представила себе, как поет перед солдатами, стоя на импровизированной сцене на фоне огненно-красного неба.

– Забудь об этом раз и навсегда. – Мать побросала картофелины в кастрюлю и зажгла газ; ее руки покраснели от ледяной воды. – Отец разозлится. И тут уж я буду с ним согласна.

А-а, так вот в чем настоящая причина. Отец разозлится. Мамин эмоциональный флюгер был всегда повернут в отцовскую сторону и чутко улавливал вероятные бури… Саба и ее мать, тяжело дыша, смотрели друг на друга.

– Мне двадцать три года. Он больше не может диктовать мне свою волю.

– Нет, может! – закричала мать. – Он твой родной отец.

Саба смерила ее презрительным взглядом.

– Мам, у тебя когда-нибудь были собственные мысли?

С ее стороны это была подлость: Саба прекрасно знала, что мать жертвовала собой и своими интересами ради семьи.

Голова матери дернулась словно от пощечины.

– А то ты сама не знаешь? – тихо ответила она после затянувшейся паузы. – Глупая, эгоистичная девчонка.

– Чего не знаю?.. – Сабу словно подталкивала нечистая сила.

– Как тяжело твоему отцу в плавании. Ведь на морских путях сейчас очень опасно, там рыщут немецкие подлодки, а над головой летают вражеские самолеты. Моряки живут в постоянной угрозе новых авианалетов.

После этих слов у обеих спорщиц навернулись на глаза слезы.

– Ма, я хочу заниматься тем, что мне интересно. Не хочу работать на фабрике. Я способна на большее.

– У-ух, – только и смогла произнести мать.

Это тоже было обидно. Хуже того, мать, главная ее поддержка, разговаривала теперь с ней с непонятной ненавистью. А ведь все могло сложиться по-другому… Зарыдав, Саба побежала по полутемному коридору, где со стен взирали на нее фотографии суровых отцовских пращуров-турок и материнских предков из долин Уэльса. Хлопнув дверью, выскочила на задний двор и села в сарае.

Только что ей казалось, что перед ней открывается замечательная жизнь – первое турне по южному побережью, уроки пения с профессиональными педагогами в Суонси; свобода и возможность жить так, как она мечтала. И вот все рухнуло. Впереди ее ждала либо работа на фабрике, либо, если повезет, нелепые любительские концерты или записи на радио.

Нерешительный стук в дверь.

– Саба. – В сарай вошла Тансу в своем цветастом фартуке и резиновых галошах, хотя погода была сухая. В руке она держала лейку. – Саба, – она всхлипнула, – не ходи моя дом. «Не ходи моя дом» у Тансу означало «Я люблю тебя, не бросай меня».

– Тансу, я ничего не понимаю, – сквозь слезы проговорила Саба. – Ты приходила на мои концерты. Ты говорила, что я рождена для пения. Мне казалось, что мы все единодушны в этом.

Бабка сорвала увядший листок с жасмина, который когда-то посадила на заднем дворе. Куст упорно отказывался цвести.

– Слишком много людей покинули этот дом, – сказала она. – Твоя сестра ушла в долины.

– Она не ушла, – запротестовала Саба. Восьмилетнюю Лу, любимицу всей семьи, отправили подальше от бомбежек в знакомую семью, живущую в долине реки Рондда. Иногда по воскресеньям Лу приезжала домой со своим маленьким чемоданчиком.

– Твой отец в море.

– Ему там нравится. Это его жизнь.

– Ты не ходи дорога. – Еще один вариант мольбы «Не бросай меня».

– Тансу, я всю жизнь мечтала об этом. Я заработаю для нас деньги. Я куплю тебе большой дом в Ускюдаре. – Тан часто упоминала об этом городке, когда говорила о Турции.

– Нет. – Тансу избегала ее взгляда. Она так и стояла, потупив взор, старая и массивная, как приморская скала.

Саба взглянула на темнеющее небо, на чаек, летящих к докам.

– Тан, пожалуйста, помоги мне, – попросила она. Когда-то они вместе пели детские песенки. Тан учила ее.

– Я говорить ничего, – отрезала Тан. – Говорить с твоя отец.

Ее отец, Ремзи, работал инженером на судах компании «Файффс»[25], которые прежде возили по всему свету бананы, рис и уголь. Черноволосый, с постоянной легкой трехдневной небритостью, он был красивым и энергичным. В детстве он казался Сабе божеством – повелителем волн. Названия судов, на которых он плавал, – «Копакабана», «Такоради», «Матади» – пьянили ее, словно поэзия. Она гордо восседала на его плечах, когда он шел по Помрой-стрит к заливу, а его окликали местные мужчины, здоровались и спрашивали, не может ли он устроить их на хорошую работу.