Оливия Уэдсли - Жажда любви

Казалось, что все эти простые вещи, делающие жизнь привлекательной, только одни имеют цену. Любовь, страсть потеряли в ее глазах значение, как лишенные радостной веселости и свежести и совершенно лишенные свободы.

Отчего она не может всегда чувствовать это? Отчего жизнь порой становится столь невыносимо скучной, неинтересной и тяжелой? Отчего любовь так тяготеет над нею? Ведь есть же другие интересы в жизни, ведь жизнь так широка, особенно если рассматривать ее в такой день, как этот, когда солнце так ярко блестит на цветах, точно на драгоценностях, и все кругом залито голубым радужным сиянием.

И она подумала в эту минуту, как, должно быть, хорошо быть совершенно бедным, совершенно простым, вынужденным работать, чтобы жить, быть довольным своей дневной работой и приходить домой усталым, чтобы отдохнуть, с сознанием, что труд кончен и что он был исполнен хорошо.

Ее собственная жизнь показалась ей такой бессодержательной, наполненной лишь изучением своих душевных движений, угнетающего самоанализа и слишком большого количества знаний. Не такова была участь современной женщины.

Сара пришла к маленькому домику, перед которым находился хорошенький садик, наполненный цветами, очаровательный, несмотря на слишком большую пестроту и яркость цветочных клумб и узкие, бесполезные дорожки, обложенные продолговатыми желтыми кирпичиками.

— О да, тут есть телефон; мадам, конечно, можно позвонить! — сказала хозяйка дома, смотревшая на Сару с явным любопытством и восхищением, без всякой примеси зависти. Она стояла у дверей, не спуская глаз с Сары, и слушала ее разговор по телефону. Сара была такой прелестной в ее глазах, в своем легком белом платье, белых башмачках с большими блестящими пряжками, в белых чулках, таких тонких, что сквозь них просвечивали на ногах синие жилки.

Запах фиалок и сандалового дерева наполнял комнатку, где находился телефон. Сара, кончив говорить, очень медленно пошла назад. Странная мысль пришла ей в голову, что ее возвращение означает возвращение в тюрьму. Здесь, на большой дороге, где единственными звуками были шорох травы и треск кузнечиков, она была свободна, но, вернувшись к Шарлю, ее свободе был конец. А между тем именно в эти последние часы она постигла всю прелесть свободы и ее понимание любви изменилось, вследствие чего и чувство Шарля стало казаться ей таким жалким, а ее собственный ответ на это еще более неудовлетворительным, чем это было на самом деле.

«Какую силу должна иметь любовь, чтобы можно было ей отдаться вполне, — думала Сара, — и какое страстное желание раствориться в душе другого? Какие жертвы можно было бы принести ради такой любви?..»

Голос Шарля несколько сердито позвал ее.

— Вы пробыли в отсутствии целую вечность! — говорил он. — Ведь такая жара трудно переносима, как вы думаете?.. Что за люди живут в этом доме? Может быть, они пустили бы нас к себе отдохнуть?

— Мы можем вернуться и спросить, — предложила Сара. — Она показалась мне очень доброй, приличной женщиной. Пока вы отдыхали бы там, она могла бы послать за завтраком для нас, и мы могли бы позавтракать в саду или где-либо в другом месте. Позади дома есть деревья.

Он согласился, и они пошли вместе по дороге к домику, и на этот раз Саре тоже показалось очень жарко.

К Шарлю вернулась его обычная любезность, когда он уселся в глубокое кресло, с бутылкой вина на столе перед собой.

— Сюзетта, вы жалеете меня, вместо того чтобы любить меня? — сказал он, глядя ей в лицо своими черными глазами. — Или вам это все равно, что я поранил себя?

— Я очень огорчена, — уверяла его Сара.

— Вы согласились бы взять мою руку, чтобы убедить меня в этом?

— О, Шарль, не будьте похожи на Жана, когда он в воскресенье после обеда водит гулять Мари!

Он улыбнулся ей. Его красивое лицо принято какое-то дьявольское выражение.

— Ах, Сюзетта, я помню время, когда вы жили только для этих воскресных дней, когда вы радовались наступлению того единственного дня между субботой и понедельником, когда желание вашего сердца могло быть исполнено!

— Грехи моей юности! — улыбнулась Сара.

— А их обаяние? Вы отрицаете его?

Он вдруг приподнял ее руку и поцеловал кисть, прижимая ее ладонь к своему лицу, так что она могла ощущать на ней щетку его ресниц и пульсирование артерий на его виске.

— Помните ли вы, — спросил он с внезапной страстью, — помните ли тот день, когда я обернул ваши волосы вокруг своей шеи? В тот день летом мы пошли на реку, и ваши волосы были заплетены в длинные косы. Было так хорошо, прохладно, но мне было так жарко. Вы помните?

— Вы не даете мне забыть, друг мой.

— Нет, я не хочу этого!

Его глаза блестели и лицо пылало.

— И сегодня вы все же пришли, после всего, после всех ваших решений, после вашего желания отдалиться от меня? Я одержал победу во всяком случае. Вы явились.

— Не заставляйте меня пожалеть, что я пришла, прошу вас. Ведь здесь так приятно, так просто и хорошо. Шарль, я знаю, что в основе всего, что вы говорили, заключается вопрос, на который очень трудно ответить. Зачем я пришла сегодня? Я не могу объяснить. Между тем в этом объяснении заложена истина, которая может сделать понятными наши сентиментальные отношения. Я думаю, что я пришла потому, что, частью через ваше посредство, ко мне вторично вернулась жажда жизни… Нет, пожалуйста, не старайтесь придать этому личный характер; не затрагивайте моих скромных верований и не старайтесь поколебать их романтическим оружием…

Но Шарль уже стоял на коленях на траве возле нее, глухой ко всем ее мольбам, зная только одно, что если что-нибудь может затронуть сердце Сары, так это его собственная настойчивость.

Наблюдая ее, сидящую на фоне цветущего луга, он видел ее такой, какой она была пять лет тому назад, совсем молоденькой, попавшейся ему на пути для того, чтобы он научил ее любить. В ней было что-то нетронутое, но он знал, что за ее очаровательной холодностью может вспыхнуть пламя. Он положил свои руки на ручки низенького соломенного кресла, на котором она сидела, и таким образом как бы держал ее в плену, хотя и не прикасался к ней.

Лица их находились совсем близко друг к другу, Сара с отчаянием смотрела в глаза Шарлю, сверкавшие между ресницами. Затем вдруг он прислонил свою голову к ее груди с прежней грацией, всегда заставлявшей сильнее биться ее сердце. Даже теперь это движение тронуло ее сердце, хотя все — и он, и она сама, — казалось ей чем-то нереальным, воображаемым. Глядя на абрис его темной головы, на его крепкие, тонкие руки, ухватившие с такой силой хрупкое плетеное кресло, что под его белой кожей ясно обрисовались суставы, она испытывала какое-то странное нереальное чувство, в то же время не лишенное нежности к нему. В этом чувстве не заключалось страстного желания жить, заставившего ее тогда, в ту пылкую майскую ночь, отвечать на его поцелуи. Взамен этого она испытывала какую-то грусть и сознание, что счастье не может быть найдено вновь в сердцах их обоих.

Шарль поднял голову. Его глаза умоляли ее. Его лицо, выражавшее такое беззаветное обожание, казалось моложе, утонченнее и более одухотворенным.

— Сара, — шептал он, — красавица, любимая!..

А в ответ Сара жалобно и слабо проговорила:

— Ах, если б я любила вас!..

Она внезапно испытала чувство изолированности и в этот момент ясно поняла, что никогда, никогда не полюбит вновь!

Положив свои руки на руки Шарля, она с усилием произнесла:

— Вернемся.

Он поднялся вместе с нею. Лицо его было бело как мел, глаза же горели мрачным огнем, и так как она стояла отдельно от него, то он вдруг схватил ее и крепко прижал к себе.

— Вы думаете, что я не могу вас достать, не могу согреть своим огнем? Вы мне бросаете вызов после того, как уступили? Вы насмехаетесь надо мной, говоря мне отвратительные маленькие пошлости. Но я отвечаю вам, что я люблю вас, люблю… Вы можете сохранять такую равнодушную позу, — женщины так поступают и чувствуют себя еще более добродетельными вследствие этого, — но я говорю вам: я хочу вас иметь!

Он отогнул назад ее голову и так близко поднес свое лицо к ее лицу, что говорил почти у самых ее губ.

— Красавица… Обожаемая… Только один-единственный маленький часок!.. Сюзетта!.. Сюзетта!..

Сара испытывала сильнейшее унизительное желание плакать, плакать потому, что она не могла любить, и потому, что Шарль страдал. Она знала, что теперь, если этого не было раньше, он действительно любил ее.

Она оглянулась. В этот яркий, солнечный день все дышало миром и спокойствием, все цвело и благоухало. И зачем эта страсть явилась в мир, чтобы терзать души тех, кто ее испытывает?

Внезапно слезы хлынули у нее из глаз, и она зарыдала в объятиях Шарля.

— Все испорчено, — шептала она задыхаясь, — все ушло, исчезло… и я не могу ничем помочь…

Он старался ее успокоить, посадил ее снова в кресло и стал опять на колени возле нее, целуя ее, но его поцелуи уже были другого рода и имели целью утешить ее.

Успокоившись, Сара сказала:

— Я хочу уйти ненадолго и побыть одной. Я скоро вернусь.

Шарль отпустил ее. Он глядел ей вслед, пока она не исчезла за деревьями. Сердце его болезненно сжалось, частью от страха, частью от досады, когда она прошла не оглянувшись.

Он не хотел признать свое поражение. Но он почти победил и победит снова. Он должен, он не может не победить! Сара была лихорадкой, съедающей его силы.

Ведь она могла так легко освободиться от Коти! Никто бы не стал осуждать ее. Общество, в котором она вращалась, восхищалось ее изумительной верностью своему долгу. Ну, а как только она будет свободна, они тотчас же поженятся…

Он начал испытывать легкий страх, что может потерять ее, и эта мысль преследовала его.

— Я не могу, не могу, — шептал он, тяжело дыша. — Не хочу допустить этого!

Не обращая внимания на то, куда она идет, Сара двигалась машинально и очутилась снова на большой белой дороге. Но то впечатление благословенной тишины и спокойствия, которое она в первый раз испытала здесь, теперь исчезло.

Она шла вперед; пунцовые маки раздражали ее глаза, отражаясь, как блестящие диски, на слегка сероватом фоне дороги.

«Шарль теперь уедет и больше не вернется, — думала она, — и больше не вернется! Беспокойство кончилось, а с ним должно прекратиться и беспечное чувство веселости, вызываемое легким возбуждением. Жизнь примет более ровное течение, Шарль уедет, и сердце ее успокоится».

То обаяние, которое имела его горячность, потеряло теперь свою силу; она больше не ощущала его, и ей незачем было презирать себя за свой минутный ответ ему. Он, до некоторой степени, потерял значение для нее в это утро вследствие своей грубой требовательности и необъяснимого влияния на нее тишины этого чудного утра. Она чувствовала себя свободной, несколько пристыженной и несчастной, но все-таки свободной…

Послышался звук мотора, и чей-то голос позвал ее, а затем Жюльен Гиз уже очутился возле нее. Он смотрел ей в лицо, и его холодная, слегка дрожащая рука сжала ее руку.

Сара заметила с удивлением, что его всегдашнее самообладание совершенно покинуло его. Он имел встревоженный, смущенный вид.

Она смутно слышала его слова, потому что он говорил очень быстро.

— Я должен был приехать. Я только что собирался уйти, когда явился Роберт и сказал о телефонном сообщении, — а может быть, ему сказал об этом слуга, я уж забыл. Он хотел ехать, но я предложил заменить его. Я должен был поехать. Я думал, что с вами случилось что-нибудь. И я думаю, что это все-таки было, потому что глаза у вас заплаканы.

Он прижал ее руки к своей груди, кусая губы. Лицо его было чрезвычайно бледно.

— Скажите, что случилось? Вы ушиблись? Пожалуйста, скажите мне! Вы должны сказать!..

— Со мною ничего не случилось. Пустяки. Было только маленькое приключение, уверяю вас, — отвечала Сара.

Он проговорил сквозь зубы:

— Если бы с вами случилось…

Он, по-видимому, говорил и действовал, не отдавая себе ясного отчета. Не выпуская ее рук, он потащил ее к воротам, и они вместе облокотились на них. Она чувствовала под своими руками, которые он прижимал к груди, как бурно бьется его сердце.

Жюльен, как будто угадав ее мысли, проговорил быстрым прерывистым голосом:

— Дошло до того, что вы теперь должны узнать это… Я должен сказать вам. Но я думаю, что вы уже знаете в глубине своего сердца. Я больше чем люблю вас, я вас обожаю, я вам поклоняюсь, как божеству! Называйте, как хотите, то чувство, которое я питаю к вам.