Сидя в черной советской машине с брезентовым верхом, который похлопывал на ветру, Игорь Николаевич принялся вполголоса вспоминать молодые годы, словно заново проживая часы, проведенные в салоне особняка Осолиных в Санкт-Петербурге с зеркалами в золоченых рамах, люстрами из венецианского стекла, коллекцией картин признанных мастеров, персидскими коврами, мебелью из карельской березы. Он рассказывал о генерале императорской гвардии Федоре Сергеевиче Осолине, о его супруге, очаровательной Нине Петровне, вообще о России былых времен, его отчизне, утонченной и страстной, космополитичной и вдохновенной, и, конечно же, о незабываемой Ксении Федоровне, приковывающей к себе взгляды. Ее он по-своему любил, в глубине души понимая, что она предназначена не для него, но все же не представлял, что она выберет этого немца, которого он теперь вез в своей машине через густой прусский лес.

Когда он оглянулся на собеседника, чтобы узнать, какое впечатление производит его рассказ, то увидел, что Макс, прислонив голову к окошку, умиротворенный, с легкой улыбкой на губах, спит. Игорь Николаевич замолчал, потом заботливо поправил сползшее одеяло и весь оставшийся путь до Берлина задумчиво поглядывал на спутника.


Спустя несколько дней Ксения остановилась перед скромной дверью здания на Вильгельмштрассе.

По всей длине улицы высились нагромождения из кирпичей. Отель «Адлон» был основательно разграблен, а затем подожжен. Солдаты нагружали повозки зеркалами, креслами и матрацами. Лишь одно крыло здания уцелело от пожара. Советская военная администрация реквизировала шесть комнат для размещения немецких коммунистов, которые возвращались в страну из Москвы, куда были эвакуированы. Высокие партийные чины предпочитали селиться в менее поврежденных домах, выбранных Центральным Комитетом партии на Вальштрассе. Через месяц после капитуляции на втором этаже «Адлона» снова открыли ресторан, украсив его позолоченными стульями в стиле рококо, которые русские солдаты отыскали среди развалин рейхсканцелярии.

Игорь и Ксения условились, где именно остановится Макс после освобождения из Заксенхаузена, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания. Игорь не хотел рисковать, размещая его у себя, а Ксения, разумеется, не могла принять его в реквизированном помещении в Фрохау. «Адлон» подходил куда лучше. Его удачное расположение на границе между оккупационными зонами позволяло как Игорю, так и Ксении приходить к Максу, не привлекая внимания любопытных. ««Адлон», — думала Ксения. — В Берлине для меня все начиналось здесь, здесь же все и заканчивается».

Прошло уже несколько дней после освобождения Макса из лагеря, но Ксения никак не могла вырваться из Фрохау. Сильная простуда приковала к постели одного из ее коллег, и ей пришлось нести двойную нагрузку. С тех пор ее частенько пробирала дрожь от волнения, но и переполняла радость, при этом у нее посасывало под ложечкой. Она поняла, что очень боится предстоящей встречи.

— Чем могу вам помочь, лейтенант?

Ксения подскочила от неожиданности, в раздумьях не заметив, как открылись двери и на пороге появился швейцар — пожилой мужчина в старой ливрее, украшенной позументами. Так как она не ответила, он добавил, чтобы подбодрить ее:

— Добро пожаловать в «Адлон».

— Давно я у вас не бывала. Несколько лет, — призналась она вдруг.

— Сюда всегда возвращаются, лейтенант, — пробормотал он, выдавливая улыбку.

Она вошла в помещение, которое теперь служило холлом. Все было по-другому, без позолоты, розового мрамора, без букетов цветов и красных ковров. Но, несмотря на это, что-то все равно оставалось прежним. Чувствовалась та радостная атмосфера, какой всегда славился отель. Прошел молодой грум с газетами в руках. Мужчины в хороших костюмах о чем-то оживленно беседовали. Один из них разразился звонким смехом. Она узнала режиссера-постановщика Вольфганга Штаута и писателя Ганса Фалладу, с которыми встречалась еще перед войной.

— Эти господа собираются у нас, чтобы обговорить проект обновления немецкой кинематографической индустрии, — пояснил швейцар не без гордости. — Жизнь продолжается. Это ли не чудо, мадам?

«Жизнь всегда продолжается», — подумала Ксения, охваченная внезапным нетерпением.

— Вы случайно не знаете, в каком номере остановился Фрайхерр фон Пассау? — спросила она.

— Господин барон находится в комнате номер 12, лейтенант. Лестница перед вами.

Не теряя больше ни секунды, Ксения ринулась вперед. Он был там! Она спешила его увидеть, прижать к себе. Поднявшись на второй этаж, она ошиблась, двинулась по коридору в противоположном направлении, почти бегом. Наконец, добравшись до нужной двери, она сняла пилотку, пригладила волосы, расстегнула шинель. Руки ее дрожали. О Боже! Макс… Она постучала и вошла.

Макс стоял возле окна, подставив бледное лицо потоку солнечного света, прикрыв глаза. На нем были белая, с расстегнутым воротом рубаха, твидовый пиджак и серые брюки. Сердце Ксении так сильно забилось, что она боялась потерять сознание.

«Как же он отощал! — первое, что пришло ей в голову, но она тут же спохватилась, подумав, что негоже винить судьбу. — Он жив. Спасибо, Господи, спасибо!»

Макс повернулся и долго смотрел на нее. Сколько раз они встречались вот так, после томительных лет разлуки? И всякий раз та же искра, та же магия. Неважно, что от Макса осталась только тень, что у него была обрита голова, шрам на виске, что на Ксении был военный мундир. Любовь снова превращала Ксению в молодую робкую девушку.

Он первый осмелился улыбнуться, первый сделал шаг навстречу, первый протянул ей руку.

— Я ждал тебя, — сказал он.

Ксения подошла и опустила лицо в руки Макса. Его кожа была огрубевшей, губы сухими и обветренными. В ту минуту она не знала, что сказать, да и не хотела говорить. Она плакала и не стыдилась этого. Сколько времени она ждала этой встречи! Денно и нощно, преодолевая все испытания. Теперь конец волнениям, конец боязни завтрашнего дня. Ей казалось, что теперь-то она крепко встала на обе ноги. Она нашла его, человека, которого любила так, как никто, наверное, не любил, и физически и духовно, отдаваясь всем сердцем, в котором больше не было места гордости и эгоизму, желанию получить что-то лично для себя. Макс прижимал ее к себе, целовал в лоб, в щеки, в губы, и ее сердце трепетало от счастья. Теперь она любила его так, как он когда-то хотел, и, если бы это понадобилось для его блага, она была готова даже покинуть эту холодную спартанскую комнату и оставить его навсегда, теперь, когда она увидела его, теперь, когда знала, что он вернулся к жизни. Это, наверное, и есть настоящая любовь, когда любишь кого-то ради него самого, а не для себя.


Пятнадцать дней спустя Макс сидел за деревянным столом в холодном зале, подняв воротник пальто, закутав нос в шарф. Суставы пальцев покраснели от холода и напряжения. Перед ним лежала большая анкета, напоминающая ему о худших моментах его пребывания в пансионате, когда мозги у него были еще только бесформенной массой, подвластной чьей-либо воле.

Американцы разработали эту анкету на хороший десяток страниц и отпечатали тиражом в тринадцать миллионов экземпляров для использования в качестве одного из инструментов денацификации[13]. Каждый немец старше восемнадцати лет должен был заполнить ее в нескольких экземплярах скрупулезно и со всеми подробностями. Даже бывшие участники антифашистского подполья должны были проделать эту работу, которую называли абсурдной инквизицией. Но тот, кто надеялся найти место, должен был выдержать этот экзамен. Конечно, самой ценной бумагой был Persilschein[14], который, словно волшебная палочка, стирал с его обладателя все грязные разводы позорного прошлого. На черном рынке такой документ был на вес золота, но все равно пользовался спросом, ведь каждый шестой немец был членом нацистской партии.

Макс быстро просмотрел все — а их было сто тридцать один — вопросы. Имя, дата рождения, вес, цвет глаз, адрес места проживания, образование, состоял ли в нацистских организациях, военная служба… А также: происхождение и среднегодовой уровень заработка с 1 января 1931 года, пребывание за границей, в том числе участие в военных кампаниях… Опешив, он спросил себя, это в какую же бюрократическую, дубовую голову пришла идея включить сюда некоторые из вопросов. За какую партию вы голосовали в 1932? А в марте 1933? Разве вспомнишь? А как потом проверить правдивость ответов? Некоторые из его знакомых журналистов, которые имели счастье ознакомиться с вопросником, тоже приходили в недоумение.

Судимости? «Да, есть. За сопротивление режиму Адольфа Гитлера», — подумал он, иронически усмехнувшись. Дворянское звание ваше и вашей супруги, ваших и ее родителей. Западные союзники не любили аристократию. Не из-за классовой ненависти в отличие от русских, а потому что представители этого класса составляли большинство приверженцев Адольфа Гитлера во время его восхождения на политический Олимп, совершенно не считаясь с тем, что и потерь в процентном соотношении аристократы понесли больше, пытаясь свалить этот ненавистный режим. «Жаль, что им это так и не удалось», — с горечью думал Макс, вспоминая Мило фон Ашенгера. Но жизнь признает только победителей. Вздохнув, он взял ручку, выпавшую из пальцев, на которых чернила оставляли черные пятна. Шрамы на теле? «А как насчет шрамов на сердце, которые никогда не зарубцуются?» — спросил он себя.

Заполнение анкеты заняло несколько часов. Но только сделав это, он смог получить все документы, необходимые для возвращения к довоенному роду деятельности. На душе было холодно, как и в самом Берлине. Сумерки сгущались. Макс чувствовал себя побитым и униженным.

Ксения ждала его на улице, несмотря на промозглый холод. Она не боялась мороза. Да и было ли на свете что-нибудь, чего бы она по-настоящему боялась? Ее глаза горели, щеки раскраснелись, лицо было спокойным. В то время как женщины Берлина больше походили на раздавленных горем ворчливых старух, Ксения излучала безмятежность, чему Макс не мог не позавидовать. Каждый раз, когда он видел ее, он вздрагивал от волнения. Сильно уставший как физически, так и морально, он испытывал страх, думая, что больше не знает, как сделать эту женщину счастливой. Ему казалось, что он навсегда разучился понимать язык тела и выражать свои мысли с его помощью.

— Как все прошло? — поинтересовалась она, внезапно став озабоченной. — Ты чем-то расстроен?

— Экзамен я выдержал, вот только скрыть свое отношение к этому процессу никак не получилось, — проворчал он. — Мой экзаменатор смотрел на меня как на непослушного школьника. Если бы я мог, я бы швырнул ему в физиономию все эти дурацкие анкеты. Проверки нужны, не спорю, но не в такой же гротескной манере! Если они и дальше будут продолжать в том же духе, то немцы станут вспоминать о годах, прожитых при власти Адольфа Гитлера, как о Золотом веке.

Он недовольно поджал губы и засунул руки в карманы. Ксения предпочла не отвечать. Когда Макса охватывало такое настроение, он становился угрюмым и нервным, к тому же непредсказуемым. Человек, когда-то счастливый, полный жизни и надежд, теперь погряз в разочаровании и молчании. Взяв его за руку, она почувствовала сопротивление, но руки так и не выпустила. Она понимала, что трудности еще не закончились и путь к взаимопониманию и безмятежной любви еще долог и будет проходить через тернии. Казалось бы, все уже позади, они нашли друг друга, но она чувствовала: что-то путает планы и вынуждает начать все заново.

Их шаги по мерзлой земле звенели в такт. Перед некоторыми зданиями были установлены таблички, предупреждающие прохожих об опасности обвала стен. Шли молча. Макс наконец расслабился и приобнял Ксению за плечи, и она в ответ тут же прижалась к нему. Не сговариваясь, они свернули в пивной бар. Несколько ступенек вели в полуподвальное помещение. Тут особо нечем было поживиться, но они нуждались в чем-то, что создавало видимость нормальной жизни. Устроенная на полках выставка пустых бутылок с красивыми этикетками несколько скрашивала общую убогость интерьера и компенсировала низкое качество пива. На стене висели афиши с анонсами театральных спектаклей. Хозяин собрал старые фотографии с автографами актеров. Без сомнения, он сам прошел через чистку, перед тем как повесить их.

Они сняли верхнюю одежду, шарфы и перчатки почти рывком, потом устроились за маленьким колченогим столиком, сжав колени, чтобы успокоиться. Из радиоприемника звучала тихая мелодия Глена Миллера[15]. Как и везде в Берлине.

Несколько одиноких девушек с ничего не выражающими лицами и яркими губами бесцеремонно уставились на Макса. Девушки такого сорта днем одевались в старые тряпки с плеча мужа, отца, брата, погибших на фронте или сгинувших в советских лагерях для военнопленных. Зато к ночи они завивали волосы, надевали тугие корсеты и отправлялись на поиски военных, рассчитывая получить что-либо из продовольствия, чтобы накормить своего ребенка или для продажи на черном рынке. Мужчина стал объектом охоты, а тело, зачастую с целым букетом венерических болезней, — таким же товаром, как и все остальное.