— Мне было всего двадцать три года, когда я познакомилась с Максом. Он приехал в Париж, чтобы сделать фоторепортаж про Международную выставку. Это была весенняя ночь. Твоя тетя Маша убежала из дома. Я искала ее несколько часов в кафе и барах, посещать которые она тогда любила. Я встретила Макса на Монпарнасе. В «Ротонде», — уточнила она, волнуясь, как будто это имело значение, словно ее дочь нуждалась в этих деталях, которые ей ни о чем не говорили, но составляли прошлое самой Ксении, потому что каждый всегда хранит воспоминания о первой встрече, первом обмене взволнованными взглядами, первом желании, таком же сильном, как и неожиданном. — Через несколько месяцев мы встретились в Берлине, где он тогда жил, — продолжила она, так крепко сжимая пальцы, что побелели кончики ногтей. — Как бы объяснить, чтобы ты поняла?

— Ты в него влюбилась, что тут объяснять, — с нетерпением сказала Наташа.

— Скажем так: Макс возродил меня к жизни. Это уже позже я поняла, что люблю его.

Ксения старалась быть искренней, но, глядя на дочь, ощущала, что, наоборот, понемногу отдаляется от нее, как судно от берега. Напряженность матери пугала Наташу. Никогда она не сможет понять, как повлияли на жизнь Ксении Федоровны трудности, встретившиеся ей на пути в молодости. Слишком этот путь был непрост. Наташа походила на своего отца, каким он был тогда. Она разделяла его целомудренную любовь к истине, жаждала правды. Ксения же в этом возрасте уже узнала и теневую сторону жизни, как узнала ее Лили.

Она замолчала, и это показалось Наташе еще более опасным, чем те беспощадные речи, которые она уже слышала. Она смутилась, так как все уже поняла. Достаточно было посмотреть в глаза матери, которая больше не находила слов, увидеть ее руки, сложенные, словно в молитве. Наташа опустила глаза. Ради Бога, только молчи! Защити меня от всего этого! Не надо! Есть вещи, которые не надо произносить. Ведь мать должна защищать своего ребенка, не так ли? Это ее долг. Правило жизни. «Я не хочу ничего знать!» — кричал ее внутренний голос.

— Ты дочь Макса фон Пассау, Наточка. Габриель знал это. Когда он женился на мне, я уже была беременна. Он был первым мужчиной, который взял тебя на руки после твоего рождения. Для него ты была родной дочерью. Он тебя сильно любил.

— Нет… — прошептала Наташа, закрывая ладонями уши, но мать безжалостно продолжала:

— Макс ничего не знал про тебя. Только в начале войны я решила сказать ему, что у него есть дочь. Я хотела, чтобы он знал это на всякий случай, если кто-то из нас погибнет. Он имел на это право. Вот почему ты ничего не знала. Я не могла тебе сказать то, о чем еще не знал твой настоящий отец. Мне казалось, что так я предам его еще раз. И, конечно, из-за Габриеля. Я должна была хранить молчание, потому что он принял нас всех, Кирилла, тебя, меня.

Наташа нервно поправила волосы.

— Значит, это все было для нас! — крикнула она. — Ты все устроила как нельзя лучше, только не подумала обо мне. Что я теперь должна чувствовать, узнав, что восемнадцать лет любила человека, который не был моим отцом? Ты об этом никогда не думала!

Она отступила на шаг, чтобы прислониться к стене, словно боялась, что упадет.

— Все эти годы ты врала мне… Не могу поверить.

Она смотрела на мать с удивлением, почти испуганно, широко раскрыв глаза.

— А после смерти папы ты отправилась на поиски любовника, не так ли? — прошипела она.

— Да, это было основной причиной моей поездки в Берлин. Я должна была знать, жив ли он. Мы встретились. И расстались снова, — призналась Ксения, перед тем как добавить вполголоса: — Это единственное, что у нас хорошо получается. Расставаться.

Ксения выдохлась. Как бы защищаясь, она положила руку на живот, не отводя взгляда от Наташи. Страдания дочери разрывали ее сердце. Дети Макса… Дети невозможной любви, которой она гордилась. Никогда и никого она не полюбит так, как его. «Нужно только время, чтобы я смогла заставить его это понять, и их тоже», — думала она.

— Оставь меня, пожалуйста, — сказала Наташа подавленно. — Мне нужно побыть одной.

Ксения тяжело поднялась, словно старуха. Все ее тело болело. Но она держалась прямо, расправив плечи. Только губы дрожали. Поравнявшись с дочерью, Ксения остановилась.

— Не дотрагивайся до меня! — потребовала Наташа. — Только не дотрагивайся до меня!

Поймав ее взгляд, совсем как у Макса, Ксения поняла, что ее страхи были обоснованны. Наташа отдалилась от нее. Теперь, чтобы достичь взаимопонимания, нужно будет пройти долгий и трудный путь, памятуя о бегстве и той ране, которую Осолины получили в наследство и которая стала казаться их семейным проклятием. Что ж, пусть так. Ксения, всегда в одиночку боровшаяся с трудностями, научилась уважать желания своей дочери, зная, что рано или поздно настанет день, когда Наташа фон Пассау сама пройдет эту дорогу, чтобы вернуться к ней.


Наташина злость уходила медленно, постепенно. Каждодневное наказание. Только несколько секунд передышки после пробуждения, после чего реальность снова обрушивалась на нее.

Ее тело стало словно чужим. Когда время от времени Наташа смотрела в зеркало, то совершенно не узнавала свое лицо. Касалась пальцами носа, губ, щипала щеки, на которых тут же вспыхивали красные пятна. Иногда, охваченная нервной дрожью, она сметала рукой со стола стопки книг, стоящие на нем стаканы, которые со звоном разбивались об пол. Ее раздражало буквально все. Взгляды Лили, темные и внимательные, когда та молча следила за ней; неловкие попытки Феликса говорить на отвлеченные темы; отчий дом, ставший внезапно чужим и лживым, откуда она убежит при первой же возможности.

Теперь ей нравилось гулять вдоль берегов Сены. Лучи весеннего солнца нагревали светлые камни, играли в листве деревьев. Волны бились о набережную, вдоль которой сидели рыбаки, терпеливые и молчаливые, как часовые. Свесив ноги в пустоту, Наташа сидела и смотрела на проплывающие по реке баржи. Первый раз в жизни Наташа четко осознала, что ложь не одинакова и имеет разную степень интенсивности, от небольших недомолвок, которые могут сойти за одну из форм вежливости, до самого гнусного предательства. Например, отвратительный факт сотрудничества с немцами Габриеля был в ее глазах менее серьезным проступком, чем то, что ее столько лет заставляли верить, что она его дочь. Какую ценность теперь имеют все ее воспоминания?

Все труднее и труднее ей было вспоминать лицо своего отца, его жесты, исполненные любви. Образ Габриеля растворялся, словно облитый кислотой. Черты лица становились расплывчатыми, голос — далеким и еле слышным. Но и перебирать в памяти счастливые мгновения, проведенные с матерью, тоже не хотелось — они совсем не грели душу. Каждое когда-либо произнесенное ею слово теперь было поставлено под сомнение. «Разве можно постоянно лгать своему ребенку? — озадаченно спрашивала она себя. — Разве можно допустить, чтобы он строил свое будущее на зыбучих песках неправды?»

На следующий день после разговора с дочерью Ксения выглядела очень озабоченной и напряженной, хотя голос оставался прежним, уверенным и спокойным. Когда-то Наташа восхищалась ее последовательностью, ее волей, это успокаивало ее в самые трудные моменты. Теперь же она злилась на нее, называя это не иначе как черствостью и себялюбием. «А что, если бы мать не забеременела? Я бы, наверное, так ничего и не узнала! Право, это было бы лучшим выходом», — с горечью говорила себе Наташа, испытывая неприязнь к ребенку, который еще только должен был появиться на свет.

Когда Ксения уехала в Нью-Йорк, девушка восприняла ее отъезд как благословение. Находиться с ней под одной крышей, встречаться взглядами становилось для нее все невыносимее. Сначала она пребывала в прострации, будто ей сделали анестезию. Потом гнев стал нарастать. Она чувствовала себя обворованной, как если бы у нее украли очень дорогую ей вещь. Обворованной и униженной. Жаль, что поездка матери будет не такой долгой, как ей теперь хотелось. А когда она приедет, узел на ее горле затянется еще туже.

Она должна уехать… Эта мысль крепла, становилась навязчивой. На палубе одной из барж лаяла собака. Уехать, но куда? Наташа не могла больше торчать в четырех стенах, как в тюрьме. Она хотела увидеть мир, другие краски, запахи, дороги.

Резко поднявшись, она оцарапала голую ногу о камень. Из-за боли из глаз брызнули слезы. На коже выступила кровь. Похоже, весь мир был настроен против нее. Малейшее движение причиняло боль. Порывшись в рюкзаке, Наташа нашла платок и дрожащей рукой вытерла кровь. Никогда в жизни она не чувствовала такого отчаяния. «Это просто царапина», — сказала она себе, сердясь, что стала такой нежной, а ведь когда-то, упав с дерева, она сломала ключицу и не пролила ни слезинки. Но было что-то патетическое в том, чтобы сидеть одной на берегу реки с окровавленным платком в руке, вглядываясь в неясное будущее и думая о близких, которые врали ей на каждом шагу. В первый раз после признания матери Наташа плакала, и осознав это, стала быстрыми движениями вытирать слезы.


Несколько человек ждали перед небольшим отелем на одной из живописных улочек, спрятавшейся за зданиями с фасадами из обработанного камня и сквериками. Наташа прислонилась к стене и, сунув руки в карманы, смотрела на соседей. На их взволнованных лицах сияли выразительные глаза. На мужчинах были потертые куртки и мятые кепки, на женщинах — туфли с деревянными подошвами, какие носили во время войны. Разговаривали они между собой шепотом, хотя время от времени можно было услышать звонко произнесенную фразу на русском языке.

У Наташи вспотели ладони, сердце билось учащенно. Ранка на ноге продолжала болеть. Она знала, что нарушает неписаное правило Осолиных, совершает высшее преступление, явившись в это место. «Он получил паспорт» — говорили с сочувствием и страхом про тех, кто решил вернуться в Советский Союз. «Бедный глупец», — сухо сказала однажды ее мать про одного из знакомых, который был убежден, что теперь в России все изменится и что надо превозносить Сталина как освободителя. Среди эмигрантов находились и такие, которые думали, что коммунистический мир станет открытым и они смогут найти свое место на родине. Некоторые даже предпринимали какие-то действия, чтобы получить советский паспорт и вернуться в Россию.

Наташа прикусила губу. Неделю назад на вечеринке у тети Маши она заметила двух обворожительных молодых людей, которых никто раньше не видел. «Не надо с ними разговаривать. Это сотрудники посольства СССР», — прошептала какая-то девушка, повернувшись к ним спиной. Ощущение, что за тобой наблюдает недремлющее коммунистическое око, никогда не покидало русских эмигрантов. Каждый с опаской относился к советскому посольству, которое сеяло страх, особенно среди тех, кто так и не сумел стать полноправным гражданином Франции. Тем не менее в определенных слоях общества стали превозносить заслуги этой новой России, которая победила в Великой Отечественной войне, словно кровь двадцати миллионов, принесенных в жертву, очистила ее, как церковное причастие. Русские знакомые Наташи втайне от родителей читали статьи в «Советском патриоте». Это была ностальгия, передающаяся от поколения к поколению, тайная тяга к поискам родной земли, резонировавшая даже в сердцах тех, кто родился не в России.

Мать мало рассказывала ей о своем детстве. Прошлое Ксении Федоровны было полно опасных ловушек, раны от которых еще не затянулись. Наташа принимала это как данность. Она нашла других людей, которые помогли удовлетворить ее любопытство.

Дядя Кирилл взял на себя миссию поведать ей о традициях рода Осолиных. Тетя Маша тоже не скупилась на воспоминания. Наташа наизусть знала описание особняка Осолиных в Ленинграде, их дома в Крыму, так что даже могла нарисовать эти здания с закрытыми глазами. Ей были интересны истории о ее предках.

Эти рассказы были единственным оставшимся от исторической родины наследством, которое было ей дорого и которое теперь привело ее к дверям проклятого матерью учреждения.

Что подумает советский чиновник, когда она покажет ему свои документы? Она родилась во Франции, ее отец француз, и на ее паспорте республиканский герб. Да над ней просто посмеются как над глупой парижанкой и отправят делать уроки. «Я ведь даже не настоящая русская, — подумала она, рассматривая стоящих рядом людей, которые все были возраста ее матери. — Для меня здесь нет места, я просто самозванка». Внезапно по собранию прошел шорох. Лица повернулись к открывающимся дверям.


Свое решение Феликс Селигзон принял в одну из тех бессонных ночей, когда он ходил туда-сюда по комнате, стараясь не шуметь, чтобы не потревожить Лили или Наташу, спавших в соседних помещениях. Оно было принято хладнокровно и взвешенно, именно поэтому было непоколебимым. Ему понадобилось терпение и полная уверенность в себе, чтобы понять, что действительно ему нужно. Охваченный тоской и терзаемый мрачными мыслями, он не хотел жалеть себя, не хотел быть маленьким и вызывать сочувствие у окружающих. Нет, он не станет отказываться от своей давней мечты. С какой стати? По какому праву он должен ломать будущее, которого страстно желал? Он достоин его. Странно, но как только Феликс принял окончательное решение, почувствовал себя так легко, как чувствовал только до войны. Он нашел свой путь в жизни, от которого столько времени отказывался, и пусть этот путь будет непростым, главное, что он был желанным.