Ксения толкнула дверь галереи. По выставочному залу ходили несколько человек, в основном это были американцы, которых всегда можно узнать по белым зубам, здоровому цвету лица, легкости поведения и покрою одежды из тонкой ткани. Они чувствовали себя как дома. Молодые солдаты, демобилизовавшись, получали семьдесят пять долларов в месяц от правительства, если они поступали учиться. Они жили счастливо в Париже, не переживая за эту страну, думая о встречах с девушками и хорошем вине. В Париже можно было встретить управленцев и членов делегаций, приехавших на международные конференции. Этот бум начался с первых чисел июня, с речи государственного секретаря Соединенных Штатов Джорджа Маршалла о сложной экономической ситуации в Европе, которая угрожала мировой стабильности и требовала срочных мер по ее оздоровлению.

— Мадам?

Ксения, на минуту запнувшись, узнала хозяина галереи. Жан Бернхайм сильно постарел. С расползшейся лысиной, опущенными плечами, согнутой шеей, он был теперь лишь тенью того человека, который выставлял работы Макса в тридцатых годах.

— Макс фон Пассау, — бросила она, волнуясь. — Он жив, знаете? Он выжил.

Лицо мужчины просветлело.

— Какая хорошая новость, мадам! Он передал мне на сбережение часть своих портретов и их негативы. В первый раз после окончания войны я позволил себе выставить их снова. Я выбрал тему влюбленных. Другие его работы более мрачные, но ведь мы нуждаемся в оптимизме, не так ли? И потом, посмотрите, — добавил он, помогая себе жестом. — Галерею посещают люди. Я не знал, что стало с Максом фон Пассау, поэтому отказывался продавать его работы, хотя уже получил заказы от некоторых клиентов. Вот тот мсье особенно настойчив, — сказал он, показывая на блондина в соседнем зале, который стоял к ним спиной. — Не знаете ли вы, как я могу связаться с ним?

— Он все еще живет в Берлине. Я дам вам адрес.

— Минутку, прошу вас. Я принесу, на чем записать.

Он исчез, оставив Ксению перед фотографиями. Она узнала их все. Захваченная воспоминаниями, она окунулась в то время, когда Макс проводил много часов в ванной комнате, превращенной в лабораторию, с вдохновением отдаваясь каждому этапу своей работы. Запах химикатов пропитал его одежду и кожу рук, которые он по нескольку раз мыл с мылом. Каждая из работ, помещенная в темную рамку, говорила сама за себя. Неповторимость снимка рождалась благодаря не только талантливо выбранной композиции, но и размещению света. Каждый снимок представлял свою историю любви, увиденную и запечатленную фотографом.

Бернхайм принес карандаш и бумагу. Ксения записала адрес и телефон, которые знала на память. Вдруг ей стало невыносимо жарко. Пот проступил на нитяных перчатках, капельки влаги покрыли лицо и затылок. Внезапно ей подумалось, что внимание известного парижского галериста может иметь большое значение для будущего Макса. Выставка — подтверждение того, что он не забыт ни устроителями выставок, ни почитателями его таланта. Она была убеждена, что он заслуживает лучшей судьбы, чем прозябание в разрушенном Берлине. Макс должен снова найти свое место в ряду великих фотографов. Тогда ей не удалось его убедить, похоже, ее мнение для него ничего не значило. При мысли об этом глухая боль пронзила ее сердце.

— Я уверена, он будет рад получить от вас письмо, — сказала она Бернхайму. — Его студия в Берлине разрушена. Так же, как и сам город. Я знаю, что он начал работать. Очень важно, чтобы вы с ним связались. Он нуждается в вас.

— Как и мы в нем! — воскликнул он с энтузиазмом, перечитывая написанное, словно не верил своим глазам. — Такие таланты на дороге не валяются. Я без промедления с ним свяжусь. Спасибо вам, мадам, — добавил он доверительным тоном. — Извините, что не узнал вас сразу. Для меня честь видеть вас здесь.

Ксения покраснела и опустила голову. Она никак не ожидала увидеть свой большой портрет, который украшал стену в глубине зала. Эта улыбка, этот всплеск эмоций, эта радость жизни принадлежали другой женщине из мира, который больше не существовал.

— Только не говорите ему, что это я дала вам его адрес, — внезапно встревожившись, попросила она. — Мне бы не хотелось показаться нескромной. Он стал… Как бы это сказать? Он теперь другой человек. Вы должны быть настойчивым, чтобы убедить его, и это очень важно, вы понимаете, вам нужно будет найти слова…

Она замолкла, взволнованная. Бернхайм внимательно ее слушал, наклонив голову.

— Это были ужасные годы, все мы словно побывали под прессом, — пробормотал он. — Боль все еще не утихает. Нужно время. И терпение. Некоторым из нас для выздоровления потребуется больше времени, чем другим.

— А кто-то его не дождется, — сухо заметила она, сердясь на себя, так как лицо собеседника теперь выражало боль.

В который раз Ксения убедилась, что решение уехать из Франции правильное.

— Извините меня за настойчивость. Я хотела только сказать вам, что он выжил, на всякий случай, если вы этого не знали. До свидания, мсье.

Делая вид, что спешит, она позволила ему проводить себя до дверей. Ступив на мостовую, она почувствовала, как летняя жара снова приняла ее в свои объятия.

Окна комнаты Ксении были открыты настежь, но надежда на свежий ветерок не оправдалась. Листва на деревьях Люксембургского сада совсем не колыхалась. Слышались хлопанье оконных ставень, далекие голоса радиокомментаторов, обрывки мелодии, исполняемой на пианино, и прочие звуки, природу которых было невозможно определить. Улицы столицы жили обычной повседневной жизнью.

— Никакого стеснения, — заметила Наташа, опершись локтями на ограждение балкона. — Даже шторы не задвинуты. Можно услышать и увидеть все что угодно.

Ее мать перебирала книги. Гора тех, которые она решила с собой не брать, росла на глазах.

— Ты и в самом деле довольна, что остаешься? — вдруг спросила она, садясь на кровать, чтобы передохнуть. — Последние несколько дней из тебя слова не вытянешь.

Наташа пожала плечами. Все усиливающееся чувство дискомфорта по мере приближения даты отъезда оказалось для нее полной неожиданностью. Временами она спрашивала себя, не ошиблась ли, решив остаться, но ни за какие блага мира она никогда не призналась бы в этом матери.

— Нет, не жалею. Тем более, что мы ведь не навсегда расстаемся.

— Конечно нет! Но Нью-Йорк не рядом. Надеюсь, тетя Маша позаботится о тебе.

— Ей не привыкать.

Ксения вздохнула.

— Так и будешь продолжать упрекать меня в том, что оставила тебя на нее, когда была война? Да, тогда мой выбор был таким, Наточка. Но я поступила так не затем, чтобы избавиться от тебя. Я думала прежде всего о твоей безопасности, хотя ты не поймешь меня, пока сама не станешь матерью.

— После того как мне все стало известно, даже не знаю, захочется ли мне становиться ею, — заявила Наташа с намерением обидеть ее.

— Не говори ерунды! Кстати, ты получила известие от Феликса?

Смутившись, Наташа почувствовала, как вспыхнули ее щеки. Вопрос матери застал ее врасплох и очень не понравился. Она не хотела, чтобы мать интересовалась этой частью ее жизни. Тем более что последние дни перед разлукой как бы сами по себе обязывали к откровенности, необходимо было сказать все, что не было сказано раньше, расставить все точки над «i».

— Феликс мой самый лучший друг, — произнесла Наташа, желая подвести черту под этой темой.

— Дружба не мешает испытывать нежные чувства.

— Да что ты вообще об этом знаешь? Тоже мне, специалист выискался. Кто из двоих был тебе больше другом, нежели любовником? Габриель Водвуайе или Макс фон Пассау?

— Причем тут это?

— Притом, что дети часто строят отношения по примеру родителей. Для некоторых это как проклятие.

Ксения налила себе чая и стала медленно пить. Разговор явно уходил в сторону. Она была еще под впечатлением от выставки, где побывала в полдень. В то время, когда делались эти снимки, она была немногим старше Наташи и тоже испытывала гнев и досаду, только не по отношению к матери, а к самой жизни, впрочем, эта разница не была существенной.

— Мы с тобой похожи, хочешь ты этого или нет, — заговорила она, глядя на Наташу, которая упрямо смотрела в окно, чтобы не встречаться с ней взглядом. — Ты такая же упрямая, как и я. Тебя трудно переубедить. У женщины, которая стремится к свободе, любовь может вызывать страх.

— Да не свободу я ищу, а правду! — вспыхнув, воскликнула Наташа. — Правда ценнее свободы. Необходимо, чтобы люди вокруг тебя не лгали.

«Сколько времени Наташа будет заставлять меня расплачиваться?» — спросила себя Ксения, внезапно охваченная усталостью. Она желала своей дочери только добра, но не могла не думать о том, что Наташе придется вынести ужасное испытание любовью, прежде чем она сможет правильно оценить поступки матери. Понадобится время, чтобы она смогла узнать любовь во всех ее проявлениях.

Нервничая, Ксения поднялась и резкими движениями положила несколько книг на стопку томов, предназначенных для продажи. Решительно все стало ее сердить. И обстановка квартиры, добрая часть которой принадлежала Габриелю и которую уже давно пора было сдать на мебельный склад, и агрессивное отношение дочери. Слишком легко судить других, не побывав на их месте.

— В полдень я была на улице Риволи. В галерее Бернхайма открылась выставка, которая обязательно тебе понравится. Ты должна ее посмотреть.

Ксения сказала это с раздражением, но не из-за непримиримости дочери, на которую перестала обращать внимание, а просто потому, что не любила упреков. Еще больше она не любила несправедливости. Думая о выставленных портретах, она вспомнила длинную пройденную дорогу. Можно было найти много недостатков, обвинить ее в эгоизме, упрямстве, но нельзя было не признать, что та девушка, которая смеялась с портрета на стене галереи, заслуживает снисхождения.


Наташа не послушалась матери. По крайней мере, не сразу. Долго не решалась, боясь подвоха. Неужели эта скованность в их отношениях, как гангрена, не пройдет никогда? Теперь она смотрела на мать с опаской, а также завидовала друзьям, хотя их матери, с их слов, вроде бы тоже были «не подарки».

— Ты хочешь, чтобы она постоянно придиралась к тебе, как моя? — сердился Люк.

Слова Люка мало успокаивали, и эти разговоры в конце концов привели к тому, что Наташа стала избегать своих приятелей. «Что они понимают?» — горько думала она.

После отъезда матери Наташа обошла все комнаты их квартиры. Ее шаги гулко звучали, когда она шла по паркету. Она смотрела на обои на стенах, местами испачканные краской еще тогда, когда Наташа была маленькой девочкой. Крошечные пылинки кружились в солнечном луче. Пространство дышало по-другому. Даже эхо стало другим. И только в шифоньере, где когда-то висели костюмы Габриеля, все еще чувствовался запах его любимого одеколона. Чтобы заглушить воспоминания, она тщательно прикрыла дверцу.

Вскоре Наташа перебралась в дом тети Маши. Обстановка там была спартанской, но она предпочла тесную комнатушку большому дому из серого камня на Восточной авеню, 71, о котором рассказала ей Ксения. Несмотря на то, что она хотела посмотреть мир, мысль поселиться на Манхэттене совершенно не вдохновляла ее. Возможно, она не столько не была готова жить в Америке, сколько не хотела видеть, как мать носится с ее младшим братом, к которому она сама оставалась равнодушной, не хотела расставаться со своими друзьями, привычками, энтузиазмом, который мать не разделяла. Поэтому она и выбрала разлуку, спрашивая себя иногда, кого она пытается наказать.

В день отъезда Наташа, провожая мать и Лили, спустилась вниз, к парадному входу. Там их уже ждало такси, чтобы отвезти на вокзал, откуда они оправлялись поездом в Гавр, где должны были сесть на трансатлантическое судно. Мисс Гордон, державшая ребенка на коленях, передала его матери. В материнских объятиях кроется многое. Это и защита, но это может быть и ловушкой.

На щеках Ксении розовел нежный румянец, взгляд был внимательным. На ней было платье цвета слоновой кости с короткими рукавами, которое подчеркивало ее красивую фигуру с тонкой талией, и маленькая соломенная шляпка, украшенная шелковым цветком. «Можно подумать, что она выходит замуж», — подумала Наташа. Внезапно мать показалась такой слабой и беззащитной, что Наташа стала лихорадочно подыскивать слова, чтобы успокоить ее, но не нашла. Потом они попрощались. Стоя на тротуаре и глядя вслед отъезжающей машине, которая вскоре скрылась за поворотом, Наташа почувствовала, как исчезает опора, без которой она становится все легче и легче, как сорванный с дерева, носимый всеми ветрами лист.

Только спустя две недели она оказалась под аркой улицы Риволи и стала искать вход в галерею. Небо от жары было белым, как раскаленная сталь. Несмотря на близившийся вечер, было очень душно. Воняло сточной канализацией и расплавленным асфальтом. Сидя на террасах кафе, клиенты обмахивались всем, что попадало под руку. Большинство парижан давно уехали из города. Наташа и тетя Маша тоже на днях должны были поехать на юг, туда, где провели все военные годы, так что это у нее была последняя возможность увидеть, какой еще отравленный подарок приготовила для нее мать. Она открыла двери галереи. Раздался звонок.