Они торопились прийти вовремя, чтобы не пропустить открытия действа. Наташа, Феликс и Лили поднимались по ступеням между двумя рядами республиканских гвардейцев в полной парадной форме. Убранный в красный бархат павильон Марсан был самым подходящим местом для вернисажа в этом районе Парижа. Молодые улыбающиеся манекенщицы вручали программки с иллюстрациями Кристиана Берарда на обложке. Толпа собралась большая. Люди радовались, что смогут, наконец, развлечься после скучной зимы, во время которой весь Париж страдал от холода и голода. Желание лицезреть прекрасное читалось в искрящихся взглядах и восторженном перешептывании. Сюда приходили, чтобы и других увидеть, и себя показать, как в лучшие времена в Париже. У многих женщин на плечах были довоенные меха.

Люди осматривали декорации молча, почти с религиозным благоговением. Только свет, идущий от макетов, оживлял действо и придавал легкость декорациям. Наташа узнала настороженный силуэт Люсьена Лелонга в темном пальто, с белым шарфом вокруг шеи.

— Невероятно! — восклицала Лили, так сильно наклоняясь вперед, что вынуждала Наташу удерживать ее за пояс пальто. — Даже бутоньерки настоящие! А посмотрите на эти бальные платья! Глядя на них, хочется танцевать всю ночь напролет, как думаете?

В то время как Лили восхищалась с непосредственностью ребенка, Феликс оценивал наряды и строил прогнозы.

— Уже сейчас можно предположить, что скоро будет модно, — констатировал он, поправляя пальцем очки и хитро поглядывая на Наташу. — Тонкая талия, подчеркнутые бедра и широкие юбки. Мне кажется, надо будет попробовать использовать корсет, как в былые времена. А посмотрите на эти аксессуары: вы можете сказать прости-прощай вашим сумкам-рюкзакам, мадемуазели. Грядет возврат к ручным сумочкам, в которых не будет ничего, кроме мелочей вроде пудреницы. Белое также будет в моде. Это как символ хрупкости и чистоты. Надо будет к этому привыкать: женщина станет женщиной, и очень скоро.

— Не думала я, что ты настолько подкован в женской моде, — удивилась Наташа.

Смущенный, он пожал плечами.

— Должно быть, это у меня в крови. Дом Линднер был одним из самых престижных универмагов Берлина, а мама получила золотую медаль на Международной выставке 1937 года, — гордо заявил он. — Эта женщина пропагандировала вкус к хорошим вещам. В свое время ее знали даже в Соединенных Штатах. В детстве я часто наблюдал, как она рисует свои коллекции. Случалось, я даже готовил домашнее задание в ее офисе, когда она подбирала ткани. Порой давал ей советы. Это меня сильно забавляло.

— Только не говори, что сам собираешься стать кутюрье! — усмехнулась Наташа, которая только что открыла этого молодого человека с неожиданной для себя стороны.

Феликс набычился. Ее шутливый тон стал злить его. Возникло ощущение, что она узнала о его постыдном секрете.

— Но ведь надо будет восстанавливать наш магазин. Только Господь знает, во что его превратили! — мрачно сказал он, думая об изувеченном бомбардировками Берлине. — Но, полагаю, мне понравилось бы работать вместе с матерью. Дом Линднер является собственностью нашей семьи более чем сотню лет, и это многое значит для меня. Для меня всегда было очевидным, что я тоже буду с этим связан и сделаю все, что смогу, для процветания этого дела. Я не собираюсь терять годы на учебу, мне не нужны знания, которые вряд ли мне пригодятся на практике.

Наташа озадаченно смотрела на него. В ее глазах Феликс был человеком войны. Получивший фальшивое имя, взятое с надгробия на могиле погибшего мальчика в глухой деревушке на Сомме, где сгорели все регистрационные книги, он был всего лишь тенью, отражением себя настоящего. Его детство принадлежало пропащему миру, у которого не было будущего. Он стал заложником этого мира, который ему не нравился и к которому он никак не был привязан. Время от времени он заговаривал с ней о Берлине, о своей жизни там, но ничего из рассказанного им не казалось ей связанным с настоящим. В школе он был прилежным учеником, не любил пропускать занятия и всегда в срок сдавал тетрадки с домашним заданием, тогда как сама она часто ленилась, за что получала замечания от учителей. Феликс стал единственным, нежданным товарищем для нее, единственного ребенка в семье, и Наташа вдруг поняла, что ей льстит то, что она каким-то образом влияет на его восприимчивую душу.

Но теперь, в первый раз за все время их знакомства она поняла, что молодой человек гордится своим прошлым и планирует будущее, опираясь на него. Его лицо преобразилось: подбородок затвердел, взгляд стал ясным, пронизывающим. Собираясь на вернисаж, он очень тщательно оделся. На нем был темный костюм, слегка ушитый ее матерью, — он когда-то принадлежал дяде Кириллу — и красный галстук. Из нагрудного кармана выглядывал шелковый платок. Аккуратно причесанный, пахнущий одеколоном, Феликс Селигзон теперь мало напоминал ее приятеля по детским играм. Наташино сердце забилось быстрее. Взволнованная, она спрятала руки в карманы манто.

Увлекаемые нетерпеливой Лили, молодые люди продолжали двигаться по залу, но Наташе было трудно сконцентрировать внимание на чем-либо. Куклы сверкали у нее перед глазами: полосы, квадраты, шотландская клетка, калейдоскопические узоры. Теперь она чувствовала присутствие Феликса, даже не глядя на него. Он как-то быстро вырос и стал выше ее на целую голову. Заметив, что выронила перчатки и программку, она отдалилась от друзей и, увлекаемая потоком посетителей, оказалась рядом с декорацией, представляющей порт. На пристани стояло судно с обтрепанными парусами. Миниатюрные чемоданчики были брошены на пристани, а манекены казались одинокими, хрупкими и покинутыми. Увиденное навеивало ностальгию, что, казалось, совсем не подходило атмосфере этого блистательного вечера.

На ее плечо легла рука, она узнала запах духов своей матери. Свет, идущий от макета, хорошо освещал ее профиль: прямой нос, четкая линия губ, светлые волосы, собранные на затылке при помощи сеточки, серьги с жемчугами. Красота матери всегда вызывала у Наташи восторг, но и смущала ее.

— Вижу, тебе понравилась работа Жоржа Вакхевича, — сказала Ксения. — Это кинодекоратор. Он приехал из России в двадцатых годах, как и мы. Родился в Одессе.

«Из порта в никуда», — прочитала Наташа название.

Рассмотрев все детали макета, мать строго добавила:

— Все это было на самом деле. В Одессе, в феврале 1920 года.

Макет соотечественника взволновал Ксению Осолину — она снова ощутила себя на забитой людьми набережной, вместе с тысячами русских, запуганных и ограбленных большевиками. Она снова слышала стоны раненых белогвардейцев, чувствовала ледяной ветер на щеках, руку маленькой Маши в своей — она крепко сжимала ее, чтобы не потерять девочку в толпе. Она снова увидела мать с ее горячечным взглядом, позднее скончавшуюся от тифа на том несчастном судне; нянюшку, которая держала Кирилла на руках. Они плыли в неизвестность без ничего, прихватив кое-какие драгоценности, которые позже были проданы по бросовой цене, чтобы не умереть с голоду. Никто так никогда и не узнал, какой страх она испытала в тот день перед отплытием.

— Что-то не так, мамочка? — спросила Наташа. — Ты стала совсем бледной.

— Извини меня. У меня слегка закружилась голова. А вообще это успех, не так ли?

Ксения злилась, что ее застали в момент слабости. Не в ее характере было давать волю столь болезненным воспоминаниям. Видя, что дочь озабоченно смотрит на нее, она заставила себя улыбнуться. Не стоило нарушать шаткий мир, который они заключили в результате нелегкого разговора, когда Ксения постаралась объяснить ей поступки Габриеля во время оккупации, чтобы Наташа смогла сохранить его образ, не полностью очерненный. Она удивилась, открыв в себе способности к дипломатии. Сидя в кресле в салоне, Наташа внимательно слушала мать, приняв, наконец, версию о том, что отец позволил себя обольстить, как и большинство его соотечественников, — высшие чиновники, священнослужители, военные, аристократы, жители провинции. Эти люди поддержали режим Виши не из-за слепой преданности маршалу Петену, а просто потому, что не видели иного выхода. Они принимали данность как расплату Франции за коррумпированную политическую систему, что в конечном счете и привело к поражению в войне. Габриель считал, что гитлеровский рейх Франция не могла победить, а сотрудничество с ним позволяло избежать полной оккупации страны, что было бы намного хуже. Несмотря на то, что он консультировал немецких промышленников, на его совести не было смертей.

— В те непростые времена это было меньшее из зол, — говорила Ксения, предпочитая умалчивать о том, что клиенты ее мужа обогащались, прибирая к рукам имущество, конфискованное у еврейских семей и переданное в полное владение арийцам.

К счастью, Наташа не требовала подробностей, чтобы поверить ей. Доверие дочери и успокаивало ее, и ужасало, так как недоговоренность — та же ложь, и она боялась того дня, когда все тайное станет явным. Тогда Наташа уже не будет такой покладистой.

Ксения с усилием отогнала от себя мрачные мысли. Она снова посмотрела на посетителей, толпившихся возле декораций. Журналисты делали в блокнотах пометки о впечатлениях, фотограф снимал приглашенных. Вне всякого сомнения, эта выставка надолго останется в памяти людей. Уже шли разговоры о том, чтобы повезти ее в Лондон, Копенгаген, Стокгольм и даже в Нью-Йорк. Но, несмотря на удовлетворение от работы, у Ксении болезненно сжималось сердце. Внезапно лица всех присутствующих показались ей ненастоящими, похожими на карнавальные маски. Она узнавала некоторых женщин, которые участвовали в дефиле под довольными взглядами ухоженных мужей с поднятыми для защиты от сквозняка воротниками. Это были друзья Габриеля. Разве не эти самые лица она не так давно видела на последнем приеме под сводами Оранжереи, во время вернисажа, посвященного любимому скульптору фюрера Арно Брекеру? Не хватает только немецких мундиров и хмурого неба сорок второго года. Именно тогда она в последний раз видела Макса. Он воспользовался этой поездкой в Париж, чтобы передать бланки официальных документов связному из Сопротивления, который держал книжный магазин на улице Риволи.

Вдруг ей так захотелось увидеть Макса, что у нее перехватило дыхание. Она поднесла руку к губам. Никаких известий от него она до сих пор не получила. Жить в неопределенности, листая тонкие газеты или склонившись над радиоприемником, чтобы узнать о продвижении союзных войск, было выше ее сил.

Берлин горел. Советская Армия наступала. Поражение Германии было вопросом нескольких недель, дней, часов… На месте немецких городов оставались лишь воронки от разорвавшихся бомб, пыль, обломки и грязь, в которой валялись трупы, разорванные на части, с переломанными костями, с обезображенными до неузнаваемости лицами, и среди них, конечно, он… Макс. Разве могло быть по-другому? На кого надеяться, кого молить о чуде?

Уже несколько месяцев Ксения жила как бы двумя жизнями. Она машинально заботилась о близких, смотрела, как они едят, кормила себя, чтобы ее тело могло жить, хотя сама не чувствовала даже вкуса пищи. Ночью же, когда ей наконец удавалось заснуть, ее тело начинало жить своей собственной жизнью. Во сне она слышала свой, далекий, словно эхо, голос, обвинявший ее в бездействии. «Я должна вырваться отсюда! — внезапно подумала она, прозревая. — Я должна найти его. Я должна знать, что с ним случилось».

Кто-то схватил ее за руку.

— Мама, что с тобой? — выкрикнула Наташа. — Куда ты?

Понадобилось несколько секунд, чтобы она повернулась к дочери. Но решение было принято. Ей придется опять покинуть Наташу. На неопределенный срок. При первой же возможности она отправится в Германию, в Берлин. Это было необходимо. И это не обговаривалось. Ибо жить далее, притворяясь, она не могла. Наташа испуганно смотрела на нее, щеки ее горели. Как часто именно такими глазами на Ксению смотрел Макс, взволнованный и озабоченный, так как не знал, чего ожидать от нее на этот раз, а Ксения была слишком молода и жестока, чтобы, со своей стороны, попытаться понять его. Нежным движением она погладила дочь по щеке.

— Я должна уехать, Наточка. Так надо. Прости…


Как бы рано он ни вставал с постели, даже до рассвета, он все равно никогда не приходил первым. А все потому, что многие не уходили домой с вечера, проводя ночи на скамейках в ближайших скверах или под прикрытием наддверных козырьков, так как либо жили слишком далеко, либо просто не могли вынести еще одной бессонной ночи, бесцельно слоняясь по комнате. Застенчивые, молчаливые, они, словно часовые, согнув шеи, засунув руки в карманы, сходились на привычное место, лишь только первые солнечные лучи касались неба. Чем больше проходило времени, тем больше их становилось. Они толпились возле ограждения, голоса их хрипели, умоляя и взывая, поднимались, словно в молитве, руки, держащие семейные портреты, глаза искали имена на объявлениях о розыске людей, наклеенных поверх старых театральных афиш, рассматривали фотографии скелетов в полосатых робах, которые словно явились из преисподней.