Она сильнее вжалась в сиденье. Хлопающие двери закрылись за последними зрителями, комментирующими фильм, о котором Лили уже и думать забыла. Лампочки мигнули и погасли. Хозяин кинотеатра старался экономить электричество. Лили осталась ждать в темноте. Через несколько минут зал наполнят новые зрители, потом перед фильмом на большом экране станут показывать кинохронику, и Лили снова увидит черно-белые кадры, раздирающие душу и заставляющие содрогаться. Эти кадры изображали горы истощенных тел, которые ковшами экскаваторов сбрасывали в громадные ямы; пепел в топках крематория; искаженные страданием лица людей-призраков — живых скелетов, бывших узников концлагерей, которых, словно кукол, поддерживали под руки военные.

Поэтому Лили не двигалась. Кадры кинохроники она помнила во всех подробностях. Она ходила в кино тайком от тети Ксении, которая пришла бы в ужас, узнав, как Лили проводит время и на что она тратит все свои карманные деньги плюс еще несколько франков, которые ей удалось стащить из портмоне своей покровительницы. Она украла эти деньги без всякого стыда. Она должна была смотреть эту кинохронику, снова и снова. Так же она пересматривала газеты и иллюстрированные журналы брата, которые он прятал в глубине шкафа, думая, что никто о них не знает. Фотографии гор мертвых тел часто можно было увидеть даже на афишах, расклеенных на стенах парижских домов. Она смотрела на них спокойно, не роняя ни слезинки. Она не чувствовала страха. Поначалу ее саму удивляла такая реакция. Разве у нее не должны были выворачиваться внутренности? Но нет. Поэтому она смотрела, анализировала, училась. И еще искала лицо своей матери среди этих обезображенных существ. В полной тишине. В нереальной тишине. В тишине, наполненной ненавистью и только одним желанием — отомстить.

Берлин, май 1945

«Мне конец…»

Лежа на животе, втянув голову в плечи и устремив глаза в одну точку, Аксель Айзеншахт вздрагивал в такт разрывам, которые сотрясали улицы Берлина уже несколько недель подряд. Разве человек может смириться с мыслью, что его швырнули в водоворот всемирного потопа? Какой абсурд! Чья-то зловещая шутка. Трагическая ошибка.

«Но на этот раз мне точно конец…»

Взрывная волна сбросила его с велосипеда на землю. Рот оказался набитым пылью, комочки глины скрипели на зубах. Сердце билось так, словно собиралось пробить грудную клетку и выскочить наружу… С левой стороны от него что-то горело, и пламя уже начало обжигать бок. Мысль, что он может поджариться живьем, заставила его открыть глаза. Горел жилой дом. Дождь искр оживлял поднимающийся к небу черный столб дыма. Отвязав от рамы сломанного велосипеда фаустпатрон, предназначенный для борьбы с танками, Аксель пополз между завалами. Ремень болтающегося на спине автомата больно натирал шею. Через пять метров он наткнулся на труп одного из своих товарищей. Живот мертвеца был разворочен, внутренности вывалились на землю, а на черном от копоти лице, обращенном к небу, белели в оскале зубы. Стефан. Совсем недавно им удалось поживиться конфетами в брошенной хозяевами кондитерской. Глаза Стефана сверкали от счастья. Последние несколько дней они ели только ржаной хлеб с засохшим сыром и пили чай. Что же касается сигарет, то их не выдавали согласно приказу Геббельса, считавшего, что таким молодым людям вредно курить, и это вызывало у всех бурное возмущение.

Повинуясь неосознанному импульсу, Аксель схватил мертвого друга за руку, чтобы затащить в укрытие, но не смог сдвинуть с места. Не хватило сил. Он стал на колени, пытаясь подняться на ноги. Он почти ничего не слышал. Дрожащей рукой вытер взмокший лоб. На серой коже руки осталась кровавая полоса.

«Я умираю…» Эта мысль показалась ему до невозможности несправедливой. Но разве умереть за родину, за фюрера, отдать жизнь, сражаясь под его знаменами, — это ли не самая прекрасная из всех жертв? Разве не к этому готовили его несколько последних лет, а твердили об этом почти с рождения? Клятва на верность Гитлеру, которую он принес в десять лет, участие в военных парадах, факельных шествиях, этих великих мессах в Нюрнберге или в берлинском Дворце спорта, физические испытания, превозносимые в пансионате, верность великому вождю — все это делалось только ради одного неизбежного и волнующего момента, и к этому должен был стремиться каждый молодой немец, достойный называться таковым, — к героической смерти. Но теперь, когда пробил час, почему он вдруг ощутил, что сомнение и возмущение отравляют его кровь?

Голова просто раскалывалась от боли. Он понял, что не слышит ничего вокруг, за исключением шума пульсирующей в голове крови. Когда он все-таки поднялся, у него сразу скрутило живот, и его вырвало прямо на одежду. Несколько мгновений он стоял на месте, оглушенный, чувствуя себя невероятно нелепо. Он огляделся, и ему показалось, что он нырнул в водоем, как некогда во время купаний в Ванзее, когда он, ныряя, задерживал дыхание, чтобы проверить, сколько может выдержать без воздуха. Поправил надвинувшуюся на глаза каску. А куда подевались остальные? Где их отряд, его верные товарищи по несчастью? Среди обломков зданий, из которых густо торчали штыри арматуры и обрывки колючей проволоки, он заметил еще один труп, потом другой. Старина Георг, шестнадцатилетний хорошо сложенный юноша с пшеничными усами, в темной одежде с нашитой желтой эмблемой народного ополчения. Хитрая мордочка малыша Генриха, голые коленки которого высовывались из коротких штанов. Он так гордился двумя нашивками, полученными за то, что поджег два танка Т-34, и заявлял, что танки для него не более чем быки на корриде, и в следующий раз он выйдет против них с красной тряпкой, как испанский тореадор.

Начиная с 26 апреля арена боев сузилась до окруженного Берлина, и советские стальные «быки» стали слишком многочисленными для этих экзальтированных юнцов из Гитлерюгенда. Даже если, показывая чудеса храбрости, им удавалось подползти к цели на расстояние в несколько метров и поджечь танк, на его месте тут же оказывалась дюжина других. Их гусеницы оставляли трещины на тротуарах, а снаряды пушек пробивали стены домов. Рассказывали, что большевики стянули два с половиной миллиона солдат для штурма немецкой столицы. Но что могут все эти миллионы против секретного оружия фюрера, которое вот-вот будет задействовано и сотрет с лица земли эту низкую славянскую расу? Нужно только продержаться несколько дней, а может быть, даже часов, выиграть время, чтобы 12-я армия генерала Венка прорвалась к окруженной столице. Держаться… Таков был единственный приказ фюрера.

Аксель укрылся в здании с обезглавленными кариатидами. Пол был устлан битым стеклом и вражескими листовками, призывающими сдаваться.

Прислонившись к стене, он проверил, на месте ли две гранаты, которые были пристегнуты к ремню. Прицел фаустпатрона натирал бедро. Порывшись в кармане, он достал фляжку, в которой еще оставалось несколько капель воды, и горсть пыльных леденцов. Теплая вода обожгла разбитые губы. В отчаянии он отшвырнул фляжку от себя.

— Дерьмо! — выкрикнул он, но вместо собственного голоса слышал все тот же шум.

«Я только отдохну несколько минут, — сказал он себе, прижавшись затылком к стене. — Только несколько минут. Это не преступление…»

Когда он пришел в себя, то снова услышал вой «катюш» и вздохнул с облегчением. Слава Богу, он не оглох! За закопченным входом в дом царил мрак. Акселю удалось подняться и подползти к проему в стене, через который было видно старинную, некогда красивую улицу. Теперь город представлял собой лунный ландшафт, и можно было только догадаться, что неподалеку находится Паризерплац. Повсюду лежали трупы. Воздух был густой и тяжелый, почти как слизь. Языки пламени лизали фасады с пустыми оконными проемами. На одной из стен виднелась угрожающая надпись: «Наслаждайтесь войной — ибо мир будет ужасен». «Как бы то ни было, все равно до мира не доживет никто», — раздраженно сказал себе Аксель и посмотрел в ту сторону, где он оставил Стефана. Вездесущие мародеры уже успели освободить труп его друга от оружия и длинного пальто, но Акселя это не обидело. Все хотят выжить. Если никто уже не заботится о том, чтобы хоронить убитых, то какой смысл горевать об оставшемся бесхозным их скромном сокровище. Тем не менее он потрудился закрыть своему другу глаза. Он любил его, но не чувствовал печали, скорее опустошенность. Сегодня Стефан и другие, завтра он сам. Это очевидно, конечно, но сопротивляться смерти, когда тебе шестнадцать и ты принадлежишь к расе господ, — разве это кощунство?

Плохо понимая, куда идет, Аксель брел по городу, спотыкаясь. Время от времени он замирал на месте, присматриваясь к теням, направляя вслед за взглядом ствол автомата. Ему не хватало его товарищей. Он не привык быть один. Как бы ему теперь хотелось услышать плоские шутки Генриха и грубый голос их командира Георга, делавшего им замечания. Аксель и Стефан поначалу сердились на него за это. Таким тоном не разговаривают с учениками Наполы, одного из самых престижных учебных заведений Третьего рейха, но, с другой стороны, было что-то успокаивающее в этом постоянном ворчании старика.

На перекрестке Аксель наткнулся на подбитый танк. Вокруг него лежало несколько мертвых подростков в коричневой униформе. «Вот еще герои», — подумал он с горечью. Вдруг от входа в один из подвалов отделился силуэт, словно вырос из-под земли. Подпрыгнув от неожиданности, Аксель поднял оружие. Силуэт оказался женщиной с шапочкой на голове, белой перевязью и корзинкой в руке. Женщина вся была в пепле и пыли. Черная и грязная, как и весь город. Она хмуро посмотрела на него.

— Там дальше есть медпункт. Через сто метров! — крикнула она, показывая рукой. — В подвалах «Адлона».

Он кивнул вместо благодарности. А почему бы и нет? Обработка ран ему не помешает. А может, даже швы понадобятся. Он пошел в указанном направлении, меньше опасаясь наткнуться на русских солдат, чем на людей из жандармерии. Эти типы с жестяными бляхами на груди, как на собачьих ошейниках, обладали повадками псов, разве что не лаяли. Его обязательно спросят, откуда он идет и почему отделился от своего отряда. Даже в условиях полного хаоса каждый должен быть на своем месте. «Какой абсурд!» — думал Аксель. Это был полный кошмар. Никогда, даже в самых страшных снах, он не мог представить свою страну завоеванной большевиками. Сотнями тысяч бомб стерт с лица земли Дрезден. А Берлин… О Боже, Берлин… Его родной город, эти парки, рощи, озера, импозантные правительственные здания, в одном из которых за большим столом из черного дерева восседал его отец; зоопарк, мосты через Шпрее, концертные залы, кинотеатры и художественные галереи, в которых когда-то выставлялись работы его дяди фотографа. Все это теперь превратилось в осажденную, агонизирующую крепость. Несколько солдат перебегали цепочкой, прижимаясь к фасадам домов. Он испугался, что на него обратят внимание, но никто из них даже не оглянулся.

Свернув за угол, он замер, увидев висящие на фонарных столбах тела. Руки повешенных были связаны за спиной, а на груди висели доски с надписями, гласящие, что это бывшие солдаты Вермахта, решившие стать дезертирами и оставить немецких женщин и детей на милость Иванов. Трусы… Нога одного из казненных задела Акселя за плечо, и он, ужаснувшись, отпрыгнул в сторону.

Вскоре он оказался перед Бранденбургскими воротами. Триумфальная арка чудом уцелела, и квадрига лошадей все еще неслась куда-то галопом. Авеню Унтер ден Линден была изрыта воронками, но отель «Адлон» с защитной стеной из наполненных песком мешков, которая окружала здание по всему периметру, высотой до второго этажа, возвышался среди обрушившихся зданий, солидный и успокаивающий, почти безупречный. Аксель испытал прилив признательности судьбе. Вдруг перед его глазами предстал образ матери. ««Адлон» — это одна из самых красивых историй любви!» — со смехом говорила она. Перед самой войной она часто брала с собой в «Адлон» Акселя. Как в день его семилетия. Тогда на ней было пальто с меховым воротником, а украшенный брошью берет она держала в руках, поднимаясь по застеленным красной дорожкой ступеням. Шеф-кондитер приготовил для Акселя его любимый торт. Когда Аксель задул свечи, все находящиеся в ресторане зааплодировали. В тот день мать позволила ему выпить глоток шампанского. Покоренный шармом матери, он восхищался ее улыбкой, ярко-красными губами, браслетами, которые позвякивали при каждом движении ее рук. Когда мать наклонялась, чтобы поцеловать его в щеку, он закрывал глаза, и аромат пудры окутывал его с головой, словно облако. Лакеи во фраках и белых перчатках оказывали ей почести, будто королеве, известные люди приветственно кивали ей. Мариетта Айзеншахт, урожденная фон Пассау, была одной из ярких индивидуальностей берлинского высшего общества. Сидя возле этой очаровательной, элегантной, прекрасно воспитанной женщины, которая была его матерью, Аксель чувствовал, как его сердце переполняется гордостью. «Мама…» — шептал он восхищенно.