— Вы получили письмо… телеграмму… заболела ваша мать? — осведомилась Корнелия.

— Ничего подобного, — нетерпеливо ответил герцог. — Это дело частного порядка, и я расскажу вам о нем в свое время, если позволите. Как скоро вы будете готовы?

— Думаю, как только управится Вайолет, — ответила Корнелия.

— Хаттон спустит вниз мои сундуки через полчаса, — сообщил герцог. — Вы отдадите распоряжения своей горничной?

— Да, конечно, если вы этого желаете.

Корнелия направилась в спальню. Герцог раздраженно постукивал пальцами по столу с видом человека, которого окончательно вывели из себя. Корнелия передала Вайолет все, что должна была сказать.

— Если почувствуешь, что не справляешься, позови на помощь горничную из отеля, — предложила она, а затем, вместо того чтобы вернуться в гостиную, села на диван в своей спальне.

Она поняла, что не может сейчас находиться рядом с герцогом. При виде его сердце начинало биться быстрее, и ей стоило большого труда не кинуться к нему в объятия.

Корнелии хотелось притянуть к себе это измученное волнениями лицо, провести пальцами по его усталым глазам и прошептать ему на ухо правду — что Дезире здесь, рядом, и до нее можно дотронуться губами. Она знала, что теперь он страдает, и спрашивала у самой себя, лежит ли ее записка у его сердца, и целует ли он ее так же, как она целовала все письма, которые получала от него. Она любила его — Господи! — как она любила его! Тяжело было видеть герцога несчастным, но все же только через это его страдание они могли завоевать путь к настоящему счастью. С железной решимостью Корнелия принудила себя к хладнокровию. За несколько последних недель она приучилась разводить свои мысли и чувства в разные стороны.

В присутствии мужа она была сдержанной и даже подавленной, если выступала в роли Корнелии. Надевая черные очки, она сразу ощущала ту застенчивость, которая была неотъемлемой частью характера Корнелии до тех пор, пока она не превратилась в Дезире.

Но притворство теперь давалось труднее, чем когда-либо. Прошлая ночь сняла все последние барьеры, сдерживающие красноречие Корнелии. Вспоминая слова, которые сами приходили на ум, нетерпеливость поцелуев и восторг любви, она знала, что никогда больше не будет испытывать неловкость или сознание, поскольку двух слов связать не может. Если же к ней и придет застенчивость, то только та, от которой финальная неизбежная капитуляция становится еще слаще.

От одной этой мысли она задрожала и поднесла руки к лицу. А вдруг он не выдержит последнего испытания, что, если все-таки он недостаточно любит? Найдет ли она в себе силы отказаться от любви, не достигшей той самой высокой вершины, которую она сама для нее выбрала?

— Я должна быть сильной — должна! — вслух произнесла Корнелия.

— Вы что-то сказали, ваша светлость? — спросила Вайолет из другого конца комнаты.

— Только самой себе.

— Все готово, ваша светлость, — сообщила Вайолет, затягивая широкий ремень вокруг последнего сундука с полукруглой крышкой.

— Я передам его светлости, — сказала Корнелия.

Она прошла по комнате, отворила дверь в гостиную. Герцог сидел на стуле возле погасшего камина, обхватив голову руками. На секунду она почувствовала, что полностью обезоружена. Невыносимо было видеть такое горе, такие страдания. Как она могла навлечь все это на него! Еще секунда, и она пролетела бы по комнате и опустилась бы на колени перед ним. Но хотя он не слышал, как она вошла, какое-то шестое чувство подсказало ему, что за ним наблюдают. Он поднял глаза и резко вскочил:

— Вы готовы?

Голос его был груб, и Корнелия взяла себя в руки, хотя успела сделать первый шаг.

— Да, я готова, — машинально ответила она.

— Хорошо. Мы успеем на четырехчасовой поезд с Северного вокзала. Я попытался заказать билеты. Надеюсь, путешествие не будет слишком неприятным.

Его надежды не оправдались. Как потом вспоминала Корнелия, эта поездка оказалась сродни ночному кошмару. В последнюю минуту им было отказано в отдельном купе, так как поезд был битком набит туристами, возвращавшимися в Англию.

В Булонь они прибыли глубокой ночью и были вынуждены остановиться в отеле на набережной, чтобы успеть на утренний паром. Корнелия была слишком озабочена, чтобы обращать внимание на собственные удобства, а герцог, как видно, был глух ко всему, кроме одного — непреодолимого желания без малейшего промедления оказаться дома. Но выражения лиц Вайолет и Хаттона красноречиво свидетельствовали об их мучениях.

Больше всего Корнелию беспокоило, почему отъезд был таким поспешным. Она не понимала, по каким причинам герцог изменил свои планы, и ей с большим трудом удалось удержаться от вопросов.

После бессонной ночи она была очень усталой и надеялась, что сможет отдохнуть в булонском отеле, но всю ночь напролет гудели корабли, шло оживленное движение, раздавались крики и пение людей, поэтому Корнелия в конце концов оставила все попытки заснуть, села у окна и начала вспоминать:

— Если ты когда-нибудь разлюбишь меня, я совью веревку из твоих волос и придушу тебя ею!

— А если вдруг… ты разлюбишь меня?

— Я никогда никого не буду любить, кроме тебя! Ты все, о чем я когда-то мечтал, все мои надежды и желания, воплощенные в одном человеке.

— А что, если… через какое-то время… ты разочаруешься во мне?

— В тебе? Дорогая, как плохо ты понимаешь, что я чувствую к тебе! Жизнь моя, сердце мое, это настоящая любовь!


Корнелия наблюдала за рассветом, серым и низким. Ночью начался сильный ветер, и при свете дня она увидела, что на море вспенились яростные волны, которые с брызгами накатывали на берег.

Все пассажиры рано встали и приготовились подняться на борт, но тут им было объявлено, что капитан хочет подождать, чтобы шторм немного стих. Поэтому Булонь они покинули только в полдень и после неприятного штормового плавания достигли Фолкстона, опоздав почти на два часа.

Шел проливной дождь, и Корнелия невольно пожалела герцога, ведь даже стихия, казалось, настроена против него; но к тому времени, когда они прибыли в Лондон в кромешной тьме, она уже чувствовала полное изнеможение. Самым разумным было бы ночевать в родовом особняке, несмотря на то что слуги их не ждали, но герцог обнаружил, что, хотя они и пропустили два поезда в Котильон, оставался еще один, отправлявшийся из Лондона в одиннадцать часов.

Неужели этот мрачный, забывающий о ее удобствах человек, думала Корнелия, тот самый, кто целовал ее грудь и говорил:

— Ты всего-навсего дитя, и я должен оберегать тебя! Ты только ребенок, и я должен научить тебя! Ты только маленькая девочка, хотя и пыталась заставить меня поверить, что ты женщина! Моя милая, смешная девочка, неужели ты в самом деле полагала, что меня могут обмануть красные губы и нарумяненные щеки?

— Но ты обманулся… в тот первый вечер… в «Максиме».

— Но только пока не взглянул в твои глаза и не прочитал в них искренность и невинность. Было в них еще что-то — боязнь. Ты опасалась меня, потому что я мужчина и ты не знала, как я могу с тобой обойтись! Кровь то приливала, то отливала от твоих щек! О моя глупышка, ты в самом деле полагала, что женщина, какой ты притворялась, могла бы так себя вести?

— Ты… ты смеешься надо мной!

— Это потому, что я безумно счастлив. Неужели ты не понимаешь, какой ужас я испытывал оттого, что мог потерять тебя — но теперь ты моя!


Они приехали на Паддингтонский вокзал и долго ждали поезда. Когда в конце концов Лондон остался позади, поезд тащился еле-еле, и на станцию, от которой им еще предстояло добираться до Котильона, они приехали только в час ночи. Однако благодаря телеграмме, высланной заранее, их ждала карета, а слуги в Котильоне приготовились к их прибытию.

Корнелия и думать не могла, что этот огромный замок покажется ей домом, но она так устала, что при виде знакомых очертаний испытала чувство, словно ее тут давно ждут. Даже не пожелав герцогу спокойной ночи, она позволила отвести себя в спальню и в скором времени уже крепко спала.

Она заснула глубоким сном, как после большой физической усталости, а когда проснулась, то в первый момент не поняла, где находится. Вчера она была так измотана, что даже не заметила, что ей отвели огромную парадную спальню, в которой жили все невесты из рода Роухамптонов.

Сейчас в солнечных лучах, просочившихся сбоку от штор, она имела возможность полюбоваться голубыми с серебром стенами и розовыми парчовыми портьерами, падавшими с резных карнизов, установленных еще во времена Карла П. Были там канделябры уотерфордского стекла, зеркала, обрамленные ангелочками из дрезденского фарфора, мебель из серебра и орехового дерева времен королевы Анны, и повсюду были символы любви, оставшиеся от многих поколений, знавших любовь и преданность.

Куда ни бросишь взгляд — повсюду сердца и сплетенные руки, купидоны и острые стрелы. Огромная кровать, на которой она спала, имела четыре резных посеребренных столбика с весенними цветами и крошечными птичьими гнездами, примостившимися среди веток.

Корнелия улыбнулась сонно и счастливо, потом вдруг сразу проснулась от холодного ужаса, пронзившего ее. А что, если теперь, когда они возвратились в Котильон, Дезире забыта?

Стоило ей подумать об этом огромном замке, она сразу поняла, что это идеальная обитель для герцога и всего того, что олицетворяло его высокое положение — титул, наследственное место при дворе, обязанности крупного землевладельца.

Когда-то он хотел убежать вместе с тетей Лили, это правда, теперь же от него требовалось совсем другое. Свет обрушил бы порицание на Лили, а не на герцога, потому что она была замужем, и разрыв в ее семье вызвал бы скандал. А прегрешения мужчины скорее всего простились бы, ведь он был холостяком и ничем не связан.

Но теперь он превратился в обидчика, и все пошло бы иначе. Он стал бы виновником развода, навлек бы на себя позор. Пришел бы конец всем королевским визитам в Котильон, которые вызывали столько толков, он не имел бы права входить в королевскую ложу на скачках в Аскоте, ему не позволялось бы появляться при дворе. Разводы происходят все чаще, это правда, но виновная сторона по-прежнему остается парией, сосланной за пределы приличного общества.

— У него есть так много — как он может от всего этого отказаться? — прошептала Корнелия.

Она вспомнила его портрет, висевший над камином в библиотеке в наряде, который он надевал на коронацию Эдуарда VII. Вид у него там очень заносчивый и высокомерный, с темной головой, горделиво поднятой над белым горностаевым воротником. И этим тоже ему придется пожертвовать — почетным местом, которое переходило по наследству к главе семьи с тех пор, как первый граф Вайн, предшественник герцогов Роухамптонов, был оруженосцем на коронации короля Генриха VI.

«Может, я прошу слишком многого», — вздохнула Корнелия и тут только поняла, что на окнах сдвинут коралловый шелк гардин. Оказалось, пришла Вайолет. Она взбила две подушки в изумительном кружеве и положила их под голову Корнелии, а затем принесла капот из голубого шифона, в котором можно было сидеть в кровати.

— Только что доставили письмо для вашей светлости, — сообщила Вайолет, внося поднос с завтраком, — слуга ждет ответа.

— Письмо? — удивилась Корнелия. — Но никто не знает, что мы здесь!

— Человек ждет, ваша светлость.

Корнелия взяла письмо. На конверте она увидела герцогскую корону. Распечатав послание, она внимательно прочитала его и сказала Вайолет, стоявшей возле кровати:

— Одеваться немедленно, Вайолет, и пошли кого-нибудь сообщить герцогу, что я скоро спущусь и хочу его видеть.

— Его светлость уже просил меня передать вам поклон от него, — ответила Вайолет, — и сказать, что он просит вашу светлость прийти в библиотеку, как только вы сможете.

— Я буду готова через двадцать минут, — быстро ответила Корнелия, — и велите слуге подождать.

Глава 14

Когда Корнелия вошла в библиотеку, герцог поднялся из-за большого письменного стола, за которым сидел. Что-то в его облике показалось ей странным, но потом она поняла почему. На нем был не обычный костюм, который он всегда носил в Котильоне — бриджи для верховой езды и спортивная куртка с пуговицами, украшенными эмблемами его полка — а темный дорожный костюм, что был на нем накануне.

Герцог официально приветствовал жену и жестом пригласил ее сесть на диван возле камина. Но она намеренно пересекла комнату и выбрала место у большого окна фонариком, выходящего на озеро. Таким образом он повернулся лицом к свету, а разглядеть ее выражение ему было бы затруднительно.

— Я хочу поговорить с вами, Корнелия, — начал он, теребя золотую цепочку от часов, украшенную перламутром.

Герцог выглядел усталым и измученным, но в то же время чрезвычайно красивым, и Корнелия вновь ощутила необъяснимое чувство слабости, которое всегда приходило к ней, когда он был поблизости. Она с трудом заставила себя заговорить холодно и равнодушно.