Ирэн Фрэн - Желания

— Я нуждаюсь в тебе, — сказала Констанция, но не припала к нему, как к желанному источнику.

Она была спокойной, очень спокойной. Тренди решил, что, вероятно, ошибся в прошлый раз, подумав, что она волнуется. Констанция предлагала себя с той же холодной властностью, с которой пела, она была хозяйкой всех своих чувств, руководила своим ртом и руками. Она была медлительной, изысканно медлительной. Наконец она опрокинулась на обитую бархатом кушетку. Сетка соскользнула с ее волос, и на паркет одна за другой посыпались шпильки. Остальные звуки потонули в томной неге наслаждения.

Придя в себя, Тренди испытал одновременно и счастье, и разочарование. Констанция в любви была молчалива. А он-то представлял себе какую-то лебединую песню, да и гримерную ее воображал своеобразным будуаром, красным с золотом. Ну, во всяком случае, он ею обладал. Тренди успокоился, его охватило очень приятное ощущение. «Все уже позади, — говорил он себе, — окончательно позади; и так просто стереть любовь, я был прав в тот день в резиденции нунция — надо просто затушить один огонь другим».

Констанция отдыхала рядом с ним. Свое бледное тело она прикрыла складками пеньюара. В конце концов эта поза показалась ей неудобной, и она встала. Перед тем как сесть за туалетный столик, она послала Тренди улыбку, которую он уже видел однажды на «Дезираде» во время игры, когда певица поняла, что выиграла у Анны. Но сегодня Тренди показалось, что жертвой является он сам.

Он не решался пошевелиться и чувствовал себя смешным. Крузенбург не выказала ни малейшего признака нежности. Она произнесла одну лишь фразу и с теми же презрительными интонациями, что и в адрес Анны:

— Ты молод.

Слово «молод» прозвучало с неожиданной страстностью, как если бы она собиралась съесть его. И тут же с насмешливым выражением уставилась на себя в зеркало.

Снег кончился. Через круглое окошко было видно, что небо прояснилось и обрело тот же холодный цвет, что и в начале этой ранней зимы. Тренди торопливо оделся. Констанция гримировалась перед зеркалом. На миг ее измазанные румянами пальцы задержались на горле, словно она заметила в зеркале что-то, ее обеспокоившее. Она повернулась к Тренди. Тот уже стоял у двери. Певица встала:

— Уходишь?

Тренди посмотрел на нее:

— А разве стоит остаться?

Он усмехнулся, Констанция тоже. Но выглядела она удивленной.

— Возможно, — сказала дива.

— Я должен, — решительно ответил Тренди.

Он рассердился, сам не зная, откуда у него взялись силы.

— Ты будешь там сегодня вечером…

Крузенбург не спрашивала, она продолжала приказывать:

— …Ты будешь там, на том месте, которое я для тебя оставила, и будешь думать о том, чем мы занимались. Ни о чем другом, слышишь? Только о том, чем мы занимались.

Слушая ее слова, Тренди думал только об одном — повторить все сейчас же. Но взгляд Констанции потемнел, ее губы, как ему показалось, надулись, а что это было — желание или зарождающийся гнев или страх — он сказать не мог.

Певица прикоснулась к его руке. Это был жест прощания. Тренди вспомнил слова Нюманса. «Почему я? — спросил он себя. — Я еще молод, у меня ничего нет — ни богатства, ни власти…»

Его взгляд упал на красно-черный букет, присланный Командором. Крузенбург напряглась:

— Ты меня не слушаешь! Запомни, когда я буду петь…

Она стиснула его запястье, становясь все более строгой, но Тренди чувствовал, что она волнуется.

— Да, — сказал он. — То, чем мы занимались.

— Помни, — повторила дива, отпуская его руку. — Только об этом…

— Ты боишься? — спросил Тренди. — Эта партия, в самом деле, такая трудная?

Она побледнела:

— Я никогда не боялась.

— Ты волнуешься. Ты волнуешься, как в тот день…

Констанция отвернулась и, сев перед туалетным столиком, принялась втыкать в пучок шпильки. Теперь ее голос дрожал.

— Я волнуюсь за свою красоту, которая должна быть сегодня вечером ослепительной. Я всегда волнуюсь только за свою красоту.

То, что Констанция волновалась, показалось Тренди подарком небес. Он положил руки ей на плечи, выскользнувшие из атласного пеньюара.

— Поговори со мной, — попросил он. — Поговори со мной о пении. О твоем пении.

В это мгновение Крузенбург непроизвольно поднесла руку к горлу, и ее глаза потемнели.

— Я никогда не говорю. Я пою. Замолчи. Уходи. — И, смягчившись, добавила: — Помни о нашем договоре.

Слово «договор» вызвало у Тренди дрожь. Певица подтолкнула его к двери:

— Теперь уходи.

— Когда я тебя увижу?

— Сегодня вечером. Ты получил приглашение?

— Нет, когда я тебя увижу… как только что…

— Я дам тебе знак.

— Когда?

Она повернулась к нему спиной:

— Посмотрим. Посмотрим позднее. После.

— После чего?

— Разумеется, после премьеры! А теперь уходи.

Прежде чем закрыть дверь, Тренди посмотрел в большое зеркало на собственное отражение. Он выглядел уставшим и похудевшим. Но не это беспокоило его больше всего. У него был тот же вид побитой собаки, что и у Анны, когда та проиграла певице в карты.

Ему захотелось в последний раз взглянуть на Констанцию. Она сидела перед туалетным столиком. Он немного успокоился. У нее не был вид победительницы. Тренди медленно закрыл дверь. Он не прошел по коридору и десяти шагов, как из гримерной полился дивный, торжественный голос. Это были не вокализы, а жалобная песня, которой он удивился — такой прекрасной и чистой она была.

В коридоре никого не было. Букеты так и стояли неубранные. Тренди присел среди цветов и прислушался.

Ему не пришлось долго гадать. Голос теперь сопровождала скрипка. Голос звучал с пластинки, запись была старой и немного хриплой. Несмотря на плохое качество записи, даже тому, кто ничего не понимал в музыке, было ясно: это чистый и бесподобно красивый голос. Звучала ария Турандот. Это мог быть только голос Ирис Ван Браак. Ее голос — без жизни, без дыхания, без дрожи плоти, ее голос — законсервированный, на старой пластинке, ее голос единственная память о минувшем времени. Он вырывался из дверей, наполнял собой коридор. Ирис вновь пела в Опере. Она пела в храме, но бог уже покинул его. Какой бог? Какой дьявол?

Тренди нащупал в кармане стеклянный амулет. Он был на месте, что было удивительно после недавнего порыва страсти. «Я стал суеверным, Нюманс оказал на меня влияние, — подумал Тренди. — И я сейчас опоздаю на встречу в музее». Он бросился бежать. И только снаружи, на холоде заметил, что забыл свой шарф у Крузенбург, и на этот раз действительно испугался.

Самое неприятное было то, что, оставшись без шарфа, Тренди потерял уверенность в себе. Он не помнил, как давно появилась у него эта причуда, но ему казалось, что если он пойдет в музей без шарфа, то непременно проиграет Дрогону. Более прозаическая причина заключалась в том, что Тренди боялся простудиться. Когда Берениса рассказала ему о болезни, он не придал этому большого значения. Ему эта болезнь не грозит. Теперь он уже не был в этом уверен. Тренди посмотрел на часы. Он опаздывал. Времени зайти домой не было. Он поймал такси. В машине Тренди думал о Констанции. Свидание закончилось плохо, но в целом впечатление было приятным. Неизвестно почему он сравнил ее с Рут. Откуда у него это влечение к зрелым женщинам? Но разве не был он, пусть и недолго, влюблен в мать Юдит? И не потому ли он обратил внимание на Анну, что та была ее подругой?

Тренди попытался отогнать от себя эти мысли. Надо все забыть, у него теперь есть Констанция. И Рут никогда не давала ему даже малейшего повода… Но Тренди вновь вспомнил Рут, ее чувственные и одновременно деликатные манеры, и то, как она неподражаемо относилась к людям и предметам — нежно и бережно, ее манеру произносить слова, словно они были хрупкими, стеклянными. Еще некоторое время, пока машина ехала вдоль Сены и невозможно было сразу избавиться от воспоминаний, Тренди размышлял, каково участие Рут Ван Браак в его собственной истории. Дрогон отправил его к ней, но при встрече ни о чем не спросил. Тренди охватило безумное желание отбросить все прошлое, даже не относящееся к нему самому, и жить только настоящим. Жить вслепую, поскольку, увлекаясь то одной, то другой женщиной, он уже не понимал, куда идет. Где была его собственная память? Еще полчаса на разговор с Дрогоном, и он навсегда освободится от этого. Больше никаких рыб. Никаких деформированных и прямых позвоночников. Больше никаких ископаемых. А что потом? Тренди не знал. Будет, как и весь мир, ждать конца. Он только надеялся, что это произойдет в объятиях Констанции.

Улицы по-прежнему оставались пустыми. Доехал Тренди очень быстро. Прямо от решетки Ботанического сада выстроились статуи, посвященные происхождению жизни. Словно природа неизменна, вздохнул Тренди, заморожена раз и навсегда в этих многочисленных видах… Здесь смешались бюсты знаменитых натуралистов и фигуры самых странных животных. Если подумать, музей в самом центре города тоже своего рода странность. Как были странными чучела диплодоков, дронтов и целакант. Поднимаясь по ступеням директорского павильона, Тренди подумал, как же он не понял этого раньше. Видно, надо было, чтобы он полностью сосредоточился на своих исследованиях, занялся скелетами и бесконечными классификациями зубов, жабр, позвонков и плавников. Но дело сделано. И сейчас все будет кончено. И начнется другая, настоящая жизнь. Тем хуже, если она продлится недолго. Пусть другие встают под знамя Дрогона. Время конца всегда было временем выбора. Тренди выбирает беспорядок. Никогда он не думал, что хаос может наполнять его таким восторгом.

Правда, когда он вошел в кабинет Дрогона, энтузиазма у него поубавилось. Кресло директора пустовало. Тренди замер в растерянности. Обычно, что стало у них своего рода церемониалом, Дрогон ждал его, уставясь на дверь, медленно поглаживая лысину и подняв на лоб очки в металлической оправе. Тренди оттолкнул кресло, на которое указал ему секретарь, и прошелся по комнате. Позади письменного стола из акажу горел огромный камин. Пламя отбрасывало красноватые отблески на портреты профессоров, успешно руководивших музеем в прошлом. Тренди отметил, что, несмотря на недавнее назначение, Дрогон уже успел повесить рядом с ними свой портрет. Некоторые его предшественники имели вид добродушный, другие — их было больше — казались откровенными болванами. Дрогон относился к последней группе. Его тщеславие не знало границ. Между полными собраниями сочинений Линне и Кювье он поместил свою диссертацию в великолепном красном кожаном переплете и экземпляр своего романа. И наконец, на самом видном месте письменного стола положил либретто «Сансинеи».

Тренди посмотрел на часы. Дрогон опаздывал уже на десять минут. Желание бунтовать пропало. Тренди уже собрался было уйти, как в дверь в глубине кабинета вошел, как обычно важный, Дрогон.

Он был в белом халате. И это взбесило Тренди. Дрогон — в халате, не притрагивавшийся к микроскопу, вероятно, лет двадцать, а лишь раздававший указания своим протеже, а вернее сказать, исполнителям! Первый руководитель Тренди, которому тот полностью доверял и полагал себя под защитой его лицемерной дружбы. Еще три месяца назад в этом заключалась вся его жизнь. Но Дрогон прекрасно знал своего ученика. Предвидя его возмущение, он пошел в наступление первым:

— Мой мальчик, вижу, вы собираетесь устроить мне сцену непонятого гения и несправедливо ограбленного ученого.

— Да.

— И по какому случаю? И где половина вашей диссертации?

Тренди выставил перед собой пустые руки. Дрогон поднял на лоб очки.

— Половина диссертации? — повторил он бесцветным голосом.

— Полагаю, сегодня не время. Вы, вероятно, слишком заняты, учитывая то, что случится сегодня вечером.

— Моя светская жизнь вас не касается.

— Да нет, извините, касается, поскольку вы используете мои работы, пуская пыль в глаза в салонах. Я узнал…

— Довольно, — отрезал Дрогон. — Я вас сделал. Целиком и полностью. Ваше пребывание на Галапагосах, на Кергелене. Ваши редкие виды. Ваша лаборатория. Вы должны благословлять мою светскую жизнь. Вплоть до мадам Ван Браак…

— Я уже говорил, что там работать невозможно.

— Правда заключается в том, что в душе вы не исследователь, Флоримон. Я ошибся в вас. Настоящие исследователи идут до конца, вопреки всем препятствиям. Я сам раньше…

Дрогон повернулся к стоявшим позади него на полке книгам, достал оттуда свою диссертацию:

— Но поговорим начистоту. Где вы сейчас находитесь? Что вы сформулировали? Каковы ваши предварительные заключения?

Тренди покачал головой:

— Никаких.

— Да вы просто сумасшедший!