Тренди вышел из музея. Его лаборатория была совсем рядом, в нескольких лестничных пролетах, но у него не было желания заходить туда, даже на несколько мгновений. При входе в музей он встретил сонных смотрителей, но те его не узнали. Они собирались закрывать музей. И вдруг у Тренди возникла мысль, как победить профессора. Пусть весь мир прекратит свое существование — Дрогон не получит его записи. Пора положить этому конец. И Тренди сделает это, потому что у него есть ключ от музея. Ключ появился у него давным-давно, чтобы он мог приходить, когда угодно, даже ночью, если его посетит вдохновение. «Исключительная честь, — сказал тогда Дрогон, — означающая, что я признаю вас лучшим из своих жеребят». По прошествии времени он, разумеется, позабыл об этом. Ключ — Тренди был уверен — открывал все двери в музее. Даже шкафы с записями за деревянными панелями в кабинете Дрогона.

Тренди похлопал по карману. Связка ключей была там. В ней были ключи от квартиры, ключи от «Светозарной» и драгоценная отмычка от музея. На мгновение Тренди остановился, чтобы еще раз все взвесить. Смотрители бросили на него удивленный взгляд и вернулись к своим делам. Сейчас он ничего не сможет сделать, следует дождаться ночи, благоприятного момента, когда он будет уверен в том, что Дрогона нет в музее. Тренди решил, что приведет свой план в исполнение сегодня вечером, после выступления Констанции. И ему еще больше захотелось, чтобы премьера закончилась триумфом.

Когда он покинул Ботанический сад, у него начался приступ гомерического хохота. И не потому, что он замыслил что-то против Дрогона. Дело было в тех картонках по стилю, о которых ему с гордостью рассказал профессор. Оказывается, знаменитый Дрогон элегантностью своих публикаций был обязан коллекции редких, неожиданных, хитроумных или витиеватых выражений. Вероятно, согласно своему методу натуралиста, он сперва всесторонне изучал новые мысли, давал им названия, а потом распределял и классифицировал. Препарированная муза… Скорее всего, на этот раз он никому не доверил столь трудную задачу.

Тренди быстро прошел через парк. Было еще светло, но поднялся ветер, сдувавший снег в небольшие сугробы. Сумерки окрасили Сену в розоватый цвет. Тренди все продолжал смеяться, он понимал теперь, почему смех и зло живут в таком согласии. То, что он задумал против Дрогона, было своего рода преступлением, потому что он продолжал любить профессора. Но все равно решил его наказать.

Быстрым шагом Тренди дошел до своего дома. Он не хотел больше думать о том, что волновало его до этого вечера — Командор, Рут и даже Юдит. Возможно, сегодня вечером он их всех увидит. И что тогда? — подумал Тренди. Надо жить одним мгновением. И у него в голове осталась одна-единственная мысль: ему хотелось поскорее пойти в Оперу.

Глава 23

Взошла луна, высокая, сверкающая и полная, словно на гравюрах в старинных книгах. Уже давно у Тренди не было такого замечательного настроения. Несмотря на то, что до Оперы можно было дойти пешком, он решил отправиться туда на мотоцикле. Это был хороший знак. Он не пользовался мотоциклом со времени возвращения со «Светозарной». Тренди расценил это как вернувшийся к нему боевой задор. А еще ему вновь захотелось хорошо одеться. Он извлек из шкафа красивый костюм и меховое пальто, сшитое ему одним из приятелей во времена его двойной жизни среди рыб и ночной музыки. Теперь двойной жизни настал конец, так как Тренди нашел в себе силы восстать против Дрогона. Он выбрал ночную жизнь, по крайней мере убеждал себя в этом. Однако сомнение оставалось. Ему хотелось рассказать Нюмансу, что он задумал против своего учителя… Вернувшись домой, Тренди попытался завязать разговор, но на этот раз метис спешил к Беренисе. В связи с премьерой в Опере «Нефталис» сегодня закрыли и Берениса была свободна. Нюманс собирался вместе с ней сегодня вечером встретиться в пригороде с их чернокожими земляками. Вид у него был возбужденный. Из его бессвязных объяснений Тренди понял, что Нюманс собирается всю ночь танцевать. Настаивать на разговоре Тренди не стал. У него самого не было времени.

Когда Тренди подъехал к Опере, вокруг нее уже бушевала толпа и он с трудом смог поставить мотоцикл. Некоторое время он смотрел на вход в Оперу издалека. Со ступеней доносился ропот толпы. Внезапно ему стало страшно. Это был почти детский ужас, и в это мгновение Тренди с сожалением вспомнил о море. Ему недоставало волн, брызг, яркого солнца, больших ветров, бурь, запаха морской воды. В море, каковы бы ни были его бездны и тайны, всегда все было ясно и понятно. Здесь же, выйдя из темных улочек, ведущих, словно чернильные ленты, к Лез-Алль, Тренди чувствовал себя слепым путником, затерявшимся в заморозившей мир зиме, заблудившимся под холодным темным небом в ночи между временем и пространством и, возможно, уже стоявшим у ворот ада. Вновь навалилось одиночество. Юдит, понимает ли она, что происходит? Что знает она о смерти, о конце, о гибели? Поворачивается ли все так же спиной к морю? Будет ли она этим вечером в Опере, где снова собирается инфернальное общество с «Дезирады»? Или она осталась дома? Живет ли она все еще с Командором? Запер ли он ее, сделал ли своей узницей? И жива ли она еще?

Если она умерла, я бы об этом узнал, подумал Тренди. Мне бы сказали, да и Рут не покинула бы «Светозарную» ради какой-то оперы. Тренди плохо представлял, что могло заставить Рут приехать в Париж. Неужели Корнелл, с его безумной страстью к пению Крузенбург? Но пока нет причин волноваться, в конце концов решил Тренди. От «Светозарной» у него осталось единственное воспоминание — черные чайки, возвещавшие бурю. В библиотеке Тренди прочел, что эти птицы спускаются на землю огромными стаями, возвещая наступление эры Водолея. Вот это и считается концом. И хватит вопросов, пора жить настоящим. Никакого будущего и тем более прошлого. Только настоящее и Констанция фон Крузенбург.

Тренди решительно зашагал ко входу в театр. Полицейский кордон был усилен. Увидев приглашение, полицейский проводил Тренди к отдельной маленькой дверце, и ему не пришлось, как другим, мерзнуть на холоде. Перед ним открылась огромная мраморная лестница. Тренди осмелел и поспешил присоединиться к церемонному шествию по ступеням других приглашенных, сверкающих бриллиантами, настоящими или поддельными, и облегающими тканями. Ему было хорошо, он с наслаждением вдыхал аромат надушенных мехов на обнаженных плечах женщин. Это был тот же аромат, что и на «Дезираде», тот же, что в резиденции нунция — он являлся как бы неотъемлемой частью светского общества. И Тренди решил, что этот аромат стоит всех морей мира.

Он не заметил, как прошло время — довольно долгое — до поднятия занавеса. Некоторые зрители жевали подслащенные пастилки, чтобы подавить кашель. У Тренди оказалось превосходное место. Вокруг него сидели одни знаменитости. Как он и ожидал, здесь были Альфас, Питер Уолл, Ами д’Аржан, Барберини вместе с ясновидящей и, через несколько рядов от него, «Соломоновы ключицы» в полном составе, одетые, как всегда, в кожу и обвешанные амулетами. В одной ложе Тренди заметил Дрогона, погруженного в размышления, а может, то был страх великого создателя. Во всяком случае он никого не замечал. Только Сириуса не было видно.

Когда зал уже наполнился, шум голосов усилился, и начали раздаваться аплодисменты и единичные выкрики, в ложах появилось еще несколько значительных особ. Начал гаснуть свет. Тренди узнал высокую фигуру Командора. Он был один. Он сутулился.

Инстинктивно Тренди принялся искать Рут. Но было уже поздно. Поднялся занавес. Перед декорацией из фиолетовых и красных парусов медленно развернулась лицом в зал высокая фигура певицы. В театре наступила мертвая тишина. Певица взяла несколько нот, высота которых заставила затрепетать даже самых закаленных меломанов. Это была Констанция. Она пела без аккомпанемента. Затем луч прожектора упал в оркестровую яму и осветил Дракена. По его знаку, в то время как на заднем плане появился севший на мель корабль, вступили инструменты и зазвучал пролог «Сансинеи».

Позднее, перечитывая посвященные премьере статьи, Тренди обратил внимание, что почти все журналисты разделяли его мнение: полный профан в том, что касается оперы, он счел либретто отвратительным, но музыка была божественной. Дракен вложил в нее весь свой талант; и в самом деле даже одно лишь это произведение сохранило бы его имя в памяти людей. Оно потрясло современников, потому что было во вкусе той эпохи и в то же время нравилось последним любителям старинной музыки, потому что Дракен попытался передать в нем, вопреки всем модам, всю глубину человеческого ужаса. А либретто было более классическим. Дрогон — или Сириус — написали это довольно утомительное либретто, взяв за основу одну восточную легенду. Насколько смог понять Тренди, «Сансинея» рассказывала об искательнице жемчуга, внезапно обнаружившей у себя дар волшебницы. По своему желанию Сансинея может успокаивать и поднимать бури, топить вражеские корабли, воскрешать погибших моряков. Свой талант она использует только в добрых целях. Местный принц желает взять ее в жены.

Сначала Сансинея отказывается, из кокетства. Но только собирается согласиться, как тяжело заболевает ее мать. На смертном одре несчастная открывает дочери, что была любовницей дьявола: Сансинея родилась от их любви, отсюда и ее волшебный дар. Тогда Сансинея просит у нее устроить встречу с отцом. Умирающая отказывается открыть заклинание, позволяющее его вызвать. Сансинею охватывают таившиеся в ней до поры злые силы. Она отказывается хоронить тело матери и хочет погубить принца, посылая его корабль в пучину. После первой бури наступил антракт. Далее ожидались еще более ужасные потрясения.

На декорации не поскупились. Здесь было и бушующее море, и кораблекрушение, на сцену выводили лошадей, затем, когда мать Сансинеи ожила и встретилась с хозяином ада — катаклизм огня и искусственный камнепад. Но не это удивило Тренди больше всего. Спектакль не стал для него неожиданностью, и ему показалось, что зал разделил с ним это впечатление. Кого могла играть Крузенбург, как не черную волшебницу? Что мог бы написать Дракен, как не эту вибрирующую музыку, без конца переходящую от низких звуков к пронзительно высоким, эти прерывистые, волнующие такты, длинные речитативы, в которых уместилась вся боль влюбленного человека, не способного исцелиться от любви? И то, что написал Дрогон — или его «негр» — было выполнено в претенциозной манере профессора: бесконечные декламации, запутанные фразы, слова ядовитые и одновременно пленительные, как раз то, что было сейчас в моде: Обман любви и сладких ароматов / Ложь музыки и ядовитых вкусов / Я принц изгнанников / Восставший, непокорный / Меня пленяет зло, лишь ночь меня манит…

Первое действие оперы закончилось дуэтом, который следовало бы назвать «Великой песней смерти». Несколько тактов уже позволяли предвкушать, каким ярким и великолепным будет дуэт волшебницы и принца, о чем объявила пресса. Партнером Крузенбург был известный тенор. Дракен покинул оркестровую яму и устроился в уголке сцены за пианино, спрятанным среди изображающих скалы декораций.

С первых же нот тенор, похоже, смирился со своим второстепенным положением. Крузенбург стояла лицом к нему, вся дрожа, неизвестно от чего — от гнева или от высоких нот, которые ей предстояло брать. Обычно она была более спокойна и пела безо всяких усилий. Зал трепетал. Он разделял ее страх и в то же время ожидал того, что было объявлено в газетах и чего еще не случилось — «Восхода черной звезды». Этим вечером — может, в этом и заключался смысл постановки — Крузенбург, похоже, страдала. В сценическом платье из бархата с тяжелыми позументами она казалась какой-то маленькой. Волосы она забрала в пучок, поддерживаемый, как показалось Тренди, той же сеткой, что была на ней утром.

До этого момента Тренди смотрел на нее на сцене, как на неприступную незнакомку. Богиню, конечно, но далекую. Крузенбург — в этом имени заключалось все — священное, чудовищное, ужасное. Тренди никак не мог понять, благодаря какому чуду держал ее в своих объятиях, никак не мог объединить два образа, сложившихся у него о ней: певицу в костюме и гриме, попирающую сцену с властностью своей профессии, и молчаливую возлюбленную из сегодняшнего снежного утра. Он теперь даже не верил, что обнимал ее. И только когда Констанция взяла первую пронзительную ноту, Тренди вспомнил, о чем она просила его в гримерной. Договор, она говорила о договоре. Но какие слова в точности она произносила, почему заставила его волноваться? Тренди попытался вспомнить, но ему это не удалось.

Внезапно на помощь ему пришли слова песни. «Ты вспомнишь то, чем мы с тобою занимались, — пела Сансинея своему принцу. — И как нам было хорошо…» Но разве околдовавшая зал певица была той женщиной, что сжимала его в своих объятиях? Та, которую он хотел больше, чем любил… Он хотел Констанцию, а смотрел на Крузенбург. Эта была всего лишь комедианткой. Он не узнавал ее под макияжем, она была такой лощеной, такой официальной — вот верное слово, официальной — и ее платье тоже, и декорации. Он предпочел бы свою молчаливую возлюбленную или даже жестокую картежницу с «Дезирады», обыгравшую Анну. Ну почему он любил женщин только за их естественность? Возможно, было бы мудрее любить их за мастерство…