Найрин только не знала, как именно осуществить свои намерения. Питер жил в Монтелете уже неделю и ни разу не посмотрел на нее так, как обычно смотрели мужчины. Она хотела преподать Питеру урок, заставить его умолять ее отдаться, и это навязчивое желание мешало мыслить ясно.

Если бы только здесь была ее мать...

Появление Питера изменило все, все...

И она не знала, что было бы лучше: вначале выйти замуж за Гарри, а потом от него каким-то образом избавиться, или вначале соблазнить Питера.

Любой из сценариев имел свои слабые стороны, и отсутствие у Питера интереса к ней было одной из них. Именно это делало замужество с Гарри более предпочтительным, потому что, когда они станут родственниками, ему придется начать ее замечать.

Но быть женой Гарри и жить под одной крышей с этим изумительным куском юной мужской плоти... будет так трудно. Притом нет никаких гарантий, что Питер останется жить с ними и дальше. Но если Найрин сумеет соблазнить его и сделать рабом своей страсти...

Словно по мановению волшебной палочки Питер появился перед ней – свежий и элегантный.

– Доброе утро, Питер, – сказала Найрин несколько натянуто – это из-за того, что при виде его чуть не лишалась дара речи. – Ваш отец сейчас в полях. Вы, наверное, собираетесь к нему присоединиться?

Питер налил себе кофе.

– Я собираюсь переправить Боя в Бонтер. Об этом отец должен был позаботиться несколько дней назад. Боем никто не занимался со дня этой дурацкой свадьбы, а конь нуждается в выездке. Он принадлежит Дейн. Вы что-то сказали, Найрин?

Она ничего не сказала, она подавилась печеньем. Опять эта Дейн! Она не могла больше слышать ее имя.

«Куда ни кинься – всюду Дейн! Она заполучила Клея, стала женой самого красивого мужчины в округе, ее обожает Питер. Дейн оказалась победительницей. Как?»

Найрин никак не могла понять.

Она со смешанным чувством наблюдала за тем, как Питер допил кофе – завтракать он не стал, – как вышел из дома и направился к конюшне.

– Он еще не уехал?

Найрин чуть не подпрыгнула.

– Гарри, ты меня чуть до смерти не перепугал!

– Я просто хотел, чтобы он уехал. Думаю, Питер останется там на несколько часов, не меньше. Дейн заставит его остаться и выслушать историю ее скорбей, а у нас с тобой будет в это время чем заняться.

Чувство страха и отвращения накатило на Найрин. Как сможет она продолжать с легкостью притворяться перед Гарри, когда ей хотелось заполучить его сына?

Найрин взяла себя в руки и решила потянуть время, поглаживая любовника по щеке.

– Ну разве ты не хитрюга, мой милый? Кто на самом деле предложил доставить Боя в Бонтер?

– А ты как думаешь? Его несколько часов дома не будет. Даже эта зануда Оливия не посмеет выставить его за дверь немедленно. А мы с тобой сможем прекрасно провести время, Найрин. Несколько часов – это так много...

Она позволила ему прикоснуться к ней толстыми мокрыми губами и игриво пробормотала:

– И для чего нам так много времени, Гарри, милый?

– Для тех штучек, что ты обещала мне, Найрин, – прошептал он перед тем, как впиться в ее губы. – О чем я мечтал так долго...

– Разве я обещала тебе что-то, Гарри? Да, конечно! Разве мне не хочется того же, что хочешь ты? О, я так соскучилась по твоим поцелуям. Не будем терять времени на разговоры, дорогой...

Найрин впилась в его рот, как змея, голодная и опасная. Гарри застонал, прося пощады.

– Ты знаешь, чего мне хочется, Найрин. Она жевала губами его нижнюю губу.

– Ты уверен, что пора?

– Уверен.

– Это будет как аперитив к нашей совместной жизни, Гарри, – прошептала Найрин. – Иди, Гарри, и я буду ждать тебя через десять минут, как обещала, иди...

– Поклянись...

– Не веди себя как ребенок, Гарри.

– Я чувствую себя ребенком.

– Когда ты вернешься, то будешь чувствовать себя мужчиной. А теперь иди...


Оливия спустилась поприветствовать молодого человека, который был так похож на Дейн, что дух захватывало.

Те же голубые глаза, те же черты лица, но только гораздо более мужественные, те же густые светлые волосы и крепкое тело Гарри – каким оно было когда-то. Только этот молодой человек был выше и изящнее и очень, очень уверен в себе.

– Присоединяйтесь к завтраку, мистер Темплтон.

– Пожалуйста, зовите меня Питер.

– Конечно, Питер. А вы меня можете звать Оливия.

Она предложила гостю кресло у маленького столика, который Тул накрыл на веранде верхнего этажа. Праксин уже несла поднос с завтраком для Питера.

– Я думаю, что здесь приятнее, чем в столовой. А вы у себя в Монтелете где завтракаете? – Господи, у него и выражение лица было такое же, как у Гарри, когда тот был молод. Рука Оливии предательски задрожала.

Питер с благодарным кивком принял предложенный кофе, но отвечать на вопрос Оливии не стал. У него не было желания говорить. Он пытался составить свое мнение о женщине, которая так долго считалась злейшим врагом его отца.

– Я мало вижу сына и свою невестку, – деликатно заметила Оливия. – Впрочем, это так понятно. Свадебного путешествия у них не было... Всю эту неделю они проводят в основном наедине в отдельном крыле, так что фактически мы не общаемся...

Оливия замолчала. Не существовало способа дипломатично изложить то, что происходило в этом доме. То, что еду им Праксин приносила в спальню и что большая часть ее оставалась несъеденной.

– Мне кажется, я не должна их беспокоить, – в завершение сказала Оливия, стараясь говорить как можно более отстраненным тоном.

– Да, конечно, но Бой...

– Я уверена, она будет счастлива, – пробормотала Оливия, мысленно облегченно вздохнув.

Питер избавил ее от необходимости продолжать неприятную тему. – Расскажите мне о ваших планах, Питер. Как я понимаю, вы собираетесь задержаться в Сент-Фое?

– Я еще не решил, – рассеянно проговорил молодой человек, хотя он давным-давно все решил, еще до того, как вернулся домой. Он собирался снова уехать в Париж, и Гарри никак не сумел бы его заставить остаться в этом Богом забытом болоте.

– Это мудро – не торопиться с решениями, – пробормотала Оливия, гадая, каким образом сумеет протянуть разговор хотя бы на час, как того требовала элементарная вежливость.

– Угощайтесь печеньем, Питер. Скажите мне, как поживает Гарри?

Она ничего не хотела знать, но слушала, стараясь придать своему лицу заинтересованно-вежливое выражение, и даже кивала в нужных местах.


Гарри торопился как никогда. Настал момент истины – полной капитуляции Найрин, момент воплощения в жизнь самых смелых его фантазий.

Он замедлил шаг на ступенях, ведущих на веранду.

– Найрин! Найрин, милая, ты где?

Его голос отражался от стен, отдавался эхом в пустом вестибюле. Вдруг им овладел страх. Неужели она вот так взяла и бросила его?

– Найрин! – Он поразился той мере отчаяния, что сам услышал в своем крике. Проклятие! Это его дом, его деньги, это он опекун бездомной и бессердечной суки, брошенной собственными родителями! – Найрин!

– Не кричи, Гарри, – раздался за спиной хрипловатый голос. – Я здесь. Я жду тебя.

Он обернулся.

О боги! Она была нагая. Найрин стояла в дверном проеме, соединяющем два зала, и ждала его.

– Найрин, – выдохнул он.

Она зашла в зал и подошла к нему.

– Найрин...

– Позволь мне присесть к тебе на колени, Гарри, – прошептала она, и он опустился на ближайший стул – ноги отказывались держать его. Она оседлала его, предварительно раздвинув руками его ноги, и взяла в ладони его лицо. И тогда она поцеловала его, глубоко проникая в рот узким проворным языком, словно желала высосать из него душу.

– Я хочу тебя, – пробормотал Гарри, непослушными пальцами пытаясь расстегнуть одежду. – Я хочу тебя... На полу... Сейчас...

– Как пожелаешь, милый, – согласилась она, соскальзывая с той же кошачьей грацией и опускаясь на пол. – Иди ко мне, Гарри. Я так тебя хочу...

Он упал на пол. Он был словно во сне.

А Найрин лежала под ним, легко ему подыгрывая, ибо эту сцену она разыгрывала уже много-много раз в Богом забытых городках, разбросанных между Техасом и Невадой. И она делала свое дело мастерски. Стон здесь, похлопывание там, схватить, толкнуть, и все это с неизменной обольстительной улыбкой, не переставая шептать ему на ухо то, что он хочет услышать.

– Делай это со мной, – шептала она, поощряя Гарри к дальнейшим действиям. Она точно знала, когда надо замереть и вскрикнуть, она знала, что тем самым приближает развязку.

Но процесс мало-помалу захватил и ее, и вот ей уже не приходилось притворяться.

– О, Гарри, – простонала Найрин. Едва ли ей надо было говорить ему что-то еще, он в этом не нуждался. Он был уверен, что она его хочет.

Не стоит его разуверять.

Но, позволяя ему мечтать, Найрин целиком контролировала ситуацию, и это ей давалось легко. Все равно что ехать в повозке вниз с горы, не слишком высокой и крутой – элемент опасности присутствует, но поводья у тебя в руке и ты, когда надо, притормозишь. Вот и сейчас Гарри работал как насос, а она катилась с горы, потому что ему потребовалось слишком много времени, чтобы утолить свою похоть.

И тогда она услышала, как хлопнула дверь, как кто-то вошел в комнату. И взглянула в гневные глаза Питера. Она точно знала, что именно он увидел: ее смуглое тело сплелось с телом его отца, но глаза ее ясны и ничем не затуманены.

Питер ушел, и она была рада этому – рада тому, что он видел ее нагой, обвивающей ногами бедра отца. Он будет ревновать, он захочет переманить ее на свою сторону. И, возбужденная этой запретной фантазией, Найрин почувствовала, как тело ее напряглось по собственной воле и горячая волна удовольствия прокатилась по нему.


– Итак, монсеньор Клей, покажите нам карты.

Клей замер. Тот, кто говорил, некто Дювалье, знал его много лет, и ему Клей неизменно проигрывал. Он неохотно швырнул карты.

– Я поиздержался, Дювалье, вам придется взять расписку или закладную на Оринду.

– О нет, мой дорогой друг! Пришло время платить наличными. Расписка ваша ничего не стоит, потому что денег под нее вы все равно не соберете, а старая запущенная плантация ничего не даст. Позвольте сказать, что вы все время проигрываете и остаетесь мне должны, а играете рискованно, не принимая во внимание ваши стесненные обстоятельства. Вы ведете себя бесчестно, мистер, и оскорбительно по отношению ко мне. Итак, я вас спрашиваю: собираетесь ли вы отдавать мне долг чести?

Клей почувствовал страх. Впервые Дювалье отказывался брать расписку или закладную.

Но у него больше ничего не было. Только собственная жизнь.

У Дювалье хватит наглости потребовать сатисфакции по принципу «око за око», особенно в том случае, если речь идет о богатых плантаторских семействах. Но в Новом Орлеане все были в курсе того, что брат его вернулся и умыкнул денежки.

Клей рассчитывал на Гарри, на то, что щедрость его не оскудеет по крайней мере до той поры, пока не оскудеет его же козлиная похоть, и все было бы по его, Клея, желанию, если бы не вмешательство брата.

Клей делал ставки, рассчитывая на деньги Гарри, а еще раньше – на деньги, оставшиеся ему в наследство, и Дювалье не препятствовал ему в этом, хотя результат знал заранее.

– Ну, друг мой? Чем будешь расплачиваться? – терпеливо переспросил Дювалье. Терпеливо, потому что ответ знал заранее.

– Я, – у Клея слова застревали в горле, – я пока ничего не могу сказать. Мне надо вернуться в Бонтер. Там должно быть что-то, если мой брат и в самом деле такой оборотистый, каким пытается себя представить. Может, он уже заработал какую-то сумму, чтобы дать мне аванс.

– Откуда? Насколько мне известно, урожаи трех ближайших лет уже заложены. Монсеньор Клей, не делайте из меня дурака!

– Брат сообразительнее меня. Может, он и сумел выжать из плантации кое-что. Потом, я всегда могу обратиться к матери...

– О да, к бедной многострадальной Оливии. Я в курсе всего, месье Клей. О финансовом положении вашей семьи я знаю не меньше вашего.

Клей понял, что он мертвец.

– Вы должны позволить мне попытаться, – сказал он, надеясь, что просьба эта звучит не как мольба. Но он и сам знал, что деньги взять неоткуда.

Тем не менее Дювалье оказался не чужд состраданию. Он понимал, что человек должен сделать последнюю попытку. Он также знал, что месье Клей не сможет убежать от последней расплаты.

– Хорошо! Даю вам две недели на то, чтобы раздобыть деньги. Целых две недели, и ни дня больше. – Он щелкнул пальцами, подзывая телохранителей, которые сопровождали его повсюду.

Две недели!

Он умрет. Клей знал, что умрет, и не понимал, зачем выпросил эти две недели, когда мог остаться в Новом Орлеане и сделать последнюю ставку – на собственную жизнь, и проиграть тут же.