Анна Дубчак - Желтые перчатки

Тот факт, что она называла Валентину шлюхой, он воспринял спокойно: что же еще Анна могла бы сказать о ней в такой ситуации, даже в случае, если бы она была с ней знакома?! Что она красива и талантлива? Что у нее есть жених, приличный молодой человек, за которого она собирается выходить замуж? Анна на такую убийственную объективность не способна. Она и сама, того не зная, превратилась за пару дней совершенно в другого человека. Потрясение, каким стала для нее измена мужа, сделало из нее хищницу, всеми способами пытающуюся удержать при себе свою добычу. «А добыча – это я».

– Аня, возьми себя в руки и успокойся… Я понимаю, конечно, что причинил тебе боль, но ты знаешь меня… Я не способен на подлость…

– Ты? Ты не способен на подлость? – Она усмехнулась и подняла бокал с остатками коньяка, чтобы посмотреть на свет, прищурилась и предательская слеза скатилась по ее щеке. – А разве то, что ты совершил против меня, не считается подлостью? Что это тогда? Экскурсия в чувственный рай? Тот самый рай, в который женщинам вход воспрещен?

Анна опьянела… Он понял, что все то время, пока его не было, она ничего не ела, не спала и лишь прислушивалась к звукам за дверью…

Игорь встал, взял ее за руку и поднял с кресла, обнял ее и прижал к себе. Он хотел лишь одного: успокоить жену и дать ей возможность почувствовать себя защищенной хотя бы в эти последние минуты перед расставанием. Но она поняла этот его жест иначе. Она обвила его шею руками и поцеловала долгим и каким-то изнурительным поцелуем. Он вдыхал запах ее волос, чувствовал под руками дрожащее хрупкое тело и не знал, чем может закончиться это странное, леденящее душу объятие… А когда опомнился, было уже поздно. Женщина, у которой он еще совсем недавно просил любви и ласки и которая из милости изредка впускала его к себе в постель, теперь сама искала в его объятиях тепла. Она была похожа на одичавшего и изголодавшегося зверька…

В кровати она оттолкнула Игоря от себя и, уткнувшись лицом в подушку, разрыдалась. Она поняла, что он уже не принадлежит ей, что он теперь никогда не войдет в эту спальню, чтобы удовлетворить свое желание… Потому что как раз этого желания-то у него уже и не было. Он желал другую женщину. Валентину. У нее было другое тело, другой запах… Он любил ту, другую…

Это была почти смерть.

***

Два дня ушло на переезд. Сергей Костров объяснил свое решение переехать в ЕГО квартиру тем, что хотя бы за пару дней до свадьбы Валентине надо привыкнуть к своему новому жилищу, как он выразился «прижиться»… На самом-то деле все обстояло несколько иначе. В тот вечер, когда Сергей увидел ее лежащей в ванне и находящейся в состоянии, близком к неврастении, он, уложив ее в постель и напоив вином, выспросил все, что произошло с ней двое суток назад… И Валентина, которая была настроена и по трезвому-то рассказать Кострову о своем решении остаться с Невским, выпив вина, захлебываясь слезами, искренне рассказала ему о том, как прождала Невского «три часа!» в подъезде… Она, рыдая на груди Сергея, спрашивала его, теребя за ворот и раскачиваясь всем телом в разные стороны, словно укачивая себя, «почему он не пришел?»…

А потом уснула.

А утром от стыда отвернулась к стене и тихонько плакала, вспоминая свое, теперь уже двойное унижение: первое – это когда к ней не вернулся Невский, а второе – когда ей пришлось рассказать об этом Кострову.

– Тебе лучше уйти… Я изменила тебе, Сережа… Ты прости меня, пожалуйста, но я теперь не могу здесь оставаться… Я найду квартиру и сразу перееду.

– Ты никуда не поедешь. То, что с тобой случилось, бывает… бывает… с неискушенными женщинами… Но теперь, когда ты здесь, со мной, ты должна пообещать мне, что такого не повторится…

– Это ни к чему… Все кончено. Это ты просто говоришь так, а на самом деле не простил меня. Это НЕВОЗМОЖНО простить. А уж жалости-то я тем более не потерплю.

– Ты не хочешь принять мое прощение и выйти за меня замуж?

– Да пойми ты! – Она наконец повернулась и села на постели. С опухшим от слез и сна лицом она походила совсем на девочку. Растрепанные волосы рассыпались по обнаженным плечам, некогда черные глаза посветлели, словно выцвели от слез, а верхняя губа трогательно приподнялась, открывая два передних ровных зуба… Она была так хороша, что Костров решил про себя, что никогда, даже если случится что-нибудь подобное, не расстанется с ней… Тем более что если с ней действительно (хотя не дай бог!) случится нечто подобное, она же сама во всем и признается… Качество редкое, но мучительное для мужчины: с одной стороны, его обезоружит такая искренность, но с другой – заставит находиться в постоянном напряжении и ожидании новой измены… Это ситуация для французских романов или

для любителей острых ощущений. Быть может, для любовников такая формула общения была бы идеальна, она бы держала обоих в тонусе и вносила в жизнь элемент новизны и чего-то этакого, порочно-приторного, возбуждающего… Но в супружеских отношениях, о каких мечтал Костров в отношении Валентины, такая искренность, служащая прикрытием элементарного распутства, была недопустима.

– Да пойми ты! Я же не смогу теперь смотреть тебе в глаза… Кроме того… – И тут она замолчала, испугавшись той непоправимости, которая может возникнуть, стоит ей только закончить фразу: «Кроме того… я люблю его…» Она поняла, что после того как произнесет эту фразу, сразу же потеряет единственного друга… Инстинкт самосохранения не позволил ей произнести эти слова. Она оставила их внутри и даже сложила руки на груди, словно боясь, что эти слова все же вылетят… – Кроме того, мне бы не хотелось, чтобы ты в минуты раздражения или плохого настроения упрекнул меня в измене…

– Ты не углубляйся в эти моральные дебри, а лучше ответь мне прямо: ты выйдешь за меня замуж? Ты все еще хочешь быть моей женой? Ты обещаешь мне, наконец, впредь не поступать так…

– Нет, я не могу тебе ничего пообещать… – Она подняла на него полные слез глаза. – Я не могу тебе лгать… Ведь я все эти годы думала, что знаю себя, а оказалось, что это не так… Это со стороны тебе могло показаться, что я совершила безрассудный поступок, проведя ночь в гостинице с незнакомым мне мужчиной… Да и я сама бы раньше именно так оценила свои действия… Но поверь, Сережа, я отдавала себе отчет… Я хотела этого, я…

Она закрыла глаза, представив себе Невского, обнимающего ее в гостиничном номере, на гостиничной кровати, Невского, раздевающего ее… Она почувствовала, как щеки ее запылали.

– Нам надо расстаться…

– Но ведь он же бросил тебя! Он негодяй, каких много…

– А что, если он умер? – Она открыла глаза и ахнула. – Как это я сразу не подумала? Но тогда бы я увидела врачей, садящихся в лифт… Нет, все было тихо… Понимаешь, я должна убедиться в том, что он сам не захотел прийти… Это очень важно…

– И тогда ты успокоишься?

– Да… Тебе, верно, смешно все это слышать… А теперь уходи… Я не могу, я не знаю, как себя вести… Я не знала, не знала… – и она снова зарылась лицом в подушку. Поза ее была столь беззащитна, что Костров, вдруг в полной мере ощутив всю свою власть над этой женщиной, забыл на какое-то время о том, что она два последних дня провела в объятиях другого мужчины… Он не мог представить ее лежащей в постели с кем-то другим, а потому повел себя так, как вел обычно… Откинув простыню, он обнял Валентину сзади и прижавшись к ней, зашептал что-то о своей любви, желании, о том, какая она теплая и гибкая, и что ушки-то у нее розовые и волосы как шелк, и что он уже не может без нее… Сергей не мог видеть ее лица, как не видел никогда и до этого дня… Он, закрыв глаза, наслаждался ее телом, чувствуя себя в нем полным хозяином, собственником…

А она, стиснув зубы, тихо плакала, упираясь лицом в душную подушку и давясь слезами, и при каждом толчке тела Сергея, которое теперь соединилось с ее телом, ужасалась при мысли, что теперь изменяет Невскому… Инстинктивно Валентина ждала, что с ней произойдет то, что происходило всякий раз, когда она занималась этим с Сергеем, но тело ее, находясь в физическом подчинении, отказывалось подчиняться в любви…

Ее тело уже перестало любить его тело. Она жаждала другого тела. Она хотела Невского и за ночь с ним предала бы всех…

– Это безнравственно, – сказала она, когда Сергей уже направлялся в ванную.

Он замер на пороге и переспросил ее:

– Что ты сказала?

Она откинулась на подушки и, оказавшись на спине, тяжко вздохнула:

– Я сказала, что у меня ничего не получилось… Ведь ты же должен знать?

– Но у тебя и раньше ничего не получалось – не получалось, а потом… получилось… Просто это нервы… Мы повторим это вечером… – И он ободряюще улыбнулся ей.

Эмма Латинская занимала целый особняк в Булонском лесу. Это было вычурное двухэтажное белое здание с колоннами и башенками, эдакое смешение стилей, но очень милое и уютное. Большие прохладные комнаты были заставлены мебелью эпохи Людовика IV, а стены украшали старинные гобелены, изображавшие сцены королевской охоты.

«Особняк, каких тысячи, – сказал Борис Захаров Бланш после первой поездки к Эмме, – даже неинтересно».

Эмигрантка второй волны, Эмма Латинская, а в замужестве Эмма Баланс, схоронив в прошлом году своего мужа Патрика Баланса, богатого промышленника, затосковала по родине и дала в «Геральд Трибун» объявление, что будет рада любому русскому с хорошей дикцией, который бы согласился поработать чтецом в вечернее время. Желающих оказалось больше двадцати, но Эмма остановила свой выбор на низеньком и спокойном Борисе Захарове, даже не приняв во внимание его прокатывающееся «р» и низкий голос. Он был обаятелен и мил, Эмма почувствовала это сразу же, как только они обменялись несколькими фразами…

– Вы приняты, мсье, – сказала она на русском, но с сильным акцентом, – к работе можете приступить хоть сейчас… А всем остальным, – обратилась она к горничной Пат, – скажи, чтобы уходили… У них чрезмерно хорошая дикция, я полагаю…

И она засмеялась своим тихим гортанным, мягким смешком…

Затем они уединились в кабинете, куда Пат принесла кофе, и Эмма, худая светловолосая женщина в розовых брюках и желтом свитере, положила на столик перед Борисом томик Бунина.

– «Солнечный удар», пожалуйста, – сказала она. – Хотя бы первые несколько абзацев… А потом примемся за кофе… Знаете, русских много, но мне понравились вы… Сначала почитаем, а потом поговорим о вас…

Он хотел ей сказать, что у него не так много времени, что к шести он должен быть уже на улице де Ренн, но у Эммы так горели глаза и так светилось лицо, что он лишь пожал плечами и взял в руки книгу.

– «После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым прелестным смехом – все было прелестно в этой маленькой женщине – и сказала:…»

– Постойте, я помню, что она сказала: «Я, кажется, пьяна… Откуда вы взялись?…» – и глаза ее повлажнели. – Довольно! Оставим… Просто я давно не разговаривала с русскими… Давайте пить кофе, и вы мне немного расскажете о себе…

Борис посмотрел на нее, стараясь запомнить, потому что лицо этой женщины понравилось ему и он уже знал, что видит его в последний раз – он не собирался ублажать богатую соотечественницу даже за деньги, – и улыбнулся:

– Мне нечего о себе рассказывать… Я играю в ресторане «Экспресс», что на улице де Ренн… Мне нравится Париж, я приехал сюда пятнадцать лет назад, оставив под Москвой жену, которую я очень любил, и дочь… Здесь я снимаю квартиру на улице Фруадво… Люблю поспать, а в свободное от работы время гуляю или рисую… Вот в принципе и все…

– Да вы романтик… – Эмма возвела руки к потолку и наклонила голову набок, – романтик… Ведь вы не придете больше сюда, так?

Это было так неожиданно, что Борис и не сразу сообразил: услышал ли он это на самом деле или же ему послышалось. Он тоже наклонил голову набок, словно прислушиваясь к своим чувствам, и вдруг ответил, понимая, что говорит чистую правду:

– Я приду, я обязательно приду…

Эмма покраснела от удовольствия. Она вдруг поняла, что перед ней настоящий русский, сумасбродный, да к тому же еще и романтик… Борис способен на все… Деньги ему, конечно, нужны, но он не из тех, кто за деньги способен превратиться в клоуна. Он сильный и настоящий.

– Тогда до завтра, – она встала и протянула ему руку. – Борис Захаров… Очень красивое имя…

Весь обратный путь он ехал, весело напевая себе под нос. Общаться с умной женщиной, да еще получать за это деньги – что может быть приятнее… Он думал, как расскажет Бланш о своем визите к Латинской.

Бланш было тридцать два года. Это была румяная и веселая блондинка, с которой он познакомился в «Экспрессе» три года тому назад. Бланш забыли ее приятели, и она уснула за столом, положив свою светловолосую головку прямо на скатерть… Борис, который в это время собирался домой, услышав, как официант Жан требует у нее оплатить счет, вмешался в разговор. Девушка, протрезвев и понимая, что влипла, что два ее приятеля, выпив по бутылке вина на каждого и съев по две порции жаркого, оставили ее расплачиваться за ужин, заплакала. И тогда Борис, заплатив за девушку, пригласил ее к себе домой. Квартира, состоящая из двух больших и уютных комнат, одна из которых служила ему спальней, а другая – всем остальным, понравилась Бланш, так звали девушку.