— Теперь гоните своего Миколу дня на два из дома куда подальше.

Швабский обрадовался неожиданному отпуску. Ему необходимо срочно слетать в Америку, в Техас, подписать новый контракт!

На картины, шкафы с фарфором, небольшую скульптуру Родена была установлена электронная сигнализация, которая реагировала «на движение». Внешне следы охранной системы непрофессионалу заметить было невозможно.

Довольный и счастливый Микола Швабский вернулся в Сосновый Бор. Еще одно пустяковое дельце, и он снова в Техасе. Заказчик оказался просто «душечкой». Завтра госпожа Таня едет с утра с кухаркой Лизой и охранником Сережей в магазины «за кастрюлями». Ящиками с посудой заставлена почти вся кухня. Билет на самолет — в кармане, дорожный рюкзак с вещами, собран.

Он расстелил на полу несколько слоев мягкой упаковочной бумаги, приготовил круглый кейс для перевозки чертежей, баннеров, картин, острый нож (такими в магазинах разрезают упаковку), натянул медицинские резиновые перчатки, отодвинул кресло, встал на стремянку, выдвинул лезвие ножа, левой рукой сдвинул картину под угол 30 градусов, так удобнее вырезать, меньше угрозы повредить полотно, и рухнул с третьей ступеньки стремянки. Во всем доме раздался страшный, оглушающий вой, замигали ослепляющие лучи лазерных установок. Через минуту или две в дом вошли полицейские с автоматами. Еще через минуту Микола Швабский сидел на том же месте, рядом со стремянкой, только — в наручниках. Позвонили госпоже Видовой. Она ответила, что следует действовать в соответствии с Законом Российской Федерации.

Госпоже Тане Видовой было очень обидно. Нет, она ничего не требовала от него, она просто по-доброму, искренне относилась к нему, не скрывала своей человеческой симпатии, наконец, платила очень большие деньги. Ее опять хотели обворовать, надсмеялись над ее добрыми чувствами. Она даже заплакала.

Следователь прокуратуры Западного округа Москвы Иван Петрович Пронцев позвонил госпоже Видовой уточнить, когда и где она сможет его принять.

— Завтра, в 11 утра, в квартире на Кутузовском.

Госпожа Таня Видова уже одета и причесана к выходу.

— Здравствуйте, давно не виделись. Вы по поводу Швабского?

— Доброе утро, Татьяна Петровна, Вы прекрасно выглядите! Вы — спешите?

— Да, я работаю.

— Я ненадолго, только — несколько вопросов. Со всеми вопросами по поводу этого мерзавца — к моему адвокату. Я не хочу о нем слышать!

— Татьяна Петровна, это в ваших интересах!

Она провела его в большую гостиную. Повсюду стояли коробки, тюки, чемоданы.

— Извините, на днях окончательно переезжаю. Располагайтесь. Она показала на большой круглый стол, наполовину заваленный бумагами.

— Татьяна Петровна, адвокат Швабского утверждает, что Вы с ним — в сговоре.

— Какая чушь! Зачем мне это?

— Поделить деньги и уехать с ним в США.

— Какой бред! Зачем мне в США, тем более, с ним?

— Швабский уверяет, что вы — любовники, что Вы грозили перерезать себе вены, если он Вас бросит.

— Да это вообще немыслимо. Какие любовники, его давно и устойчиво интересуют только мужчины. Замуж ради денег он меня не звал. Ума хватило! Да ему это и не нужно. Ему нужна свобода в мировом масштабе! Что еще?

— Он уверяет, что Вы украли картины.

— Каким образом?

— Обманули больную, в инвалидном кресле старушку-миллионершу в Швейцарии и выманили у нее все картины, фарфор, Родена.

Госпожа Таня рассмеялась.

— Это он в Интернете начитался и ничего не понял! Ловко, ничего не скажешь. Вы же знаете, все документы, все архивные справки имеются у меня, в МИДе, в ФСБ, в Минкульте. Что, еще надо? — раздраженно спросила госпожа Видова.

— Да это все я знаю, копии всех документов — в деле. Но как картины и прочее попали в швейцарские банки?

— Иван Петрович, это история на 200 лет. Готовы слушать?

— Вы на работу опоздаете!

— Начальство — задерживается. Старая истина!

— Я слушаю и записываю на диктофон.

Госпожа Видова в который раз за последнее время рассказывала историю семьи Головниных и графини Дарьи Сикорской.

— Когда Петр Головнин, разжалованный офицер, спасая свою молодую жизнь, сбежал из Российской Империи, после многих мытарств он попал вместе с голландскими беженцами в ЮАР, в колонию буров. Буры везли на новую землю все: топоры, лопаты, домашнюю утварь, мебель, ткани, белье и, конечно, картины. Творения Брегеля — отца и сына, других художников были для простых неграмотных людей чем-то вроде настенных календарей с наставлениями о правилах жизни. Нечто, вроде нашего телевизора, только намного мудрее и скромнее.

Петр Головнин был образован, знал строительное дело, геологию, землеустройство, был инженером, плотником, даже лекарем. Он работал в бурской колонии. Его, видимо, уважали, его работу — ценили. Денег в колонии было мало. Да и что на них купишь в джунглях? Ему дарили самое ценное, что было в семьях — старые картины своих голландских предков. Тем более, они так нравились молодой жене Петра, девушке из бурской колонии — Антонии. Когда Николай Головнин, сын Петра, решил поселиться в Париже, он, видимо, в память об отце и матери привез картины в Париж. Только в начале ХХ века картины были обнародованы, описаны и учтены и признаны частным собранием. На выставках и в музеях эти картины никто никогда не видел.

— А доказательства? — запальчиво спросил следователь.

— Пожалуйста, читайте дневник графини Дарьи Сикорской. Эти сюжеты она записывала со слов своего мужа, графа Петра Головнина. Дневник находится у меня, вернее, в банковской ячейке.

— Хорошо, убедили. Но откуда — импрессионисты, Роден. Одни шедевры!

— Отвечаю со ссылкой на дневник графини. Граф Николай Головнин милостиво просил баронессу Юлию фон Берг, воспитательницу своей жены мадам Лили, большую любительницу живописи и прочей красоты «украсить достойно сей новый дом, как у людей благородных и не бедных». Баронесса обладала отменным художественным вкусом, просто чутьем, была своей на Монмартре, знала всех и про всех. Она скупала картины молодых нищих художников, привозила их в особняк повозками.

В 1936 году, перед войной, графиня Дарья при помощи преданных ей людей, а такие тогда были, вывезла в Швейцарию все, что могла: деньги, золото, алмазы, картины, фарфор. На маленьких грузовичках, без охраны, по горным дорогам. Господь Бог их сберег! В Цюрихе их встретил банкир Курт Зегель и хранил все, оставленное графиней Дарьей, до тех пор, пока я, Таня Видова, не отвезла все в Россию. Я выполнила завещание графа Петра Головнина, написанное им перед смертью в жаркой чужой стране. То, что я имею, принадлежит мне по праву и по совести.

Иван Петрович Пронцев вытер носовым платком влажную лысину и раскланялся с госпожой Видовой.

Через несколько дней Татьяна Петровна переехала в новый дом. Она обустраивала свое гнездо и не собиралась никуда ехать «на отдых». Теперь она считала, что лучшее место в мире — поселок Сосновый Бор на Рублевском шоссе.

СОН

Николай Александрович Большаков стоял на обочине дороги. В обе стороны неслись машины. Напротив деревни Соколики, вдоль дороги, строился новый коттеджный поселок Соколики — Люкс. Поселок занял почти всю березовую рощицу. Раньше они с маленьким Васькой собирали в рощице землянику и чернику. Осенью, если повезет, попадались подберезовики, сыроежки и даже белые грибы. Теперь между берез стояли дома из типовых бетонных блоков, похожие на «домики Барби», с затейливыми одинаковыми крышами. Скорее, это была одна из улиц парижского «Дисней Лэнда», чем подмосковный дачный поселок. Николай Александрович подумал: «Лучше — так, чем кривые сараи!» Но рощицу было жаль.

Он долго не мог перейти дорогу. Раньше, лет десять назад, по этой дороге две — три машины проедут, теперь — нескончаемый поток. Остановилась дешевая небольшая иномарка. Водитель, уроженец Средней Азии, приоткрыл дверь.

— Вам — куда?

На двери машины написано — «Такси Щелыково». Николай Александрович испуганно замахал руками. Таксист, поехал дальше. «В деревне — такси! Да, отстал я от жизни, — печально подумал Николай Александрович. — Почему? Что со мной произошло? Где я был все это время?» Заболела голова. В черном зимнем костюме в июньскую теплую погоду ему было очень жарко. И еще. Ему было очень страшно. Он стоял на обочине почти час и не мог перейти дорогу. Наконец, машина новой незнакомой модели, с очень стильным дизайном, притормозила. Николай Александрович, как испуганный лось, бросился бежать через дорогу. Хорошо, что в левом потоке тоже притормозили. Николай Александрович кубарем скатился с невысокой насыпи дороги и сел на землю. Кругом высокая трава, кустарники, огромный куст репейника. Он так сидел до тех пор, пока не понял, что угодил в муравейник. Маленькие вечные труженики, искусали разрушителя их многолетних трудов. Они были абсолютно правы!

Николай Александрович встал, отряхнулся, изловил, как мог, этих настырных букашек и пошел искать дом № 32.

Деревня почти не изменилась, только стала более ухоженной. Перед домами — цветы, декоративные кустарники. Почти к каждому дому ведет укрепленный гравием подъезд. Недалеко от дороги открылся магазин. Этакий мини-супермаркет. Николай купил хлеб, колбасу, кусок белорусского сала, коробку чайных пакетиков и две бутылки водки. Когда он вышел из магазина, его как «током ударило». Июнь месяц. Сейчас на даче Татьяна, Артемка, может быть Васька или Лида! Ладно, продукты не пропадут, а водка — это его лекарство. Пересохло горло, ему невыносимо захотелось пить. Николай Александрович вернулся в магазин, купил литровую бутылку «Аква минерале» и тут же, в магазине, выпил. Продавщица, кавказская женщина лет сорока, спросила:

— Чего, не здешний, ищешь кого?

Николай Александрович смутился, как-то оробел.

— Да, я, того, в дом 32 иду, это — там, за спортивной площадкой.

— Да, за площадкой, стоит такой дом. Красивый!

Продавщица с любопытством, даже с опаской разглядывала неизвестного. Худой, почти лысый беззубый человек, с беспокойными, бегающими глазами, в черном костюме — среди лета, вызывал у нее подозрение и испуг. Она два года работает здесь, но ни разу не видела этого человека. От выпитой воды, теплого костюма и, прежде всего, от впечатлений, еще непосильных для его психики, у Николая Александровича дрожали руки, по лицу текли струйки пота.

— Тебе, зачем дом 32 нужен? Там давно никто не живет.

Продавщица — первый, совсем посторонний, незнакомый человек, с которым он разговаривал сам, без помощников и защитников. Последние почти три года ужаса и страданий, в беспамятстве, Николай Александрович провел рядом со старой матерью и женщиной из «Социальной службы», в маленькой квартире. Даже район, где он обитал, волею обстоятельств был пуст, безлюден и готовился к сносу.

Заикаясь, он, начал говорить:

— Раньше в этом дом, жил мой друг, ученый. Физику преподавал в институте. Я из другого города приехал, хотел навестить коллегу. Он, что, уехал куда?

Продавщица всплеснула руками.

— Так, ты ничего не знаешь? Ай-яй-яй! Ты, точно, знакомый? А то сейчас много разных людей ходит, все выпытывают, выспрашивают. Кому — работа нужна, кто купить или продать чего хочет! А этот, твой друг — так он жену свою бросил. С молодой женой или любовницей на юг куда-то укатил. Жена, говорят, от горя сильно болела, чуть не умерла! Она сюда ни разу не приезжала. Сынок их, кажется, в первое лето приезжал. Мы еще строились. Садовник, узбек, долго жил. А теперь — два года никто не появляется. Да мы уже магазин открыли, когда узбек уехал.

Николай Александрович, задумался.

— Дайте мне большую бутыль воды, подешевле. И пошел по направлению к дому № 32.

— Тебя, как звать-то? — крикнула вслед продавщица.

— Николай. Колей меня звать!

Дом стоял на прежнем месте. Только древесина немного потемнела. Красный фонарик «Охраны» не мигает, отключен. Калитка закрыта на ключ. Ключа, естественно, нет. Связка ключей от дачи всегда лежала в бардачке машины. Но машины тоже нет. Там, на участке, в укромном уголочке есть запасной комплект. Забор двухметровой высоты, из толстых, плотно подогнанных досок в металлической раме.


Николай Александрович прошелся вдоль заборов. Соседей справа и слева не было. Они всегда приезжали на выходные или в августе. На противоположной стороне участка небольшой «ничейный» тупик, где есть подход к забору. До тупика Николай Александрович шел по жаре с тяжелым пакетом продуктов и бутылью воды очень долго. Встретил несколько жителей деревни. Он открывал рот, чтобы поздороваться, но люди специально отводили глаза. Или они, действительно, не узнавали в нем знакомого человека?