Глава 5

…С лоджии моего номера в Лутраках открывался вид на гору — не особо живописную, округлую и почти лысую, подернутую одним лишь белесым пушком сухого ковыля. Ее серо-бурую безликость скрашивал лишь монастырь, паривший в голубоватой дымке над городом, как немой укор праздным обитателям курорта. Иногда, если ветер дул в сторону моря, укор озвучивался колокольным звоном, проливавшим Божью благодать на мирскую суету. Меня не раз посещала идея подняться на гору, взглянуть на аскетичный монастырский уклад, но все как-то не складывалось, ноги не доходили. Любовь затмевала благие намерения. Я ушла в Серегу, как в монастырь. Он был моей истовой верой, моим богом.

Волков освобождался от работы в сувенирной лавочке после полуночи, и времени на развлечения у нас с ним оставалось предостаточно — гуляй хоть до утра. Никто в Лутраках, кроме моей благочестивой соседки Надежды Ивановны, раньше трех часов ночи спать не ложился. Напротив, с наступлением темноты все только начиналось — музыка, танцы-обжиманцы, винные реки, табачные облака.

Да, свободное время у нас с Серегой было, чего не скажешь о свободной наличности… Выручил Панайотис, показавший харчевню на отдаленной окраине, где молодое розовое вино разливали почти даром: полтора литра — за полтора доллара, дешевле, чем пиво. Там мы обычно и вкушали поздний ужин. Обжигались острыми и пряными саулаками — подобием наших шашлыков, которые смуглый хозяин жарил собственноручно. Сплетали под столом ноги и подначивали друг друга, обзываясь смешными названиями греческих национальных блюд.

— Ты — моя цацыка.

— А ты — мой мусака, а-ха-ха-ха!

То вино, конечно, было далеко не высший сорт, и даже не первый. Серенький дал ему емкое название «шмурдогон» (производное от слов «смурной» и «догоняться»). К превеликому удовольствию владельца заведения, мы всегда заказывали бутылочку шмурдогонского навынос. Шли на набережную, прогуливались, танцевали или просто сидели на теплом парапете и глазели по сторонам, потягивая кислющий, перебродивший виноградный сок. Сергей открыл мне испытанный рецепт древних римлян и эллинов — научил пополам разбавлять вино минеральной водой, которая круглые сутки хлестала из источника в тенистом, замшелом парке. От воды, надо признать, пойло не превращалось в нектар, но я утверждала: «Невероятно вкусно!» Потому что рядом с ним все было вкусным — еда, питье, воздух, сама жизнь.

Я постоянно умывалась минералкой, а Сережа освежал под прохладной струей курчавую голову. Его длинные волосы не успевали просыхать, почти всегда были мокрыми то от морской, то от целебной воды.

Незаметно как тать подкрался прощальный вечер, и мы в последний раз отдали дань незатейливой стряпне в харчевне, а с собой прихватили целый двухлитровый баллон винища. Устроились на шершавом, не остывшем от дневного солнца парапете спиной к штормившему морю, лицом к парку, за кронами которого таяла во мраке величавая гора. Я сказала:

— Сережка, давай с утра сходим к монастырю.

Хотя не трудно было предположить, что от алкоголя в таких неимоверных количествах наутро нам не поздоровится.

— Обязательно сходим, — уступил пожеланию благодушный Серый Волк и возлег на парапет, устроив свою кудрявую голову в долине между моих бедер.

Подол сарафана сразу намок от его влажной шевелюры, и глаза мои были на мокром месте. Перебирала волнистые пряди любовника, пропуская их сквозь пальцы, и не могла представить, как оторвусь от него завтра. Не видеть Сережу равносильно тому, чтобы ослепнуть… А расставание близилось, надвигалось неотвратимо, как экспресс, мчащийся без остановок. В моем паспорте между страничек лежал билет на самолет, я точно знала, что завтра в шесть вечера уеду в Афины, в аэропорт, а Сергею придется задержаться в Лутраках, чтобы заработать на обратную дорогу. Он планировал добираться до Новосибирска самым дешевым, испытанным комбинированным способом: автобусами, поездами, автостопом, пересаживаясь с легковушек на грузовики. И неизвестно, сколько продлится это изнурительное путешествие, когда мы увидимся…

Волчок лежал с закрытыми глазами — то ли млел, то ли дремал. Я легонько качнула ногами, встряхивая его, и предложила:

— Запиши мой телефон.

— Успеется, — лениво потянулся он и снова смежил веки. — Завтра запишу.

— Нет, запиши сейчас!

— Живи настоящим, Катрин. Только настоящее ценно…

Я не отставала, прямо замучила его своим телефонным номером, заставляя повторять его, заучивать наизусть. Если бы могла, вытатуировала бы семь цифр на теле любовника, чтоб уж точно никогда не забыл. Но искусством тату я не владею. Да и кто бы позволил?.. Серега словно подслушал мои тайные мысли и разозлился:

— Все, надоело! Не могу больше этого слышать. Отстань!

И покинул мою долину. Сел, отодвинувшись подальше. Характер у Серого Волка горячий, вспыльчивый, но отходчивый. Хлебнув вина, он поостыл, положил руку мне на плечо и позвал купаться.

Мы поднялись, а теплое местечко на парапете заняла другая, пожилая пара, одетая в одинаковые светлые ти-шотки и шорты, трогательно державшаяся за руки. Он — почти старик, она — почти старушка с обвисшим подбородком, дряблыми щеками и распущенными, как у Офелии, волосами. Явно европейцы… Оглянувшись, я подумала: какие счастливчики! Существуют же браки, в которых супруги за долгие годы, за десятилетия не надоедают друг другу, сохраняют и нежность чувств, и дружбу. Как бы мне хотелось состариться рядом с Сережей… Впрочем, нет, все немножко не так: влюбленные не стареют, настоящая любовь бесконечна, как Вселенная.

Вот какое мной владело настроение. Вино и разлука — безумно сентиментальный коктейль.

На пляж почти не попадал свет фонарей. Море ревело. Черные, маслянисто посверкивающие валы мощно обрушивались на берег, с шумом переворачивая тонны гальки.

— Не ходи! — Я вцепилась в Сережку, расстегивавшего «молнию» на джинсах.

— Нет, хочу! — Он стряхнул меня так же легко, как сандалету с ноги, переступил через упавшие джинсы и с разбегу ринулся в пучину, нырнул в набегавшую волну.

Следя за то возникавшей, то пропадавшей, еле различимой во мраке головой возлюбленного, я бормотала стих Беллы Ахмадулиной: «Ему я говорю, зачем ты лих? Зачем ты воздух детским лбом таранишь?..» Но, сколько Серегу ни увещевай, все равно будет таранить, если уж завелся, не отступится. Мой лихой упрямец с детским лбом…

Море в шторм меня абсолютно не манит, наоборот, пугает. Я семенила по берегу, в нерешительности теребя подол сарафана: раздеваться или не раздеваться? Идти или не идти?.. Ну нет во мне безумства храбрых! Но как-то глупо терять последние перед расставанием минуточки, он — там, я — здесь. Разделась, с опаской вступила во вспененную воду. Камни шевелились, будто крабы, уползали из-под ног, и я продвигалась вразвалочку, мелкими, осторожными шажками. Чем дальше, тем страшней!.. Мелкая галька больно колотила по лодыжкам, заставляя подскакивать и повизгивать. Я старалась не терять почву под ногами, не торопилась плыть, но волна налетела, жестоко хлестнула по лицу и опрокинула навзничь. От соленой воды невыносимо засвербело в носу и стало горько во рту. Отплевываясь, я рвалась к отмели, а упрямая волна волочила назад, кувыркала меня, словно крупинку в бульоне. Так мы и боролись, пока я не упала на четвереньки. Карабкалась, ломая ногти, в полной панике. И когда выбралась на спасительную сушу, обнаружилось, что Сережка пропал из виду, затерялся в беспросветно черном провале, образованном ночным небом и ревущим морем.

— Серы-ы-ый! Сереньки-и-ий! — звала его, бегая по кромке прибоя.

Спотыкалась, падала, снова поднималась и кричала, заламывая руки, но свирепое урчание шторма гасило мой зов. Вот зачем я его отпустила? Надо было лечь костьми, но удержать!.. Отчаявшись, я бросила свои бесполезные кости на камни, обняла согнутые в коленях, избитые ноги и зарыдала: кануло мое счастье!.. Едва все глаза не выплакала, а когда подняла их, внезапно увидела Сережку, стремительно летевшего мне навстречу на гребне высочайшей волны — он укротил ее, оседлал, как дикого мустанга, и вопил в полную силу своих легких:

— Катри-и-ин! Я вы-ыплы-ы-ыл!!! Я люблю-у-у тебя-я-я!

Или мне это только чудилось? Желаемое принималось за действительное?..

У берега мое счастье настигла новая волна, сшибла с ног, перекувыркнула и потащила назад, на глубину. И меня, подбежавшую с распростертыми объятиями, штормовая полоса чуть не растерла до консистенции мясного фарша. Барахтаясь, я кричала Серому:

— Падай на четвереньки! Надо карабкаться, выползать! — и подала пример, хватаясь за донные камни руками.

Рожденный летать Волков не пожелал ползать, сражался с волнами стоя. А когда мы достигли тверди, долго не мог отдышаться, грудь ходила ходуном, трясся крупной дрожью от холода и перевозбуждения. Я растирала великолепие его тела, покрывшегося пупырышками, своим скомканным сарафаном, тискала и зацеловывала, шалела от восторга.

— Сереженька, ну почему ты у меня такой безбашенный? — спросила, пятерней зачесывая назад его просоленные, насквозь мокрые, буйные кудри.

Глаза у него были совершенно сумасшедшими, горели ярче фонарей. Хлебнув неразбавленного вина из горлышка бутыли, выдал:

— Кто не рискует, тот не пьет!.. Мужик и должен быть безбашенным!.. Я загадал, Катрин, если выплыву, то поймаю удачу за хвост. Эх, девочка моя, я такое задумал…

— Что?! Что ты задумал? — встревожилась я.

— Дельце на миллион долларов, — рассмеялся Волк, сбивая с толку, и громко чихнул: — О, не звезжу, правду говорю!

Выяснения того, правду он говорил или шутил, оказались неуместны и невозможны. Серега распростер меня на прибрежной гальке и оседлал, как недавно строптивую волну.

— Люблю! Люблю! Люблю тебя, — задыхаясь, шептала я.

— И я люблю, — отзывался он с хрипотцой, проникая в меня до самых глубин, до самого бешено колотившегося сердца и отключившегося рассудка.

Наша несокрушимо-монолитная соединенность была вызовом стихии. Никакие бури и шторма не в силах разлучить нас!.. Мы разъединяли губы лишь на короткий миг, только для того, чтобы глотнуть вина, а когда оно кончилось, пили друг друга. Мне казалось, это будет длиться вечно, всегда. Always, forever! — пусть не кончается эта ночь, пусть шторм безумствует, ветер усиливается, пусть весь город спит, пока мы творим любовь.

Однако ночь прошла. Ветер улегся. Море успокоилось, и небо прояснилось, а галька на пляже остыла. Солнечный свет раздражал, резал воспаленные глаза. В горле пересохло, вкус во рту был гораздо гаже, чем от горько-соленой воды.

Какой там монастырь? Я еле доплелась до номера в отеле!.. Качало, мутило, разжиженные мозги истязали каленые клещи жесточайшего похмелья. Будь проклят мерзкий шмурдогон! Чем дальше, тем больше он давал о себе знать. Силилась уснуть, но совсем не могла забыться, тошнило непрерывно, и к полудню меня вывернуло наизнанку, наверное, раз десять, до желто-зеленой желчи. Даже вещи толком собрать не сумела: забытый купальник остался висеть на змеевике батареи в ванной комнате, сарафан — на веревке в лоджии, сланцы и другие мелочи, сунутые под кровать в номере, там и остались. И Серый Волк неведомо куда запропастился: почему-то не пришел прощаться. Возможно, считал, что долгие проводы — лишние слезы… Но я-то так не думала! Трижды бегала в сувенирную лавку Панайотиса, да все напрасно — грек лишь вздымал кустистые брови, разводил руками и делал красноречивый жест, будто отвинчивает Сережке беспечную башку. Напоследок грек расщедрился, сунул мне одну из своих гипсовых статуэток — изваяние какой-то бабы в тунике, с голубем в протянутой длани. Может, тем самым он напророчил мне грядущую идиллию с Азизом?..

А тогда, помню, я села в автобус, поданный к крыльцу отеля, ни жива ни мертва. Посмотрела из окна в последний раз на гору и всхлипнула.

— Ты чего? Уезжать жалко? — спросила Надежда Ивановна, та самая юристка, с которой я делила номер отеля «Мон ами» в Лутраках. — А я так лично по дому сильно соскучилась.

В ее руках покоилась коробка с кофейным сервизом — кобальт с золотым расписным ободком, типичный сувенир — привет из Греции. Женщина прижимала набор посуды к толстому животу с не меньшим трепетом, чем я накануне Серегину кудрявую голову.

— М-монастырь… М-монастырь! — выдавила я из себя, заливаясь безутешными слезами.

— Ты решила уйти в монастырь? — Лицо соседки вытянулось, но она быстро с собой совладала и одобрительно закивала. — Это правильно, Катерина. Слаб человек!.. Но на то мы, смертные, и грешим, чтобы покаяться!

За все две недели, проведенные бок о бок с Надеждой Ивановной, я двух связных фраз от нее не слышала. Служительница Фемиды не снисходила до общения, изучала «Книгу о вкусной и здоровой пище» или вязала носки для мужа, сына и внука, мазалась кремами и соблюдала разумный распорядок дня, тем самым давая понять, насколько ей претит мое легкомысленное поведение. А в автобусе она вдруг разоткровенничалась, открылась. Сказала, что прошлым летом в Греции отдыхал ее во всех отношениях замечательный, но сбитый с истинного пути, искушенный «лукавым» супруг. Собирался поддержать сердечно-сосудистую систему и желудочно-кишечный тракт на водах, а вернулся с обострением гастрита и холецистита, изможденный, чуть живой. Все драхмы спустил на шлюх, заставлявших неумеренно употреблять алкоголь, «сдачи» хватило только на сине-золотой сервиз.