— Какие деньги? Я ничего не знаю о деньгах! В глаза их не видела, не то что в руках не держала… Деньги! Ты бы лучше о детях вспомнила. Еще матерью называешься… Волчица!

Стрекоза сделала скорбное лицо — уголки тонкогубого рта съехали вниз. Однако выдержки для молчания ей хватило ненадолго.

— Да, я — мать! Дети никуда не денутся, а мне сейчас позарез нужны деньги. У этих… — она сравнила медсестер с продажными женщинами, — обезболивающего укола не допросишься, ждут, когда им забашляют… А где я возьму, если Волков, скупая скотина, филки заныкал?! И сам как сквозь землю провалился…

— Не говори про Сергея плохо. Никакая он не скотина, тем более что ему сейчас совсем не сладко…

— Он — скотина, — с упрямством, достойным лучшего применения, повторила Лялька. — Всю жизнь мне испоганил! Рожать заставлял! Из дому не выпускал! Ненавижу, ненавижу его!

С крика она перешла на плач и ревела так горько и самозабвенно, что мне передалось ее состояние. Я тоже всплакнула и в растерянности думала: чем ее утешить? Как вразумить?.. На ум пришло сравнение: пойманную стрекозу закрыли в банке, она сикатит прозрачными крылышками, а толку мало… Странно, но от Лялькиных и собственных слез сделалось легче. Жена моего любовника, прикованная к постели, уже не представляла угрозы, не воспринималась соперницей. Кукушки — птицы неприкаянные. Ольга нуждалась в опеке не меньше, чем ее дети…

Глава 11

День да ночь — сутки прочь. Время перепуталось, сбилось так же, как я сбивалась с ног. Металась между этажами, словно потерянный между двух огней, забыв про еду и сон.

Лялька капризничала по полной программе, требовала сдувать с нее пылинки — кормить с ложечки, умывать, массировать спину, подавать судно. Эгем к ней так и не явился, что усугубило плаксивость незабудки. Состояние Сергея и вовсе оставляло желать… Он не выходил из комы, и мне оставалось только караулить вход в палату. Я часами, вытянувшись в струнку, как сторожевая собака, просиживала на подоконнике напротив двери в реанимацию. Врачи смирились со мной, как со стихийным бедствием, — уже не гнали прочь, но, к сожалению, и не обнадеживали оптимистичными прогнозами. Со своего наблюдательного пункта я отлучалась только в туалет, попутно звонила родителям с мобильника, чтобы узнать про малышастиков и Азиза. Папе чужие дети практически не досаждали: он по утрам уходил на работу и возвращался к вечеру, когда ребятишкам положено было спать. А маме с ее гипертрофированной ответственностью мало не показалось. Впрочем, она не жаловалась, но постоянно старалась выяснить, чьи это дети. Похоже, побаивалась, что я их удочерю-усыновлю, а ей возиться придется вечно. Как бы то ни было, я чувствовала, — мама согласна вывернуться наизнанку, только бы у меня все поскорее устроилось, образовалось, урегулировалось. Представляю, каково это для матери — пребывать в полном неведении, но все равно отмалчивалась…

Так миновало двое суток, а на третьи на дежурство заступил Никита Синев. Завидев его, я подобно белочке резво спрыгнула с подоконника:

— Кит, наконец-то!

— Что, неужели соскучилась?

— Слов нет, как стосковалась! — искренне подтвердила я, ведь во всей больнице никто, кроме него, не снисходил до общения со мной. Попросила: — Зайди посмотри на Сережку, а?

Интерн не долго любовался Волковым. Выйдя, заявил мне с комсомольской прямотой:

— Ему не лучше, но и не хуже. И это нормально. А вот на тебя, Катерина, без слез не взглянешь. Ты когда спала в последний раз?

— Что ты имеешь в виду?

— А ты что?.. Не подумай, я не настолько любопытен, чтобы интересоваться регулярностью твоей сексуальной жизни, а вот твое здоровье мне небезразлично.

Парень фактически насильно затащил меня, упиравшуюся, в ординаторскую, сунул таблетку валиума вместе с чаем, и я сама не заметила, как отключилась, сидя на диван-кровати. Вроде секунду назад еще говорила и имела право называть себя человеком прямоходящим, и вдруг — брык! — голова очутилась на подушке, ноги непроизвольно вытянулись. Никита накрыл меня одеялом до самого носа, и те казенные одеяло с подушкой подействовали так, будто были пропитаны хлороформом, эфиром, или чем там еще усыпляют? «Лежи спи, и чтобы я тебя не слышал как можно дольше!» — сквозь сон услышала я голос Синева и тотчас увидела сладкий сон про немыслимо шикарный банкет, на котором я очутилась в чем была — обычных джинсах и джемпере. Ходила среди нарядной, незнакомой публики, стыдясь своего бедняцкого прикида и зверского голода, хватала снедь с ломившихся столов. Ела, что называется, в три горла, а насытиться никак не могла.

— Японский городовой! — Выкрик Никиты нарушил мой замороченный сон. — У нас кто-нибудь будет следить за реанимацией? Один пациент кони двинул, другой очухался!

— А?.. Что? Нельзя? — Я не сразу поняла, где нахожусь. Приснилось, что официант схватил меня за шкирку и отнял тарелку с канапе. В ординаторской было глухо как в танке: холодно, темно и тихо. Скорее всего, дежурные хирурги и анестезиологи удалились на экстренную операцию. Синев включил свет, заставив меня заморгать.

— Ой, Кать, прости. Совсем забыл про тебя… День сегодня какой-то шальной, безумноватый.

— Ты сказал — кто-то очухался? Кто-то двинул? — напряглась я, запоздало врубившись в смысл фразы, и пролаяла дискантом, как мелкая шавка: — Отвечай-ай-ай!

— Да успокойся, твой Волков…

Но я уже не слушала — ринулась мимо Синева в коридор, ветром влетела в палату и, чтобы не врезаться с разбега в оконное стекло, схватилась за железную спинку кровати, на которой лежал Сережка. Его тряхнуло от моего торможения, а я склонилась над воскресшим любовником:

— Солнышко мое!

Карие глаза смотрели мимо, в никуда. Я приложила ладонь к ввалившейся, колючей, как кухонная терка, щеке — невероятно, насколько Серый Волк отощал и постарел — на вид ему можно было дать лет сорок, а то и более. Пощелкала пальцами перед его лицом, чтобы привлечь к себе внимание. Туманный взгляд сфокусировался.

— Где я?

— Ты в больнице, Серенький.

— В больнице?.. Почему?

Поколебавшись секунду, я напомнила:

— В тебя стреляли… Не пугайся, родной, все уже позади. Видишь, ты поправляешься.

Волков дернул кадыком, и мне почудилось, что ему хочется безутешно расплакаться, как недавно поступила его жена. Ничего подобного! Глаза остались сухими.

Никита — третий лишний при нашем свидании — тронул меня за плечо:

— Заканчивай, ему трудно разговаривать.

— Отстань! Ты не понимаешь…

— А я говорю: не донимай больного, пошли!

Зря я его не послушалась. Сергей поморщился, скрипнул зубами и своим новым вопросом будто врезал мне под дых:

— А где Лялька?

— Лялька? Опять Лялька!.. А я тебя, случайно, не интересую? — Я задохнулась, перекосилась и не сразу почувствовала, как Никита поволок меня к выходу. Он поступил мудро — перенес мой припадок из палаты в коридор. — Задрал он уже со своей гадской Лялькой! Отпусти! Не могу! Ах, ох, ух, не могу про нее больше слышать: Лялька! Лялька! Лялька!.. Правильно она про него говорит: Волков — идиот, скотина рогатая! — орала я, извиваясь в крепких руках интерна.

— Тихо, Катерина, проехали! Я же объяснял: чувак не в себе, он ни хрена не соображает, как бы бредит.

— Бредит?! Да! Но бредит-то не мной, а Лялькой!..

— Прекрати! — Никита скрутил меня одной рукой, а другой зажал рот. — Ты-то здравый человек, это Волков неадекватен. Пойми, мать твою, у него в жилах дури больше, чем крови!

— А-а-а…

— Кончай, Катрин, а то нас сейчас обоих отсюда выведут.

— Катрин? И Сережка называет меня Катрин… — Я обмякла, будто снова попала в Афины и схлопотала солнечный удар. Зной. Спасительный глоток кока-колы. Меховой салон, в котором Волков сравнил меня с Катрин Денев, своей любимой актрисой, Серый Волк считал ее эталоном красоты и таланта… И, прекрасно понимая, что не похожа на знаменитую француженку, я все-таки сомлела…

— Успокоилась? — облегченно вздохнул Синев и разжал смирительные путы рук, а я, наоборот, приникла к нему:

— Кит, скажи, ведь Серый любил меня, если так называл?

— А то? Как можно не любить такую конфету?

Он вынул из кармана марлевую салфетку, заботливо вытер мой нос и, взяв меня за руку, как маленькую, повел к боковой лестнице. Мы спустились в длинный, запущенный переход, напоминавший бомбоубежище. Я спохватилась:

— Куда это ты меня ведешь?

— В одно клевое местечко, в тихую гавань, — интригующе усмехнулся Никита.

Переход был запутанным, как лабиринт. Не представляю, как он в нем ориентировался. Чем дальше, тем меньше мне хотелось углубляться в больничное подземелье. Вякнула насчет того, что мне здесь не нравится, попробовала повернуть назад. Но с Синевым особо не поспоришь — он лишь ускорил шаг, и вскоре мы очутились перед двустворчатой дверью, обитой корявой жестью. Парень пошурудил в навесном замке гнутым гвоздем, поднятым с пола, и радушно молвил:

— Прошу! Хозблок, лучший уголок нашей богадельни.

Дверь с омерзительным скрипом растворилась. В нос шибанул едкий запах карболки или еще какой-то дезинфекции, под ногами прошмыгнуло четвероногое существо — не то мышь, не то крыса, во тьме не разберешь. Азиз бы сказал: «Дрянь! Атас!» — и был бы абсолютно прав. Я вопросила, опасаясь заходить:

— И эту крысиную нору ты называешь тихой гаванью?! Здесь, наверное, полчища тараканов и пауков чалятся…

— Спокуха, насекомые и грызуны своих не трогают и не помешают нам поживиться чем-нибудь съедобным.

Синев прикрыл дверные створки и зажег карманный фонарик. Луч света проскользил по отнюдь не чистому полу, где из-под выщербленной плитки проглядывал серый бетон, по кафельным стенам, покрытым сальной копотью, и уперся в груду грязных тарных ящиков. Парень предложил мне взять любой из них и располагаться как дома. Ни в чем, дескать, себе не отказывай… В другой раз я побрезговала бы садиться, но переживания и крайнее возбуждение избавили от предрассудков. В душе, как море, штормили воспоминания, и недолго думая я обрушила их на Никиту, который отправился в кухонный отсек пошукать, что осталось в кастрюлях и холодильнике.

— Продолжай, Катрин, мне отсюда нормально слышно, — подбадривал меня он.

— …Сережка поехал за мной в Лутраки, потому что нас дико, бешено, безумно тянуло друг к другу. Понимаешь? — повысила я голос.

— Угу, чего уж тут непонятного, — невнятно, поскольку что-то лопал, ответил он и по-кошачьи заурчал от наслаждения.

— Денег на отель у Волкова не было, да и номеров свободных в бархатный сезон днем с огнем не сыскать, надо бронировать заранее, поэтому…

— Держи, Джульетта, подкрепляйся! Извиняй, фарфора и серебра нема. — Никита протянул мне гнутую алюминиевую ложку и тарелку, доверху наполненную холодной, комковатой пшенной кашей. Бледно-желтым цветом она напоминала луну.

— Экзотика! Пища богов! — оценила я пресную, водянистую больничную кашку. Была настолько голодна, что глотала, почти не жуя.

— Ну и что дальше?

— Ты конечно же думаешь, что у нас с Серегой был тривиальный, пошлый курортный роман?

— Да ничего я не думаю. Я знаю: этому чудаку крупно повезло с тобой. Кушай, набивай желудок, а голову не забивай!

Хорошо, что в темноте, при куцем свете фонарика на дохлых батарейках мы друг друга почти не видели. Не стыдно было откровенничать и уплетать дрянную кашу. Никита вовсе не спорил, но мне почему-то хотелось убеждать его, и я так распалилась, что выронила ложку:

— Пойми, это не важно, где найдешь свою любовь — на курорте, теннисном корте, в ресторане, в турпоходе…

— Да ясен пень!

— Нет, кому-то, может, и казалось, что наши отношения — легкая интрижка, просто секс. Но я-то знаю, что это не так. Встретила Серегу, и мир для меня перевернулся!.. Будто землетрясение приключилось. Понимаешь?

— Понимаю, — отозвался он, гремя крышкой от очередной обшариваемой кастрюли.

— Ведь это самое важное, самая большая удача в жизни — встретить свою любовь, правда?

— Угу, правда! — вторил обжора, обсасывая мозговую косточку, найденную в кастрюле. — Хочешь мяска?

Сбить меня с лирического пафоса ему тем не менее не удалось. Я все-таки выложила нашу с Сережкой историю любви, что называется, от Греции до наших дней. Тарелки опустели, мы составили их на пол, запили пшенку густым, тягучим киселем, отдававшим хлоркой. Парень использовал граненый стакан вместо пепельницы. Закурив, выпустил сигаретный дым из ноздрей и благодушно заключил:

— Короче, все ништяк: ваш четырехугольник элементарно делится на две равные части. Перетасуетесь, как короли и дамы в колоде, да создадите новые семьи.