Однажды вечером, вернувшись домой, я включила автоответчик, который не прослушивала целый месяц. И получила сразу три сообщения от Лидии. «Катя, нам надо серьезно поговорить». «Катя, позвони мне, пожалуйста, когда сможешь». «Катя, у меня для тебя есть важная новость», — лепетала она. Звонить я и не подумала, но встречи с бывшей подругой все-таки не избежала — буквально на следующее утро застала ее в больничной палате. Самонадеянно решила, что Гаевая явилась ради моих прекрасных глаз, и заносчиво задрала нос. Ничего подобного, Лидка интересовалась исключительно Синевым… Притащила ему полный пакет апельсинов и кучу маминых коврижек. Более того, под подушкой у интерна я заметила продолговатую металлическую фляжку, а от него самого в тот день потягивало хорошим коньячком. Кажется, мечта поэта преобразовалась в мечту будущего хирурга! Пути Господни неисповедимы…

Отношения с Никитой с тех пор у меня сделались суше, да и видеться мы стали реже — он воспрянул для активной жизни, выписался, а его койко-место занял бомж дядя Кеша с вырезанной грыжей и отвратительным характером. Ему хватало наглости возмущаться тем, что суп жидкий, в кашу кладут недостаточно масла и сахара, а судно подается холодным.

— Как я вам должна судно-то нагревать?

— Меня не интересует как, хоть сама садись и грей, а больного человека обижать не смей! — заявил ханыга. Быстро же он забыл, как скитался по помойкам!

Больничные стены угнетали меня все сильнее, а вырваться из них в одиночку не могла. Ольга навещала мужа крайне редко: во-первых, она занималась протезированием зубов, выбитых в автокатастрофе; во-вторых, жила отныне вместе с Эгемом на улице Станиславского, а остальное ей было трын-трава. Впрочем, в один прекрасный, солнечный майский день нарядная и зубастая стрекоза приземлилась на подоконник палаты и произнесла следующий текст:

— Дорогой, теперь нам делить нечего, кроме квартиры. Жить в ней после погромов и убийств я не желаю. Предлагаю продать ее, а деньги…

— Я согласен. — Волков даже не потрудился дослушать свою ненаглядную Ляленьку.

— Подпишешь заодно и согласие на развод? — Она подсунула ему заранее приготовленное заявление, и Сергей поставил на листе свой размашистый автограф…

В июне Оля и Эгамбельды сочетались законным браком. Меня на свадебный ужин в ресторан «Сибирская тройка» позвать не сочли нужным, оставили возиться с кукушатами. У моего любовника больше не было жены, но радости это обстоятельство мне абсолютно не добавило, потому что не чувствовала его любви. Молодожены принесли в больницу часть денег, вырученных от продажи «терема» на Нарымской и причитавшихся Волкову, и сообщили о решении эмигрировать в Америку.

— Зачем? — только и спросил Сережа.

— Предлагаю поделить детей, — игнорировала объяснения Лялька. — Мы заберем Ксюшу, а тебе оставим Артема. Пусть мелкий поживет с тобой хотя бы временно, пока мы не устроимся на новом месте.

— Но мне самому жить негде…

— Я согласна! Я возьму Темочку к себе и могу его усыновить! — выкрикнула я и зарделась.

— В общем-то мы именно на тебя и рассчитывали, все равно у тебя своих детей нет. Кстати, рояль и цветы можешь тоже забрать себе. Остальную мебель мы продали, а с инструментом столько возни, мало кому нужен, — снизошла незабудка.

В моей квартире стало невероятно тесно — «Петрофф» пришлось поставить прямо посередине комнаты, протиснуться мимо рояля можно было только бочком. Азиз перелетал с фикуса на пальму и чумел от ощущения, что снова очутился в родном экзотическом лесу. Зато к тому моменту, когда Волкова выписали из больницы, вопрос о том, где жить, уже не поднимался: куда он денется с подводной лодки? Точнее, от маленького сына… Квартирные три миллиона разлетались, как пух от тополей. Прав был Никита, ничто не обходится так дорого, как восстановление порушенного здоровья, без денег просто не вылечишься. Однако у Сережки появился аппетит, практически нормализовалось дыхание.

Он сильно привязался к Азизу, мог часами сидеть и беседовать с пернатым. Надо ли удивляться, что лексический запас у моего любимчика значительно расширился? Индус даже петь начал — выводил неприятным, сварливым скрипом: «Пьяный Винни-Пух, жар-р-р-ра!..» На этой раскатистой ноте шлягер профессора Лебединского в его исполнении обрывался.

К радостям нужно причислить и то обстоятельство, что Темочка значительно окреп, не просто ходил, а бегал, обзавелся четырьмя новыми зубами. Мой ласковый мальчик почти не капризничал, его было легко и накормить, и спать уложить. А еще я практически отучила малыша от памперсов, убедила, что горшок лучше.

Но в целом лето выдалось очень грустным, прохладным, дождливым. Город настолько пропитался сыростью, что в воздухе пахло грибами. Даже бетонный козырек над нашим подъездом зацвел, подернулся зеленым мхом. В такую погоду только плакать хорошо — осадки смешиваются со слезами, и ничего не заметно… Тридцать первого июля мы провожали Ольгу, Эгамбельды и Ксению в Америку. Вернее, мы провожали их, конечно, не до самого Нью-Йорка, а на самолет в Москву. И на душе было ужасно тяжело, тревожно.

Перед дальней дорогой устроились в открытом кафе, заказали шашлыки, но кусок в горло никому не лез.

— Как ты будешь без языка? — спрашивала я Ольгу.

— Выучу, блин. По-твоему, я что, совсем тупая? — Она жадно, глубоко затягивалась «Парламентом».

— А кем ты думаешь работать? — пытала я Эгема.

— Тренером, там полно школ боевых искусств, устроиться ноу проблем, — спокойно ответил он и отвлекся, уговаривая Ляльку не курить так часто.

Ксюша жалась то ко мне, то к моей маме, которая тоже поехала провожать эмигрантов. Артем, не врубавшийся в суть грядущих перемен, собирал с земли пробки от пивных бутылок и раздавал нам: «Ня!» Мальчика никто не ругал. До того ли было? Серенький смотрел на дочку с непередаваемой тоской, а от меня и вовсе отводил взгляд…

— Надо же, Ольга и Эгем нам вроде чужие люди, а у меня прямо сердце обрывается, как их жалко, особенно Ксюшеньку, — призналась мама, поразив тем, как совпадают наши ощущения.

— Зато у нас есть Темочка, мой рыжик кудрявенький, — чмокнула я пацанчика.

Лето, по сути, прошло, а я его прелестей не вкусила. Новосибирск — отнюдь не Лутраки, на городском пляже очень грязно, а за город мы ни разу не выбрались, хотя Серегина машина стояла под окном. Потому, вернувшись из аэропорта, предложила сумрачному Волкову:

— Поехали завтра к Обскому морю, хотя бы просто на берегу посидим.

— Как ты себе это представляешь? Я не собираюсь демонстрировать свои шрамы! Поезжай одна.

— Я хочу быть с тобой!

— Хм… Пока живешь со мной, о пляже и не мечтай, — заявил деспот и мещанин, в которого превратился некогда легкий на подъем, рисковый Серый Волк.

Кстати, и спали мы раздельно: мы с Темычем — на тахте, а его отец на кресле-кровати. В тот вечер я уже успела расстелить постельное белье, умыть пацаненка и переодеть его в пижамку, когда в дверь позвонили. Кто бы это мог быть? Давно уже в мою обитель не жаловали гости… Любознательный Артемка босиком зашлепал в прихожую, опередив меня, но, естественно, до замка не дотянулся.

Я открыла и опешила: на пороге стояли два вампира — Никита и Лидия. Синев шутовски поклонился, снял каскетку с головы и молвил:

— Девушка, позвольте решительно и бесповоротно пригласить вас на банкет по поводу нашего бракосочетания!

— Дур-ра! — воскликнул Азиз, перебиравший лапами по карнизу вешалки.

Интересно, это он о ком? Я решила, что о Лидке, которая робко жалась к косяку. Как молотком размахивать и коровой обзываться, так была смелая…

— Проходите, чего уж там, — пригласила я.

Никита выудил из вместительного жилетного кармана фляжку с коньяком:

— Я считаю: кто старое помянет…

— А я считаю совсем по-другому: один, два, три. И так до десяти! — все же припомнила я старое — его приколы в тихой гавани.

Мы закатились смехом. Донжуан, пристроивший-таки свой молодой, развратный организм в надежные руки, разлил коньяк. Волков пить отказался, Лидия тоже сослалась на некие обстоятельства, заставляющие воздерживаться от употребления алкоголя, зато язык у нее развязался, как у пьяной, гомонила за столом громче всех:

— Ой, моя мама прямо с ног сбилась — готовит и готовит! Я ей говорю, куда это три горячих? И бигос, и плов, и пельмени… Катя, кстати, мы и твоих родителей решили пригласить, так что передай им. Ну и твоего… э-э-э… — Гаевая покосилась на мрачного Сергея.

— Видишь, люди даже не знают, как тебя называть, — упрекнула я его впоследствии, когда жених с невестой отчалили.

— Ну, так это их проблемы. Главное, что ты знаешь, кто я тебе.

— Нет, я тоже не знаю…

— Не притворяйся. — Серенький обнял меня и поцеловал в шею. А потом перенес уснувшего сына на кресло. В ту ночь мы опять сделались любовниками. Может, я не разбираюсь в сексе, но лежала, млела и думала: какое счастье, что Лялька недооценивала этого самого гениального из мужчин! Настроение взлетело к небесам, аж заснуть не могла. Лежала и пялилась на похудевшую спину любимого…

На свадьбу, которую справляли дома у Гаевых, Серый Волк идти решительно отказался, засел с моим папой играть в шахматы, поставив доску на рояль. Мы отправились на торжество вдвоем с мамой, купив по пути комплект постельного белья и букет крупных, помпезных белых гладиолусов, на которые очень похожа зазнавшаяся Лидка.

Риелторов собралось — плюнуть некуда. Валентина Михайловна, заделавшаяся тещей, без устали метала на стол свою стряпню и нахваливала зятя. Негений Падлович упражнялся в произнесении тостов, добровольно взяв на себя роль тамады, а рядом, в его тени скромно отмалчивалась невзрачная, неприметная женушка, не подозревавшая, что на ее место не так давно претендовал не кто иной, как новобрачная. Неженатый Барбарис, взявшийся развлекать меня, справлялся с задачей несколько однобоко — в основном следил за тем, чтобы я не забывала опустошать фужер. В результате наклюкалась я изрядно — в желудке смешались шампанское и три сорта вина, в голове, соответственно, шумело. Мама еле прорвалась сквозь алкогольные помехи, шепнув мне:

— Ой, Катенька, какого парня ты упустила!

— Ты о ком? О Барбарисе?

— Я о Никитушке, — вздохнула она, дивясь моей непонятливости. — В доме был бы свой врач, а то и давление померить некому… Да что давление? Зятем назвать некого!

Поскольку мама закручинилась, я поспешила покинуть пирушку, так и не станцевав с холостым Борисом последнего танго. Провожала родительницу, а у самой ноги заплетались в косичку… Однако пьянство в тот вечер сослужило мне хорошую службу. Ворвавшись в квартиру, стукнула ладонью по роялю:

— Надоело быть крестьянкой! Хочу стать столбовою дворянкой!

— Ты о чем, любимая? — поднял на меня трезвые, серьезные карие глаза Сергей.

— Уж замуж невтерпеж, — чистосердечно призналась я, усаживаясь к нему на колени. — Почему бы тебе не взять меня в жены? А то моей маме некого зятем назвать.

— Но ты и так моя жена, — был ответ.

И все-таки Серый Волк сводил меня в ЗАГС.

День нашего бракосочетания был просто потрясающим! Утром Артемий сказал свое первое внятное слово — «мама», адресовав его, соответственно, мне. А еще в тот день я влезла в платье 44-го размера, некогда сшитое к выпускному вечеру в консерватории. Отмечали событие впятером — только мы и мои родители. Столом служил рояль, на котором я наигрывала всякие песенки в стиле ретро. Сама горланила громче всех: «Каждый хочет любить — и солдат, и моряк! Каждый хочет иметь и невесту, и друга!» Песни, если они не про Ленина и коммунистическую партию, очень веселят, по крайней мере, у мамы, папы и Сережи настроение создалось превосходное. Они дули шампанское и подпевали. А я и пить не могла от радости. Неужели такое возможно: любовника у меня больше нет, а есть законный, до потери пульса любимый супруг!

— Атас! — вместо «Горько!» кричал попугай. И был абсолютно прав.

…Ночью я не выдержала и позвонила Ляльке, чтобы похвастаться.

— Ос-споди, поздравляю. За что боролась, на то и напоролась, блин, — как-то вяло отреагировала бывшая жена моего бывшего любовника. — Чего не спишь-то? У вас сколько времени?

— Три часа. Не спится!.. Ой, все так классно, так здоровско!.. Ну, расскажи, как вы там, как Ксюшенька?

— Да ей-то что?

— А кому что? У тебя что-нибудь не в порядке? — насторожилась я. Показалось, Ольга расплакалась. — Говори скорее, не томи!

— Пластическую операцию неудачно сдела-ла-а-а…

— Зачем ты ее делала, дурочка? Ты без того у нас раскрасавица, Лялечка, такая хрупкая, беленькая, как куколка, — утешала я, ничуть не кривя душой.

— Такая фигня получилась, не губы, а вареники какие-то. Теперь я на африканку похожа-а-а, — никак не утешалась она. — Катька, это катастрофа!