Роуз, возможно, обдумывает то же самое и, наверное, приходит к выводу, что у нее меньше пятнадцати минут, которые можно потратить на обвинения, но она, по-видимому, не может больше ждать ни минуты, чтобы взорвать мою жизнь, и приказывает мне следовать за ней в один из классов, где нас никто не побеспокоит.

Удобно устроившись в тишине среди маленьких столиков и стульчиков, я заявляю:

— Если ты думаешь, будто у меня роман с Джоу, то это не так.

— Ты хоть представляешь, что ты наделала, Люси?

Я смотрю на ряды подносов, которые прикрывают детские учебники и коробки с цветными карандашами. Интересно, она действительно ждет от меня ответа?

— Думаю, да.

— Сомневаюсь. Ты украла моего мужа, а значит, и мои лучшие годы. Я потратила свою молодость на Питера. Ты украла мои воспоминания и значительную часть моего будущего. Ты лишила моих детей их права первородства, лишила их отца, который жил бы вместе с ними и участвовал в их жизни. Ты лишила меня огромной семьи. А мне всегда хотелось жить в деревне, среди диких цветов, птиц и ужей. Но я оказалась запертой здесь, в Лондоне, среди смога и всякой прочей дряни.

— Роуз, ты же живешь в Холланд-Парке, грех тебе жаловаться.

— Мы живем в достаточно комфортных условиях, и если бы я хотела жить именно в Лондоне, тогда мне действительно не на что было бы жаловаться, но это не так. Мне хотелось бы, чтобы их детство было наполнено приключениями, открытиями, какими-то удивительными событиями, а не уроками игры на фортепьяно и результатами тестов академических способностей.

Я потрясена услышанным. Мне всегда казалось, что Роуз нравится положение лучшей мамы Центрального Лондона.

Ее гнев все возрастает. Я пытаюсь найти какие-то слова утешения.

— По крайней мере, ты можешь оставаться дома и наслаждаться обществом детей. А мне приходится работать, и мы тоже не можем позволить себе завести четверых детей, потому что вынуждены содержать тебя.

— Вы не делаете мне никаких одолжений, просто минимум, положенный по закону. К тому же временами у меня тоже возникает желание покупать себе шикарные костюмы и околачиваться у кофейного автомата.

— Моя работа включает в себя нечто большее, и тебе это прекрасно известно.

— Да, но ты любишь свою работу и терпеть не можешь оставаться дома с Ориол. Ты вообще не любишь детей, но тем не менее завела дочь, которая должна была бы быть моей.

Подобное обвинение имело под собой основания лишь до недавнего времени. Я не могу надеяться, что Роуз поймет или поверит в произошедшие со мной недавно перемены, так что не возражаю ей, тем более что она не предоставляет мне такой возможности. Ее обвинения льются потоком:

— И то, что ты сделала, не дело прошлого. Ты до сих пор причиняешь мне боль. Знаешь ли ты, что Себастьян однажды спросил, не может ли он жить с отцом? Мое сердце разбилось на миллион маленьких частиц, но я ответила ему, что он может, если действительно хочет, и спросила, почему он этого хочет. И он ответил, что хочет жить у вас, потому что вы с отцом позволяете ему целый день играть в компьютерные игры и никогда не заставляете делать уроки. — Роуз смотрит на меня с презрением. — В этот момент я возненавидела Питера еще сильнее.

Он часто опускается до низких трюков, позволяя близнецам делать все, что они пожелают, смотреть телевизор и есть мороженое, никогда не настаивая, чтобы они вовремя ложились спать и чистили зубы. В какой-то мере это кажется мне еще большим предательством, чем то, что он трахает тебя. Я вижу, какие вы хорошие родители, и знаю, что вы склонны идти по пути наименьшего сопротивления. Целая армия нянюшек, бесконечные удовольствия и никакого намека на дисциплину. Тебе на все наплевать, и ты не хочешь заниматься Ориол. Ты не хочешь утруждать себя и говорить «нет», а мне приходится иметь дело с последствиями. Но я согласилась бы со всем этим примириться, если бы ты его любила.

Роуз дрожит. В классе холодно, но, думаю, ее дрожь вызвана гневом и разочарованием — шквалом эмоций, а не низкой температурой. Но она не плачет, не кричит, и я внезапно испытываю потрясение, вызванное благородством ее тихого страдания. Она больше не кажется мне робкой или бесхарактерной. Ее дрожащие руки не кажутся мне смешными, скорее благородными. Я уважаю ее и понимаю, почему мой любимый женился в свое время на ней. Я понимаю, почему мои лучшие друзья восхваляют ее и почему моему ребенку нравится бывать в ее обществе.

Я всегда это понимала, в чем и заключалась моя проблема.

— Я люблю Питера, — говорю я ей. Это кажется таким нелепым — произносить столь значительные слова, находясь в окружении детских книжек и таблиц умножения. — Я люблю его так же сильно, как любила ты, возможно, даже больше. Кто знает? Разве можно измерять и сравнивать любовь?

— Тогда почему же ты спала с другим?

Роуз смотрит мне прямо в глаза и задает свой вопрос без тени злорадства или гнева. Чувствуется, что она просто сбита с толку. Не сомневаюсь, что, когда Питер принадлежал ей, она не испытывала и минутного недовольства.

Перечисление нанесенных ей оскорблений и обид, рассказ о той боли, которую причинила ей моя погоня за любовью, вызывают у меня отвращение к себе. Мне хочется извиниться перед ней за то, что ей пришлось пройти через столько страданий из-за моего стремления заполучить Питера, и за то, что я не ценила Питера и Ориол в достаточной мере, чтобы это удержало меня от бессмысленного секса с чужим человеком, что, как оказалось, причинило ей новые неприятности, но я не могу. Я не в состоянии рассказать ей обо всех своих разочарованиях, ревности, зависти и недовольстве — обо всем том, что привело меня к такой крайней мере, потому что все, что я отвергала, является предметом ее устремлений. Если я скажу, что домашняя жизнь просто убивала меня, я причиню ей еще большую боль.

Я не настолько злобная.

Любое объяснение моих поступков не может стать оправданием, поскольку ничто не может оправдать моего предательства Питера. Я не могу ожидать от этой женщины жалости, но чувствую, что в долгу перед ней.

— Я боролась с синдромом «второй жены», — признаюсь я. — Нелегко идти вслед за тобой. — Бросаю украдкой взгляд на Роуз и вижу, что она изумлена моим признанием. — Я старалась изо всех сил.

— И твое старание изо всех сил всегда имеет такие чертовски сенсационные результаты, не так ли, Люси?

— Нет, особенно когда дело касается материнства. Но сейчас я действительно стараюсь, Роуз. Я хочу стать хорошей матерью и женой, действительно хочу. Конечно, я никогда не буду такой, как ты. — Роуз бросает на меня встревоженный взгляд, и я спешу заверить ее. — И это не потому, что вижу какие-то недостатки в твоем обращении с детьми, совсем наоборот. Я всегда завидовала, да и сейчас завидую тебе. Мне никогда не стать такой же, но я пытаюсь найти свой путь. Я стараюсь. Я хочу все начать с чистого листа, и сейчас не время разрушать мою семью, словно карточный домик. Да, я переспала с другим человеком, но это кончено. Его больше нет. Это ничего не значит.

— Это может означать все.

— Только в том случае, если ты расскажешь обо всем Питеру. В противном случае это ничего не значит. Пожалуйста, не говори ему, Роуз.

— Вот как, Люси? Твой новый лист снова будет основан на лжи. Если я буду хранить молчание, проблема не решится сама собой — просто впадет в зимнюю спячку.

— Боюсь, у меня нет иного выбора, Роуз.

— Нет, есть. Ты знаешь, что есть. У тебя, в большей мере, чем у кого-либо иного, всегда есть выбор.

Звенит звонок, возвещая начало спектакля, и мы обе бросаемся к двери. Не знаю, расскажет ли она Питеру о Джоу или нет, но в эту секунду для меня нет ничего важнее маленькой девочки, одетой в зеленый джемпер с высоким воротником и коричневые колготки, с колючими ветками в руках, которой так необходимо видеть меня среди зрителей, так что мы не можем больше обсуждать этот вопрос ни минуты.


Глава 50 РОУЗ

Вторник, 12 декабря 2006 года

Конечно же я плачу. Мальчики исполняют свои роли крестьян вполне поверхностно, но это не может остановить поток обильных слез, стекающих у меня по щекам и проливающихся на колени. Немного утешает, что в зале не так уж много людей с сухими глазами. Не многие родители могут сдержаться при виде детей, с серьезным видом поющих: «О, маленький город Вифлеем!»

За последний месяц или что-то около того, мне кажется, меня погружали в воду и выжимали чаще, чем старый носок в день стирки. Я испытывала отчаяние, уныние, надежду, радость, любовь, гнев, а минут десять назад почувствовала нечто сродни жалости. Я жалею Люси. Как это удивительно! Она завидует мне. Я не испытывала подобного утешения, карабкаясь на высоты добродетели. Не странно ли, что такое достаточно низменное чувство, как зависть Люси, смогло умиротворить меня. Это показывает, что я не такая уж возвышенная особа, каковой себя всегда считала. Чувство жалости по отношению к ней — это своего рода премия. Мне кажется, будто я нахожусь в состоянии психического расстройства.

Неприятный сюрприз — я забыла бумажные носовые платки. Проклятье! Я всегда ношу с собой маленький пакетик, как я могла проявить такую небрежность? Я потихоньку соплю и хлюпаю носом в надежде, что не привлекаю к себе слишком много внимания. Но, оказывается, все же привлекаю, это выясняется, когда внезапно мне предлагают не один, а сразу два носовых платка одновременно.

Впереди меня сидит Питер, он разворачивается и протягивает платок. Было бы символично, если бы это был один из тех платков, которые я подарила ему от лица мальчиков на их первый День отцов, но это не тот платок. Другой платок мне протянули справа. Я поднимаю глаза, чтобы посмотреть, кто мне его дает, — Крейг. А я даже не заметила, что плюхнулась на стул рядом с ним. Взволнованная, я влетела в зал и бросилась к первому попавшемуся свободному сиденью. Наверное, он подумал, что я сделала это нарочно. Не знаю, чей платок взять. Нет правил этикета для подобных ситуаций. Я хватаю оба и шумно сморкаюсь попеременно то в один, то во второй.

Представление закончилось, и дети неровными колоннами возвращаются в классы. Несколько храбрых ребятишек, нарушая ряды, бросаются в зал, чтобы получить от родителей похвалу и обменяться взволнованными объятиями. Я ошеломлена, увидев в их числе Хенри и Себастьяна. Они бросаются ко мне и ныряют с двух сторон под мышки.

— Молодцы, ребята. Блестящее исполнение, — восхищаюсь я.

Надеюсь, они не заметили, что я плакала, а то смутятся, и это спонтанное проявление чувств тотчас же прекратится.

— О, мамочка, нам пришлось ничего делать, — говорит Хенри.

— Не пришлось ничего делать, — поправляю я.

— Привет, отец, — небрежно бросает Себастьян, заметив Питера.

— Ваша мама права, вы потрясающе сыграли крестьян. Очень реалистично получилась сцена сна, — говорит Питер, подмигивая. — Хорошие костюмы, — добавляет он.

— Их сделала мама, — объясняет Себастьян. — Даже сандалии. Такие носили в прошлом, да?

— Носили, — подтверждает Питер.

Я испытываю неловкость, когда меня начинают хвалить вслух. Я велю мальчишкам пойти в класс переодеться, а сама обращаюсь к Питеру.

— Можно с тобой поговорить, Питер? Это не займет много времени, — говорю я, не встречаясь взглядом с Люси.

Мы идем по коридору, украшенному самодельными бумажными цепочками и снежинками, и я прикидываю, как мне лучше изложить то, что я должна сказать.

Многие думают, это тяжело, когда тебя оставляют с парой кричащих младенцев, которые только-только стали привыкать спать по ночам, не говоря уж о том, чтобы проситься на горшок. Это было не самое трудное — в любом случае Питер не так уж много помогал, когда они родились. Он ужасно ворчал и раздражался, если ему приходилось сделать какое-то малейшее дело. А если купал их два раза в неделю, то считал, что заслужил медаль. Даже то, что он разлюбил меня, не было самым тяжелым — я научилась с этим жить. Тяжелее всего было объяснить мальчикам, почему Питер ушел. Они впервые стали задавать этот сложный вопрос, когда им было по четыре года. Они явились домой из школы потрясенные открытием, что большинство мам и пап живут в одном и том же доме. Они снова и снова спрашивали, почему папа ушел.

Я смотрю на Питера, внимательно разглядывающего рисунок, изображающий красногрудую малиновку. Интересно, как он ответил бы на этот вопрос. Какой ответ можно счесть правильным? Что он не мог удержать «это» в своих брюках? Боюсь, слишком откровенно для маленьких детей.

Я объяснила им, что это произошло, потому что он влюбился в Люси, а Люси влюбилась в их папу. Я даже постаралась представить Люси в наилучшем свете, чтобы они не почувствовали ненависти к отцу. Но хотя я старалась проявлять осторожность, мне все же не удавалось избавить их от боли и страхов.