– Тогда, два года назад, случилось так: я все думал, что пора исполнить отцовскую волю. Отец ведь велел мне непременно жениться до тридцати. И я имел глупость проговориться об этом герцогу.

– А Энгиенскому-то что за дело?

– Он отчаялся женить Гассиона и сказал, что раз уж его верный генерал не хочет связывать себя узами брака, то кто-то из его штаба должен. К тому же у меня имелось отцовское завещание, да и желание присутствовало… Как бы там ни было, мне дали отпуск, и я отправился из ставки герцога сначала сюда, а потом в Кремьё. Я никому не сказал, чтобы не устраивать пышных празднеств. Это простое исполнение долга.

Барон вздохнул.

– Этого я от тебя ожидал, конечно. Что же дальше?

– Я приехал в Кремьё. – Раймон взял с блюда клубничину и задумчиво сжевал. Вкус был летний, сладкий. – Естественно, уведомил их заранее, сказал, что не желаю большого празднования. Впрочем, они и не были способны его обеспечить. Видел бы ты их дом, Бальдрик! – Шевалье покачал головой. – А угодья! Вернее, то, что осталось. Эта семья бедствовала, и, как я выяснил, уже давно. Вот почему отец настаивал на моем браке с дочкой его старого друга: хотел ее обеспечить, а вместе с нею – всю семью де Кремьё.

– Хитроумный ход, – оценил Бальдрик.

– Вовсе нет. Прозрачный, как слеза. Но мне было все равно. Девица, правда, выглядела испуганной донельзя, но я ее особенно не разглядывал – так хотелось поскорее исполнить этот долг и отправиться исполнять тот, который приносил удовольствие. Свадьба состоялась на следующий день после моего приезда. И стоило нам выйти из церкви, как на пороге меня ждал гонец со срочным приказом от Гассиона. Мне велели прибыть в ставку как можно скорее. Я уехал тем же вечером, договорившись с родителями девушки, что они отправят ее в Марейль, и отписав обещанные при заключении брака солидные суммы.

Барон де Феш едва не поперхнулся вином.

– Раймон, мой вопрос может прозвучать невежливо, но… Ты действительно заключил этот брак?

– Что? – не сразу сообразил шевалье. – А! Нет, конечно, я не успел сделать девушку своей не только в церковных бумагах, но и в спальне.

– Ты уехал, оставив ее девицей? – Бальдрик вытаращил глаза. – Боже всемогущий! И не появлялся в Марейле два года, заставляя ее мучиться сомнениями, действителен ваш брак или нет?!

– Что? – пришла очередь Раймона изумляться. – Он действителен, если мы поклялись друг другу в верности перед алтарем!

– А ты соблюдал свою верность?

– За кого же ты меня принимаешь, дружище?

– А Матильда? – прищурился Бальдрик.

– Я дал ей отставку перед тем, как уехал жениться. И свое слово я держу. Матильда больше не моя любовница.

– Ты хочешь сказать, что она легко смирилась с этим?

– Мне нет до того дела. Я уведомил ее. Она, конечно, возражала… но что говорила, уже и не упомнить. – Подобные мелочи никогда не задерживались в памяти Раймона. Он знал, что честен перед собою и перед Жанной, остальное его не волновало. – Как бы там ни было, все свершено.

– Господи, Раймон, война совсем выбила тебя из жизни, – покачал головой Бальдрик. – Значит, мадам де Марейль два года жила, будучи обвенчанной по церковному обряду, но не ставшая на самом деле твоей женой. Ты знаешь, что она имеет право потребовать развода?

Разводы были делом редким и трудоемким, так как церковь разъединяла своих соединенных уже чад весьма неохотно, полагая это большим грехом. И решались на такое немногие, и совсем уж редко получали согласие клириков. К тому же…

– Я не стану разводиться с ней, а Жанна вряд ли этого хочет, – буркнул Раймон. – Она и ее семья получили все блага, на которые рассчитывали. Их младшая дочь живет в достатке, и, судя по счетным книгам, на содержание Кремьё отправлялись достаточные суммы, чтобы и родители не бедствовали. Я, оказывается, даже компаньонку приютил, эту мадам де Салль, которая вообще дальняя родственница! Чего же роптать?

– Ты полагаешь, будто девушка может возроптать лишь потому, что ты даешь ей мало материального? – Бальдрик приподнял брови. – А как же духовное, Раймон? Обе эти женщины – высокодуховны, я узнал сие во время разговоров с ними. Они умны и умеют нежно чувствовать. И ты отправился на войну, даже не выказав уважения своей новоиспеченной супруге, проведя с ней одну ночь? Самую священную ночь в жизни девушки, которая вышла замуж?

Бальдрик всегда умел повернуть все как-то так, что Раймон немедля начинал чувствовать себя виноватым. Вот и сейчас он ощутил подкрадывающееся на мягких лапках чувство вины, а потому ответил довольно резко:

– У меня был приказ!

– Приказ подождал бы до утра, – не сдался Бальдрик. – Неужели Гассион всерьез полагал, будто ты бросишь девицу и сорвешься в ставку прямо от дверей церкви? Ты хоть до дома с ней дошел?

– Да, дошел, и уведомил ее родителей, что наша сделка ни в коем случае не отменяется.

– А что ты сказал самой девушке?

– Я извинился за поспешный отъезд. Разве этого недостаточно?

– Бесчувственный чурбан ты, Раймон де Марейль! – возмутился Бальдрик. – Я многого от тебя ожидал, но не такого поступка! И что же, мадам де Марейль приняла твое решение и ни разу не упрекнула?

– Я не слышал от нее упрека в письмах, – ответил Раймон. – И по приезде сюда…

Он запнулся, вспомнив их разговор в саду. Жанна не упрекала, нет, она так же искренне и недвусмысленно дала понять, что именно думает. А он не услышал. «Вы будете учить нашего сына держать шпагу – или, может, Бальдрик де Феш?..»

– Погоди, – сказал друг, внимательно наблюдавший за его лицом, – ты хочешь сказать, что еще не исправил свою оплошность?

– Это вовсе не твое дело!

– Проклятие, Раймон! – взорвался Бальдрик и поставил бокал на стол, едва не расплескав вино. – Да ты никак совсем ума лишился!

Кому-то другому шевалье не спустил бы обсуждение подобной деликатной темы, однако Бальдрик был лучшим другом, всегда, и он не боялся ни слушать, ни говорить правду. А правда неприглядна, это верно.

– Да, – кивнул Раймон, не желая ссориться, – я выжил из ума. И я зол, ведь именно из-за нее мне пришлось вернуться, тогда как наши войска сейчас под Тионвилем. – Он стиснул кулаки. Злость вскипела, будто каша в котле. – Я просил Гассиона обождать с моим отпуском до осени, но он и слушать ничего не стал. Выкинул меня за шиворот, вот что он сделал.

– Гассион выгнал тебя из армии… из-за мадам де Марейль? Что-то я перестал улавливать нить твоих рассуждений.

Раймон глубоко вздохнул, разжал сведенные пальцы, потер ноющий бок и налил себе еще вина. Если рассказывать это не спокойно, он снова взбесится, а Бальдрик тут уж точно ни при чем.

– Мы победили при Рокруа, – заговорил он, помолчав, чтобы лучше собраться с мыслями. – Когда началась битва… Я был ранен еще раньше – в дозоре, – а потому оказался не столь ловок, как обычно. Потому получил еще несколько ран, которые уложили меня в постель. Я отказался пребывать в полевом госпитале и валялся в палатке, злой на весь мир. Тогда пришло письмо от моей супруги, в котором она сообщала о своих делах – ничего необычного, никаких требований, а в конце лишь высказанное пожелание меня увидеть. Оно лежало у меня под рукой, так как время от времени мне хотелось его перечитать. И вот однажды я забылся сном, а когда пробудился, то увидел рядом Гассиона, зашедшего навестить меня. Он сидел и читал письмо Жанны. Читал мое письмо! – Как Раймон ни сдерживался, все равно не смог удержать злости. – И уже дошел до конца. Я прохрипел что-то, а он поднял на меня потрясенный взгляд и сказал: «Черт побери, Марейль, так вы же давно женаты и не были в родовом поместье два года? Два года!» Я заявил, что это только мое дело. Гассион и раньше пытался отправить меня домой, говорил глупости об усталости и отдыхе, но сам-то годами остается на войне – с чего бы мне уезжать? А он пришел просто в неистовство, сидел и потрясал письмом, почти кричал. Дескать, как я могу пренебрегать вниманием столь умной женщины, которая способна составить подобное послание, и что я немедленно, едва смогу сидеть на лошади, отправляюсь в Марейль и провожу с нею месяц, а лучше – целое лето. Потом он вызовет меня, хотя не уверен. Он действительно разозлился.

– С чего бы Гассиону так печься о твоем благополучии? – спросил внимательно слушавший Бальдрик. – Он никогда не проявлял особенного внимания к узам брака и избегает их как огня. Я-то хорошо его знаю, все-таки мы в родстве, пускай и в отдаленном.

– И тем не менее для него есть кое-что святое, как он сам говорит. Он уважает женщин, друг мой. Он никогда не приблизит ни одну из них к себе настолько, чтобы попасть в любовную зависимость от нее или же чтобы сделать ее несчастной. Он не разбивает сердца, потому что настоящая его супруга – война. Однако я вынужден был жениться по завещанию. Если бы не оно, кто ведает… Я никогда не испытывал тяги к браку, мне хватало любовниц. Но есть долг, а долг я помню. Вот Гассион и потребовал его исполнения. Уверял, что долг – это не просто сказать «согласен» перед алтарем. А когда вспомнил, что наследников у нас с Жанной нет… – Раймон безнадежно махнул рукой.

Друзья помолчали.

– Такая несусветная глупость, – через некоторое время продолжил шевалье де Марейль. – Я понимаю, что мог бы впасть в немилость, если ослушался бы приказа или совершил бы еще какое-нибудь деяние, вправду достойное кары. Однако женитьба!.. И моя жена. А Гассион еще рассказал об этом герцогу Энгиенскому. Я едва не испросил у его высочества разрешения вызвать наглеца на дуэль, но Гассион… Ты понимаешь, что это невозможно. Они приказали мне, и я подчинился, едва смог сесть на коня. Теперь они осаждают Тионвиль, а я проведу здесь все лето, потому что не сомневаюсь: Гассион не станет присылать за мною раньше. Затем – зима, которую тоже придется провести в Марейле. К весне, возможно, меня простят. А возможно, – он смотрел в огонь тяжелым взглядом, высказывая наконец самые тайные свои мысли, – это интрига, кто-то захотел избавиться от меня.

– Тогда это очень странная интрига, – покачал головой Бальдрик. – Слишком… несуразная.

– Потому я полагаю, что все это чистая правда, – усмехнулся Раймон. – Ты же знаешь, как упрям может быть Гассион, вслед за своим командиром. Упрямство герцога уже вошло в легенды, а он ведь еще так молод, и впереди у него много подвигов – в том числе и на этом поле… Они решили посмеяться надо мной.

– Не думаю. Скорее они искренне пекутся о тебе, ведь вы друзья – во всяком случае, с Гассионом.

– Я тоже так думал, – мрачно ответствовал Раймон. – Я полагал, будто он такой же, как я, и понимает мои устремления. Мне ничего не нужно, кроме войны. А войну он у меня отнял. Но от этого она не перестает быть нужной мне, и он ошибается, если полагает, будто такая ссылка заставит меня думать иначе. Я проведу в Марейле столько, сколько будет необходимо, чтобы зачать наследника.

– Что же ты к этому еще не приступил? – спросил барон ехидно.

Раймон пожал плечами. Ответы казались столь смутными, что он вряд ли смог бы облечь их в слова.

Не дождавшись объяснений, Бальдрик проговорил медленно, словно обдумывал свои слова на ходу и подбирал их, дабы выразиться деликатнее:

– Видишь ли, Раймон… Хотя меня ты чести переписки не удостаивал, твоя супруга делилась со мной крохами с твоего стола. И я знал, что ты благополучен, насколько это возможно. Понимал тебя гораздо лучше, чем твоя жена. Не зря мы долгие годы сражались вместе.

– И я жалею, что это не происходит до сих пор.

– А я уже не слишком.

Раймон воззрился на друга во все глаза.

В полку барона де Феша часто называли Неистовым Бальдриком. Характером он был мягче, чем шевалье де Марейль, и гораздо общительнее, и с женщинами обходительней; однако в бою преображался. Враги опасались попадаться на пути де Феша. Бальдрик дрался весело, получая от битвы истинное удовольствие, наслаждаясь каждым мигом своего пребывания в армии. Если Раймон был обычной щукой, тихо и стремительно рассекающей воду, то Бальдрик скорее походил на дельфина, которые водятся в южных морях и, говорят, игривы до чрезвычайности. Эта игривость барона в конце концов и подвела, однако Раймон не думал, что он изменится. Война – это навсегда, это насовсем, это в твоей крови, более того – война и есть кровь. Лишившись ее, можно только доживать свой век или покончить со всем разом. Бальдрик доживал. Но Раймон и помыслить не мог, что новая жизнь ему понравится.

– Что же, ты теперь доволен тем, что имеешь?

– Еще нет, но, надеюсь, так будет.

– Я никогда не считал смирение добродетелью, Бальдрик, – откровенно высказался Раймон. – Ты смирился?

– Как можно смириться с тем, что твое тело искалечено и ущербно? – тихо проговорил барон, не глядя на друга. – Нет, с этим я никогда не найду согласия. Но я выбрал жизнь. Не думай, будто я не желал пустить себе пулю в лоб. На самом деле я так и сделал.

Спина у Раймона внезапно взмокла.