– А теперь? – спросила Жанна.

– Моя дорогая, с сегодняшнего утра я на некоторые вещи смотрю иначе. – Он вздохнул. – Я показал себя неотесанным чурбаном, который не видит дальше своего носа, и понял, к чему может привести подобная слепота. И если в иных случаях промедление смерти подобно, то в других оно является благом. Мне придется научиться отличать одно от другого. Если бы я вчера услышал слова Бальдрика…

– Но вы оба живы, и, пожалуй, ваша дружба теперь станет крепче.

– Да, если он простит меня за мои слова.

– Вы разве не поняли, Раймон? Он уже простил вас, сразу.

– Откуда вам это известно?

– Я знаю барона де Феша, и я видела его лицо вчера, когда мы укладывали вас в карету. Он страдал. Он любит вас, а когда любишь, прощаешь жестокие слова, если понимаешь – почему они были произнесены. Я уверена, он понимает.

– Если бы я сам… – пробормотал Раймон. – Впрочем, нет, я едва не солгал вам. Я знаю, почему. Это было просто безумие при мысли, что вы можете мне не принадлежать.

Она пропустила момент, когда Раймон начал двигаться. Все та же кошачья грация и стремительность падающего сокола, одно движение – и вот он уже держит Жанну в объятиях, а она никак не может сообразить, когда оказалась на ногах. Мысль о том, что вот он, последний шанс рассказать всю правду прямо сейчас, мелькнула и растаяла.

– Вас я не отпущу теперь, – прошептал шевалье де Марейль. – И даже не думайте убегать.

– Но как же ваша рана? – ответила Жанна тоже шепотом.

– О, поверьте, дорогая моя, – усмехнулся Раймон прежде, чем поцеловать ее так, как давно хотелось, – она абсолютно мне не помешает.


Они уснули позже, утомленные и счастливые, и Раймону приснился лес.

Чаща полнилась предвечерними звуками и красками; порхали с цветка на цветок бледнокрылые мотыльки, качались сиреневые колокольчики, памятником застыл на пригорке крупный мухомор. Раймон шел по тропинке, вившейся между поросших мхом скал, и чувствовал, как солнце пригревает кожу. Он спускался все ниже и ниже, в лощину, словно рана затянувшуюся орешником и юными тополями, уже растерявшими весенний пух. Там, внизу, журчал ручей, перекатывая по камням блестящее прозрачное тело, перемещая камушки и подгоняя крохотных рыбешек. Раймон некоторое время смотрел на ручей, а затем повернулся вправо и увидел свою незнакомку.

Она сидела спиной к нему на большом камне, искрившемся под солнцем изумрудным мшистым блеском, и что-то напевала, но так тихо, что песню можно было принять за слова ручья. Раймон медленно подошел поближе, оставляя на песке четкие следы. Незнакомка словно бы не замечала его. Он видел ее ноги в изящных туфельках, смотревшихся цветочными лепестками на фоне мха, и одну просвеченную солнцем прядь, выбившуюся из-под капюшона. Но сегодня Раймону не хотелось просто принимать эту женщину такой, какой она приходила к нему. Он желал большего. Желал знать, кто она.

И словно в ответ на его безмолвную просьбу, женщина обернулась и улыбнулась ему.

Раймон открыл глаза, словно и не спал вовсе. Вокруг еще царила ночная тьма, от камина падали сонные отблески пламени, и в этом свете виднелось смутно лицо Жанны. В нем было столько беззащитности и силы одновременно, что шевалье де Марейль еле подавил порыв стиснуть ее в объятиях до боли, пытаясь защитить от всего, что бы ни приготовила им обоим судьба.

Ведь у незнакомки было лицо Жанны. Раймон точно знал, что у нее всегда было это лицо.

Глава 21

Он так и не заснул до рассвета и, лишь когда первые лучи тронули ставни, осторожно выбрался из-под одеяла и укутал Жанну, продолжавшую сладко спать. Пусть отдохнет, у нее выдались непростые дни. Раймон тронул повязку – к счастью, она не намокла, а значит, рана не открылась. Он бесшумно оделся, пренебрегая и жилетом, и камзолом, натянул сапоги, прихватил шпагу и вышел, намереваясь провести утренние часы с пользой.

Если Жанна узнает, что он тренировался, то гнева не миновать, а потому шевалье де Марейль отправился в кабинет, дабы выдержать сражение со своим собственным мнением и мыслями. Первым делом, усевшись за стол, он написал письмо Бальдрику, в котором сообщал о своем желании увидеть друга и готов был сам нанести ему визит, если барон не пожелает приехать в Марейль. Конечно, Жанна разбирается в людях гораздо лучше, однако извинения следует произнести. И какие извинения! Раймон подумал и приписал, что ради такого случая велит достать из погребов пару бутылок своего лучшего бургундского.

Затем он откинулся в кресле и некоторое время думал, прежде чем приступить к письму Гассиону. Ранее, будучи слишком злым на военачальника и друга, Раймон не собирался и строчки ему отсылать, однако теперь дела повернулись другой стороной. Да и сказанное Матильдой требовало обсуждения. Это звучало слишком важно, чтобы просто проигнорировать. Конечно, Раймон отказался решительно участвовать в ее интриге, какой бы та ни была (он подозревал, что увидел лишь хвост, мелькнувший в подлеске), однако герцога следовало уведомить о царящих в столице настроениях. Впрочем, скорее всего, он знает: шевалье помнил, что сестра Людовика Энгиенского, Анна-Женевьева де Лонгвиль, писала брату каждый день. Эти родственники любили друг друга нежно.

Составив оба послания и запечатав их, Раймон счел время достаточно поздним и позвонил, призывая слугу. Тот явился свежий и бодрый. Шевалье отдал ему послания и велел отправить немедленно, а сам уже помышлял о завтраке (что свидетельствовало о грядущем выздоровлении) или о том, не вернуться ли в постель к Жанне, оказавшейся неопытной, но страстной любовницей, когда услышал через открытое окно, что во двор въехал экипаж. Раймон подошел посмотреть, кто же приехал.

Увиденное ему не понравилось: из кареты выплыла Матильда.

«Что ей здесь нужно?» – подумал шевалье де Марейль, впрочем, сам про себя отметив, что вопрос риторический. Зачем бы ни приехала бывшая любовница, сейчас она все изложит. Если, конечно, она не явилась вновь умолять Раймона восстановить их связь. Тогда придется ее выставить.

Слуга доложил о приходе мадам де Венар, и Раймон велел пригласить ее сюда. Он не собирался обставлять дело так, как полагается. Пусть Матильда считает его грубияном, ему все равно. Вино и фрукты затягивают разговоры, а эту беседу, какой бы она ни была, шевалье завершит как можно скорее.

Однако он смутно догадывался, что для визита в столь ранний час у Матильды имеются иные причины, чем обращение к старым добрым временам, и эта догадка очень не нравилась Раймону. Раньше у него не было врагов среди женщин, да еще и женщин-интриганок. А Матильда с позавчерашнего вечера перешла в стан врагов – во всяком случае, шевалье полагал, что нанес ей достаточно сильное оскорбление. Он не боялся ее, но настойчивость бывшей любовницы заставляла, образно говоря, шерсть вставать дыбом на загривке.

Раймон ждал посетительницу, повернувшись спиной к окну и скрестив руки; когда Матильда вошла, то увидела его сразу и улыбнулась широко, будто они и не ссорились недавно.

– О, да вы принимаете гостей просто, шевалье! Одна рубашка… я помню это. – Она приблизилась, и Раймон неохотно поцеловал ей руку. На Матильде было темно-зеленое платье, вдруг напомнившее ему мшистый камень, на котором сидела Жанна из сна. Драгоценности искрились, словно вода в ручье. – Простите меня за ранний визит, однако у меня есть новости, которые я безотлагательно хотела сообщить вам.

– Присядьте, – Раймон указал на кресло, однако Матильда покачала головой, встав рядом с ним у окна.

– Я не задержусь надолго. Видите ли, мои вести… Вы захотите их проверить, а для этого я вам не понадоблюсь. Зато потом вы сможете отыскать меня в моем доме в Париже. Надеюсь, вы не позабыли, где он находится.

Раймон нахмурился.

– Сударыня, я не понимаю.

– Это временно, – утешила его Матильда. По нехорошему блеску в ее глазах шевалье де Марейль понял, что сбываются его худшие ожидания. Что бы там ни хотела сказать ему бывшая любовница, это прозвучит неприятно. – Видите ли, дорогой Раймон, несмотря на наш последний разговор, больше похожий на ссору, я продолжала беспокоиться о вас… и о судьбе Франции.

– Если вы снова о том, чтобы втянуть меня в свои интриги… – начал шевалье, однако Матильда прервала его легким взмахом руки.

– Подождите, я не закончила. Вы нетерпеливы. Мне нравилось это в вас, но не теперь… Итак, о чем я? Ах да. Я взглянула на вашу жену, и меня охватило беспокойство. Чтобы позаботиться о вас и убедиться, что вы не станете жертвой хитрой особы, прикидывающейся невинной овечкой, я свела знакомство с господином Кантильеном де Мюссе, так удачно заглянувшим на бал к графу де Буассье. Вы знаете это имя?

– Да, он кузен моей жены. – Раймон не видел Кантильена на балу, занятый другими вещами.

– Так вот, сей достойный господин едва отделался от нашего славного графа, который битый час рассказывал ему о своих похождениях в качестве мушкетера. И господин де Мюссе так разозлился, что именно ваша жена поставила его в подобное положение, что нашел в моем лице весьма благодарную слушательницу. С бала мы уехали вместе. Потребовалось меньше суток моего обаяния и, по правде говоря, несколько бутылок вина, дабы развязать язык этому господину. Я старею, – улыбнулась Матильда, – одним обаянием справиться сложно! И конечно, я ему заплатила, дабы до поры до времени он молчал и не навредил вам.

– Каким это образом сей пустозвон может навредить мне?

– О, и вам, и вашей супруге… – Матильда едва не мурлыкала, и Раймон понял, что сейчас последует самое главное – козырь, аккуратно выложенный на стол. – Видите ли, Кантильен рассказал мне совершенно ошеломляющую историю. Насколько мне известно, вы покинули поместье семьи де Кремьё сразу же после свадьбы, будучи призванным в армию, и затем не видели свою супругу долгое время?

– Да, так и есть. – Он все не мог понять, к чему Матильда клонит.

– А вы не заметили в ней разительных перемен, когда возвратились?

– Я мало знал ее и до свадьбы, потому не могу утверждать. Да в чем же дело? Рассказывайте или убирайтесь к черту.

Следовало ее сразу выставить. Раймон не был уверен, что хочет знать Матильдины сплетни.

– Ну, тогда вы будете удивлены. Кантильен уверял, что вы не знаете. Ваша жена, Жанна Пюльшери де Кремьё, скончалась от лихорадки через несколько дней после вашего отъезда. А та, что называет себя вашей супругой, вовсе таковою не является. Ее имя Аньес, и она приходилась покойной старшей сестрой.

Сердце Раймона пропустило удар, однако на лице не дрогнул ни один мускул.

– Вы лжете, – твердо произнес шевалье.

– Нет, я не лгу, и вы легко можете в том убедиться. Кантильен готов свидетельствовать против кузины, а также уверил меня, что если отправиться в Руан и поговорить со стариками родителями, они не смогут утаить от вас правду. Весь дом знал о смерти Жанны, даже слуги, только их запугали и велели молчать. Да зачем же ездить куда-то! Спросите свою жену. Только вот… – Она снова улыбнулась. – Это не все, зачем я приехала. Когда вы убедитесь, что я не солгала вам, и обдумаете ситуацию со всех сторон, то поймете, что положение ваше незавидно. Никто не сможет доказать, будто вы не знали об обмане. А это означает, что и вас можно будет обвинить в нарушении законов божеских и человеческих. Но ваши страдания не сравнятся с тем, как поступит справедливое общество с этой женщиной – не только лгуньей, но и прелюбодейкой, обманом заставившей вас платить ей. Публичный и очень громкий скандал, публичная казнь, тюрьма – через все это ей предстоит пройти. И если вы не желаете ей и себе подобного конца, если вы станете хотя бы на минуту тем разумным человеком, которого я знала раньше, вы сделаете следующее. Отправитесь к герцогу Энгиенскому или же Гассиону и всеми правдами и неправдами убедите их примкнуть к партии герцога де Бофора. Во Францию должна возвратиться истинная власть, нам не нужны итальянцы у трона. Однако вы говорите, что политика вас не касается. Она оставит вас в покое, если вы сделаете то, что я прошу. А я обязуюсь держать язык за зубами. Ссылайте свою нечестную женушку в монастырь, делайте с ней что угодно, хоть сами придушите, я не выдам вас, и Кантильен не выдаст. Уж я сумею его убедить. Вы поняли меня?

– Да, сударыня, – отчеканил обретший дар речи Раймон, – я вас прекрасно понял.

Он видел, Матильда искренне верит в то, что говорит. Козырь не поддельный. И это было невыносимо, мучительно больно.

– В таком случае жду вас вскорости у себя, – сказала она и, не дожидаясь ответа, прошествовала к двери. Даже не оглянулась на прощание.

Раймон с минуту стоял, сжимая кулаки, а затем решительно зашагал в спальню.

Он распахнул дверь и увидел Жанну, которая, по всей видимости, проснулась недавно и еще не успела даже волосы расчесать – сидела на краю постели, проводя пальцами по спутавшимся прядям, и казалась такой невинной и честной, что на мгновение Раймон подумал: пусть это все окажется плохим сном. Он ничего не хотел говорить ей, ничего не хотел спрашивать. Однако минута слабости ушла. Он должен знать.