– Понимаю, – сказала она, – и объять не могу такой чести.

Мазарини кивнул, удовлетворенный ответом, велел паре опуститься на колени и начал обряд.

Жанне запомнился лишь алый, как свежая кровь, шелк кардинальской сутаны, тепло рук Раймона и движение его губ, когда он повторял священные слова за Мазарини. Склоненное лицо Христа на распятии. Кроткая доброта в нарисованных глазах Девы Марии. И с каждым словом, с каждым движением все больше охватывало Жанну чувство небывалого восторга и легкости. Если жила два года, не зная, что делать со своею влюбленностью и со всей своей жизнью, то избавление от этого дарит крылья. А обретено столь многое, что благодарить Бога она будет до конца дней.

И здесь звучало ее собственное имя – Аньес, – казавшееся чужим и неправильным. Сестрино имя давно слилось с ней, однако Аньес де Кремьё продолжала существовать, пускай только здесь и сейчас. Родители похоронили дочь под ее собственным именем, поставив над могилою лишь фигуру скорбящего ангела, не решившись написать на плитах имя той, что все еще оставалась жива, защищая их; вряд ли кто-то станет искать имена на стареньком семейном кладбище, и все же нужно выбить там имя Жанны. Она сражалась, как могла; не ее вина, что бой был проигран.

Когда обряд завершился и Раймон коснулся сухими губами губ своей уже настоящей жены, та едва устояла на ногах – от пережитого волнения и восторга, оттого, что голова шла кругом. Мазарини, взглянувший на нее, улыбнулся вдруг и сказал тем не менее сварливо:

– Не забывайте о долге, дети мои. Я исполнил ваше желание, выполните же и вы мое и выметите тараканов с наших улиц.

– Да, монсеньор, – поклонился Раймон.

– Ну все, все, ступайте. Бюрже, вы запомнили? Сможете свидетельствовать. А с вами, Гассион, мы должны поговорить особо. Вернемся же в кабинет.

Жанна и Раймон вышли на крыльцо Пале-Рояля, ослепленные утренним светом (день только начинался, а казалось, что век прошел!) и оба ошеломленные тем, что случилось. Шевалье де Марейль повернулся с улыбкой к своей возлюбленной и спросил:

– Ну, как мне теперь называть тебя? Боюсь, для всего света ты по-прежнему останешься Жанной де Марейль, однако я могу звать тебя твоим настоящим именем.

– А мне нравится быть Жанной, – отвечала она, крепко сжимая его руку. – Пускай так и остается. Имена – лишь звуки, которые мы произносим, когда хотим кого-то позвать; настоящие люди только у нас в сердце.

Раймон кивнул, и они направились к поджидавшей их карете.

– Что же теперь мы будем делать?

– Для начала – выкупим твое ожерелье, дорогая. Не стоит оставлять семейную ценность даже надежному ювелиру. Что же касается остального… Полагаю, поговорим с Бальдриком и мадам де Салль и подумаем о том, как выманить крыс из норы, – негромко проговорил Раймон. – Игра еще не закончилась, а мы выступаем против влиятельных людей. Однако я хочу уверить тебя, что мы справимся.

– Я только одно хочу еще спросить у тебя, – вздохнула Жанна, когда они устроились в карете и та покатила по парижским улицам. – После того как ты завершишь дела здесь, ты вновь покинешь Марейль и отправишься в армию?

Раймон некоторое время молчал, глядя в окно. Город давно проснулся, на шумных улицах было полно народу, однако в карете супруги могли чувствовать себя словно в тайнике. Никто не услышит. Здесь можно сказать что угодно.

– Я говорил с Гассионом, – произнес наконец Раймон. – Пока я не выплачу этот долг чести кардиналу, я не смогу покинуть окрестности Парижа. Вряд ли дело удастся завершить за пару дней. Значит, не раньше осени… А осенью Тионвиль падет или останется стоять неприступным до прихода тепла, армия отправится на зимние квартиры. Я уеду туда только будущей весной.

– Ты жалеешь об этом? – Она должна была смириться и отчаянно старалась. – Я знаю, война – это твоя жизнь.

– Я тоже так полагал, – кивнул Раймон, – однако теперь это лишь часть моей жизни. Я ничего другого не знал, а теперь знаю. Да, я уеду в ставку герцога, буду принимать участие в сражениях, пока идет война, но… Когда она закончится, я вернусь и останусь дома. Год, другой – я не смогу больше сражаться так, как раньше. Я уже постарел, моя дорогая, и слишком часто был ранен, и слишком много ран перенес на ногах, чтобы это не сказалось на мне. Вскорости я стану менее сильным и ловким.

– Я не хочу тебя потерять, – сдавленным голосом произнесла Жанна. – Только не теперь, когда свершилось чудо и мы можем быть вместе.

Раймон наклонился к ней и взял ее руки в свои.

– Обещаю тебе, – твердо сказал он, – ты не потеряешь меня. И ты должна этому поверить, потому что я никогда не лгу.

И Жанна поверила.

Эпилог

В саду было уже прохладно, однако Жанне не хотелось уходить. Ей нравилась прохлада, и нравился полупрозрачный осенний день, еще не успевший распрощаться с летом. Днем было тепло, как в начале августа, и лишь к вечеру подкрадывалась свежесть, сообщавшая о том, что осень началась. Третья осень в Марейле, совсем не такая, как остальные.

Книга лежала рядом, однако сегодня Жанна не могла читать. Раймон с Бальдриком давно должны были возвратиться, а их все нет и нет. Элоиза сказала, что подождет за вышиванием, и ушла в дом. Жанна видела, как волнуется компаньонка. Несколько дней назад барон де Феш сделал ей предложение руки и сердца, и мадам де Салль, не медля, согласилась. Если все будет хорошо, свадьба состоится в октябре. Если…

Заговор Высокомерных, как называли задумку герцога де Бофора и его союзников, провалился. Остатки этого костра еще дотлевали, однако становилось понятно, что свалить Мазарини не удастся. Сейчас Раймон и Бальдрик находились в Париже, где завершалась эта история. Шевалье де Марейль и барон де Феш приняли непосредственное участие в том, чтобы расстроить планы заговорщиков. Благодаря тонкому ходу, придуманному Бальдриком, Матильда де Венар получила приказ покинуть страну и вынуждена была уехать. Кантильен, ставший ее любовником, растерялся настолько, что затеял поединок с одним из пришедших с приказом гвардейцев. Тот, недолго думая, проткнул Кантильена насквозь. С одной стороны, Жанна радовалась избавлению от кузена, перед которым приходилось изображать испуг и покорность; с другой – безмерно жалела тетю, потерявшую в один год и мужа, и сына. Да и сам Кантильен… Запутавшийся, жадный до денег молодой человек! Жанне все казалось, будто он смог бы измениться, оставить полную пороков жизнь и сделаться лучше, чем был, однако муж высмеял эти ее рассуждения. Такие люди не меняются, сказал он, ибо не видят других дорог, а своя им безмерно нравится. Тем не менее Раймон поступил благородно, отправив тело Кантильена на родину, в столь ненавистные покойному кузену окрестности Руана, с их безлюдьем, спокойствием и бедностью.

На дорожке, ведущей к беседке, показался Раймон, и Жанна поднялась ему навстречу. Вид шевалье де Марейль имел самый воинственный – глаза блестят, на лице кривая ухмылка, ладонь на рукояти шпаги – сразу видно, мужчина возвратился из боя. Раймон вытащил Жанну из беседки, поднял и покружил. Мир завертелся вокруг, зелено-солнечный, разноцветный.

– Все закончилось, – сказал он, опуская жену на землю, но и не думая размыкать объятия. – Герцог де Бофор арестован, кое-кто из сторонников его – тоже. Остальным наказание – ссылка.

– Что с ним будет? – спросила Жанна. – С герцогом де Бофором?

– Он был так удивлен! До последнего не мог поверить, что королева подписала указ об аресте… Герцог будет заточен в Венсенский замок, откуда невозможно сбежать. Там он и проведет довольно долгое время.

– Ну а мы? – тихо произнесла Жанна. – Что будет с нами?

– Мы были всего лишь пешками в этой игре, – усмехнулся Раймон, – и ты видела, какой плохой из меня получился интриган. Из Бальдрика куда лучше! А потому Мазарини велел нам уйти и не являться перед ним по меньшей мере полгода. Конечно, мы выполнили свой долг, однако я не жажду повторять это. Придворная жизнь – не для меня.

– И не для меня. Мне вполне хватает Марейля.

– А мне – тебя, моя дорогая.

Он менялся все эти дни. Недовольный и злой, что вынужден участвовать в том, чего не любит, но знающий, что должен платить цену; нежный в прикосновениях и взглядах, задумчивый, яростный, быстрый. И неизменно – любимый.

– Проедемся? – предложил Раймон. – Я хочу вдохнуть речной воздух после парижского смрада.

– Хорошо.

Они иногда приезжали к спокойной заводи на реке. Можно было устроиться на пологом склоне холма, прямо на траве, и сидеть сколько угодно, стреножив лошадей, сейчас сделали так же. Раймон улегся и положил голову Жанне на колени; супруги молчали, однако эта взаимная тишина вовсе не тяготила их. Ветер игриво шуршал в траве, уже давно высохшей под жарким солнцем, от заводи долетали крики диких гусей, и было тепло и хорошо. Раймон закрыл глаза.

Ему снилось, что он идет по летнему лугу. Вот ромашки, вот неизвестные мелкие цветы, которые пахнут горько и печально, словно провожают на тот свет. В траве прятались гладкие камни, словно обточенные морем. Как они оказались здесь? До моря, Раймон знал, много лье. Он остановился на склоне, посмотрел вдаль, туда, где за лавандовыми полями начинались горы.

Равнина выгибалась, словно чаша, и по ней вилась тропа. Ниже, там, где в лощине разросся шиповник, покрытый нежно-розовыми цветами, звучали веселые голоса. Раймон слушал их, стоя в начале тропинки, и думал о том, что может уйти… и не хочет. Голоса летели над равниной как птицы, плескались в ярких водах озера неподалеку. Они вплетались в этот мир, как ленты в косу.

Раймон начал спускаться по тропинке, ускоряя шаг. Дорожка, усыпанная серыми камнями, поворачивала. Там, неподалеку, все ближе и ближе слышались шаги, пел нежный голос. Раймон знал, кто выйдет из-за поворота через мгновение.

И, чтобы увидеть ее, открыл глаза.

Примечания

1

Лишь в XIX веке сорбе (сорбет) стали замораживать. В те времена во Франции это был освежающий напиток из воды, сахара и лимона.