Сам Синбат сидел по-турецки, поджав под себя ноги, и смотрел на угли: он любил печеную картошку и в долгом плавании по морям всегда мечтал, как он сойдет на берег, разожжет костер и…

— Мир вам, люди добрые! — вдруг услышали они поблизости чей-то голос. — Не разрешите ли погреться?

Просьба погреться летом выглядела бы смешной, если бы ещё смешнее не казалась фигура человека, вступившего в освещенный слабым светом догорающего костра круг. Он был одет в вечерний костюм, брюки которого, закатанные до колен, открывали худые босые ноги. На плече человек держал палку, к концу которой носовым платком были привязаны, по-видимому, дорогие туфли. Батя при взгляде на незнакомца закашлял в кулак, а Алька, не выдержав, прыснул.

Катерина от мужа не отодвинулась, даже головы с плеча не убрала; раньше бы постеснялась, засуетилась, сейчас — совсем другая стала. Хотела было, как и прежде, волосы под платок прятать, Дмитрий не согласился зачем красоту скрывать? Так она, на его плече полулежа и косу расплетая, пропела грудным голосом:

— Проходьте, сидайте, гость дорогой!

На мужа глянула — угостить бы? Он поощрительно подтолкнул ее:

— Давай!

— Мы недавно пойилы, — подошла к незнакомцу Катерина, — а вы не захотите борща моего отведать?

— С удовольствием, хозяюшка, — сглотнул тот голодную слюну. — Мне бы только руки сполоснуть!

— Сразу видно культурного человека, — съехидничал Аполлон, прикрывая свое смущение — как же это он так забылся, что подошедшего чужого человека не услышал?!

Алька опять хихикнул, но получил тычок в спину от Бати:

— Ну-ка, подойди, слей на руки человеку!

Молодой человек тщательно вымыл руки, лицо, вытер их поданным Катериной рушником, надел туфли, опустил штанины и облегченно вздохнул; благородно принял у Катерины миску с деревянной ложкой и присел у костра. Он старался есть аккуратно, отламывал небольшие кусочки хлеба, но по тому, как судорожно глотал борщ, чувствовалось, что незнакомец голоден зверски и от сдерживаемого нетерпения у него даже дрожат руки. Наконец с видимой неохотой он оторвался от миски, которую Катерина наполнила до краев второй раз.

— Простите, господа, за дурные манеры, — повинился он, — но вторые сутки я не имел во рту маковой росинки!.. Увы, человек от голода теряет цивилизованный облик — теперь я испытал это на себе.

Он блаженно откинулся на локоть и от удовольствия прикрыл глаза; было видно, что молодому человеку не больше двадцати пяти лет…

— Тю, мы же картошку печем! — спохватился Синбат, выкатывая из углей закопченные комочки. — Батя наш как чуял — ох, голова! — ты, говорит, картошки побольше положи, вдруг кого в гости черт прине…

Он осекся. "Искатели" захохотали.

— Кто у нас манеры приличные имеет, так это — Синбат, — сказал, отсмеявшись, Черный Паша, — всегда рад хорошему человеку доброе слово сказать!

— Да я не обижаюсь, — махнул рукой незнакомец, смеявшийся вместе со всеми. — Потому что, если разобраться, и вправду: черти напали на поезд, черти отобрали все вещи и черти чуть было не поставили меня к стенке, но бог опередил их, отпустив мне быстрые ноги…

Он поднялся.

— Константин Аристархович Первенцев — можно просто Костя. Ехал в поезде из Германии. На поезд напал летучий отряд генерала Покровского "Освободители России". Правда, чем отличаются освободители от обычных бандитов, я разобраться не успел. — Он расстроенно опустился на землю. — Ох, и достанется мне на орехи от Георгия Васильевича! Они же у меня портфель с бумагами отобрали!

— Очень важные бумаги? — сочувственно спросила Катерина.

— Для кого-то, возможно, мелочи. Подумаешь, договор на поставку Наркомату иностранных дел двух легковых автомобилей! Как сказал бы repp Дитц: "Эрстэ швальбэ махт каине фрюлинг!"[8]. А для меня это — крах всей карьеры!

Константин удивленно замолк, слыша, как Катерина шепотом повторяет произнесенную им немецкую пословицу.

— Вы изучаете немецкий?

— Она все изучает! — снисходительно пояснил Черный Паша, — Мне за морем бывать доводилось, кой-какие языки знаю. Веришь, замучила меня: как по-турецки то, как по-гречески это? С первого раза все запоминает!

— И вы поняли, что я сказал? — спросил её ночной гость.

— Я не знаю, что такое — швальбе.

— Швальбе — это ласточка… Вам же учиться надо!

— Була в мене такая мрия, але я зараз одружена жинка.

— Ну и что же, что замужняя! — заволновался Константин. — Революция освободила женщину, поставила её в один ряд с мужчиной. Никакого домостроя! Только равноправие. Теперь женщине открыт доступ в любое учебное заведение России! И никто не посмеет отказать вам в приеме только потому, что вы дочь рабочего или крестьянина. Главным мерилом будет только талант!

Черный Паша мог бы согласиться с ним: если Катерина талантлива — пусть учится, но слишком неравнодушный, по его мнению, тон молодого человека вызвал у него нешуточную ревность. Его, как человека, накормили, приютили, а он… Неизвестно, чем бы закончилось "закипание" Черного Паши, но тут вмешался терпеливо ждущий Синбат:

— Будем мы, в конце концов, есть картошку, или пусть тоже в уголья превратится?!

Константин ловко очистил горячую картофелину, перебрасывая её с руки на руку и продолжая говорить — видно, эти мысли не давали ему покоя.

— Конечно, нам привыкнуть к этому будет нелегко, ведь почти всю историю развития человечества мужчина старался держать женщину на коротком поводке, приписывая себе исключительное право решать, что для неё хорошо и что плохо. Теперь женщина сможет работать наравне с мужчиной, станет его подругой и соратницей в борьбе…

— А если она не захочет? — спросила Катерина, глядя на вспыхивающие последним светом угольки.

— Чего не захочет? — ошарашенно спросил оратор, прерванный в самом апофеозе своего выступления.

— Не захочет быть… соратником, а захочет быть просто женщиной беззащитной, слабой?

— Умница! — Черный Паша опять чмокнул её в ухо и стал потихоньку кормить очищенной картошкой.

Катерина очень хотела бы учиться, но её и вправду не привлекала возможность работать наравне с мужчиной. Может, потому что сельские женщины всегда так и работали — наравне! Это было нелегко, старило женщину прежде времени, и потому сейчас, с любовью Дмитрия почувствовав себя истинно женщиной, она вдруг захотела, чтобы её берегли, за нею ухаживали, ласкали, чтобы она не убивалась на работе, а жила в радость…

— Вы тоже со мной не согласны? — спросил Константин внешне безучастного Черного Пашу.

— Ну почему же, — пожал тот плечами, — просто вы слишком горячитесь, а то, что звучит громко, вовсе не всегда правильно… А ещё я думаю, может, иной раз нужно спрашивать и самих женщин?

Молодой человек смутился.

— Георгий Васильевич — мой начальник — тоже говорит, что дипломат должен иметь холодную голову…

— Мы все должны иметь холодную голову, — сказал Черный Паша, — ведь именно из-за горячих голов сейчас по всей России идет кровавая бойня! Именно горячие головы перевернули мир вверх дном. Сейчас, оказывается, не главное, хороший ты человек или плохой. А главное, какую идею ты поддерживаешь? Кто ты: большевик, меньшевик, анархист или монархист… Ты вот наверняка большевик!

— Да, и горжусь этим! Только большевики смогут дать счастье трудовому народу, потому что они сами — плоть от плоти народа!

— Мы все — плоть от плоти. Но у любой матери могут рождаться разные дети. Один становится жандармом, а другой — вором…

— Как вы можете сравнивать! — возмутился Константин. — Революция открыла простому народу двери в светлое будущее, и совершили её большевики!

— Видишь ли, паренек, — задумчиво проговорил Черный Паша, — я думаю, не может быть светлого будущего без справедливости и закона. Почему вы, большевики, решили, что вам можно то, что другим нельзя?.. Вот смотри: я убью какого-то своего обидчика. Власть меня будет судить и, может, тоже убьет. Вы убьете сто человек, которые с вами не согласны, и не будете за это отвечать. Объясните народу, что они мешали вам двигаться вперед, и все… Мы прошли половину Кубанской области, сейчас идем по Ростовской везде люди убивают друг друга. Убийство стало привычным делом. Я — старый стреляный волк, но я никого не мог бы убить просто так. Борьба за идею это хорошо, но жизнь-то у человека одна, и когда её у него забирают, объясняя, что так надо, зато другим будет хорошо, — я с этим не согласен!

Катерина окинула взглядом своих товарищей. Синбат жевал картошку, думая о чем-то своем. Алька лежал на спине, смотрел в звездное небо и вряд ли слышал, о чем так горячо спорят двое взрослых. Аполлон спал, привалившись к колесу телеги. И только Батя во все глаза смотрел на своего друга: как складно закручивает! Сам он частенько страдал косноязычием и не мог понять, откуда Черный Паша, окончивший всего три класса церковно-приходской школы, набрался стольких слов и так ладно связывает их между собой!

Воспользовавшись моментом, когда их гость примолк, сраженный доводами Черного Паши, Катерина предложила:

— Дмитро, давай заспиваем! Дуже мени нравится твий голос, — и обратилась уже к гостю. — Вы такого не чуялы!

Аполлону снился сон из действительного происшествия, случившегося с ним недавно. Он был вообще человеком дела, и от лишних слов, а тем более споров, его клонило в сон. Вот он спал и видел…

Плыл он на своей плоскодонке по лиману. Протока среди камышей была мелкой, и он отталкивался шестом. Черный Паша заказал для ребят свежей рыбки. В другое время этим занимался в основном Батя, но он был в отъезде, и Аполлона послали проверить переметы. Уже на обратном пути услышал он женский крик.

Он никогда не мог спокойно слышать, как кричат женщины. Наверное, из-за матери. В последние годы жизни она стала попивать, да и вид уже имела не тот, что прежде, так что мужики у неё были — одна шваль. То пьяницы горькие, то бродяги беспризорные, а такие люди, как известно, норовят хоть кого-то под себя подмять, чтоб чувствовать: есть на свете кто и похуже тебя — скотина безответная.

Аполлон в лодчонке-то и поспешил на крик. Картина ему открылась неприглядная. Двое парней в красноармейских шапках — эти ни с какими другими не спутаешь! — тащили в камыши девку. И была она такая красотка глаз не оторвать! Потом-то Аполлон понял, что кричала она не столько от страха, сколько от злости. Тогда же кровь ему в голову кинулась. Деваха упирается, волосы белокурые по плечам рассыпались, — сами насильники в теплых шинелях, а она в легком платьице, да ещё на груди разорванном…

Солдаты эти Аполлона шибко разозлили, но он исподтишка никогда не нападал. Причалил к берегу, на твердую землю ступил и сказал без всякой злобы, для завязки разговора:

— Бог в помощь, мужики!

Те поначалу вздрогнули, — что за черт, откуда взялся? — потом рассмотрели: какой-то мужичонка невидный. Сила кое-какая чувствуется, а только все одному против двоих не сдюжить. И оружия с собой никакого. Откуда же им было знать, что Аполлон без ножей и спать не ложится, что мечет он их в любую цель с обеих рук и на всем Азове в этом искусстве ему равных нет!

— Отпустите! — предложил им спокойно Аполлон.

Тем временем девка на руках у того, что её держал, совсем обмякла должно быть, придушили её, чтоб не кричала.

Второй красноармеец был помоложе; его старший товарищ пойманную птичку в укромное местечко волок, а он следом их ружья нес — обстоятельный мужик! Этот второй и стал Аполлону объяснять:

— Ты за кого вступаться хочешь? Неужто бы мы хорошую-то девку сильничать стали? А такую дрянь! Она ж — немецкая подстилка!.. Все равно её в расход пускать — чего напоследок не попользоваться?!

Может, любой другой и поверил бы, отступился — только не Аполлон. Он с детства жил среди таких женщин, какой якобы была та, которую сейчас тащили в камыши. Если она такая — чего же ей сопротивляться? Станет она разве кричать да побои переносить? Если они ей и вовсе противны — смирится и будет терпеть, пока насильники тешиться станут, — ей не привыкать! Потому Аполлон сказал ещё раз, но уже построже:

— Отпустите!

Старшой на его строгость хмыкнул, девку опять потащил, а напарнику через плечо бросил:

— Кешка, пристрели его, он мне надоел!

Названный Кешкой снял с плеча ружье, но не успел и передернуть затвор, как случилось невероятное: в воздухе что-то легко просвистело, и его старший друг споткнулся, грузно рухнув на свою жертву.

Кешка побледнел — из шеи товарища торчала рукоятка ножа, но бежать не стал и пощады не запросил. Аккуратно прицелился, но Аполлон уже в азарт вошел. На землю кинулся и снизу, в падении, второй нож метнул. Пуля над ним, лежащим, таки свистнула, но сам стрелок уже завалился навзничь с предсмертным хрипом.