Эмилия Остен - Жена шута

© Остен Э., 2013

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2013

О том, что ей предстоит выйти замуж по расчету, Колетт знала всегда. Матушка твердила ей об этом всю жизнь – сколько помнила себя Колетт, столько и слова матушки помнила. Нетрудно, право слово, все это уразуметь, особенно если тебе каждый день повторяют.

Но знать – не значит смириться. Колетт старалась. Она много молилась, так как благочестие считалось приличным для дворянки из почти обедневшей семьи (и «почти» от «уже» отделяла такая тонкая грань!), чтобы Бог даровал ей смирение и заставил принять грядущую участь как нечто само собой разумеющееся. Более того, Колетт старалась придумать для себя, почему для нее самой и ее семьи будет хорошо именно так поступить. Ведь так поступали не все, но многие. Браки заключались между деньгами, титулами и долговыми обязательствами, а не между людьми. Брак – нечто вроде сделки, которую Господь изобрел, чтобы уравнять людей в их счастье. Да и что суть счастье? Нечто трудноуловимое, а то и вовсе не существующее.

Во всяком случае, матушка так говорила. Элеонора де Сен-Илер многие годы носила траур по своему покойному мужу – не потому, что не могла его позабыть, а потому, что так диктовали принципы морали. Матушка не любила отца Колетт и вышла за него замуж по договоренности между родителями молодых, – так что если уж Элеонора смогла, то и Колетт сможет.

Колетт верила в это, пока ей не исполнилось пятнадцать лет. Именно тогда она отыскала в одном из шкафов библиотеки книгу под названием «Клижес»[1] и прочла в прологе упоминание об истории Тристана и Изольды. Смутные воспоминания шевельнулись в нежной девичьей душе, и Колетт отправилась за разъяснениями к воспитательнице своей, почтенной мадам Ромей.

Мадам была гугеноткой, о чем упоминалось редко, и особой дерзкой и начитанной, о чем упоминалось часто, – в основном матушкой, не слишком жаловавшей эту образованную личность сорока пяти лет от роду. Но мадам Ромей осталась служить в доме, даже когда ее жалованье превратилось в пустой звук, – за право сидеть за хозяйским столом и учить юную Колетт тому, что считала нужным.

– Мадам, – воскликнула девушка, врываясь к своей воспитательнице в комнату и протягивая книгу, – о какой же запретной любви идет речь вот здесь?

Мадам Ромей внимательно прочла предисловие, усмехнулась и закрыла книгу.

– Неужели я не рассказывала вам о Тристане и возлюбленной его, Изольде? – И тут же ответила сама себе: – Конечно. Ваша матушка велела нам избегать опасных тем. Вот мы их и избегаем. Отнесите книгу на место, Колетт, и позабудьте об этом.

– Но почему же? – спросила Колетт. – Я желаю знать!

– Вы желаете знать? – переспросила мадам Ромей. – Но зачем?

Колетт поразмыслила немного, а затем отвечала:

– Чтобы ведать, какие бывают запреты, и избегать всего запрещенного в будущем.

Воспитательница рассмеялась.

– Хорошо, – сказала она, – пойдем, дорогая моя девочка.

Колетт запомнила этот день: сухой шорох серой юбки, запах пыли и книгу, которую мадам Ромей бережно пролистала и вернула ей.

– Вы можете читать этот роман здесь, – сказала мадам Ромей, – а я скажу вашей матушке, что вы попросили Житие святого Марка. Но потом зайдите ко мне и расскажите, о чем прочитали.

И Колетт устроилась на широком подоконнике, что было непросто (уже тогда ее заставляли носить корсет и вертюгаль[2]), и тут же позабыла о неудобстве, погрузившись в легенду, – легенду страшную и прекрасную, где были и смерть, и предательство, но главное – там была любовь…

«…И когда исцелился Тристан и увидел красоту Изольды, – а она была так прекрасна, что молва о ее красоте обошла всю землю, – пал он духом и помутились его мысли. И решил он, что попросит ее в жены себе и никому другому, ибо тогда достанется ему прекраснейшая женщина, а ей – прекраснейший и славнейший рыцарь на свете. Но потом рассудил, что будет это величайшим вероломством: разве не поклялся он перед столькими добрыми людьми, что привезет Изольду своему дяде? И если не сдержит он своего слова, то будет навеки опозорен. И порешил он, что лучше сберечь свою честь, уступив Изольду королю, чем завладеть Изольдой и тем навлечь на себя бесчестье…»[3]

– О, как он благороден! – шептала Колетт и украдкой стирала слезу.

В тот момент девушка решила, что если случится в ее жизни любовь, яркая, как солнце, глубокая, как море, – то шанс упускать нельзя. Возможно, так произойдет, что возлюбленный окажется тем, кого изберет матушка? А если нет, то вдруг удастся матушку уговорить?

Мадам Ромей, выслушав это сбивчивое признание, покачала головой.

– Вам нужно уяснить, моя дорогая девочка, что такому не бывать никогда.

– Но почему же? – вспыхнула Колетт. – О, мадам! Ведь такая любовь случается!

Немолодая гугенотка помолчала, а затем ответила, глядя в окно:

– Да. Такая любовь случается, Колетт. Она обжигающе горяча и очень, очень опасна. От такой любви гибнут люди – разве вы невнимательно прочли историю Тристана и Изольды? Что принесла им эта любовь, кроме разлуки и смерти?

– Она принесла им счастье, – тихо произнесла Колетт.

Мадам Ромей повернулась и пристально посмотрела на молодую девушку в темном платье, со спрятанными под чепец волосами. Простой и нежный овал лица ее, казалось, написал юный влюбленный художник.

– Счастье, вы говорите? – спросила мадам Ромей. – И к чему же привело это счастье?

– Разве важно, к чему оно привело? – сказала Колетт совсем уж тихо. – Важно, что оно было!

– Как вы юны еще, девочка моя, – промолвила мадам Ромей. – Вы предпочитаете забыть о трагическом конце в угоду тем сладким минутам, что быстротечны и всегда уходят, оставляя после себя горькое сожаление. Вы забываете, что Тристан умер, так и не обретя своей возлюбленной. И то, что на могилах влюбленных, похороненных рядом, вырос цветущий куст, служит малым утешением им самим. Разве вы не боитесь, что, позволив себе полюбить, но будучи разлученной с возлюбленным, останетесь в одиночестве? В одиночестве – рядом с чужим человеком, среди прочих, таких же чужих вам людей? Это не страшнее ли, чем жить спокойно, не ведая запретной любви?

– О, мадам Ромей! – воскликнула Колетт и умоляюще сложила руки. – Но если судьба будет благосклонна ко мне? Если моим мужем станет тот, кого я полюблю?

– Тогда вам повезет больше, чем мне, девочка моя, – вздохнула мадам Ромей.

Четыре года спустя, холодным декабрьским утром, за завтраком госпожа де Сен-Илер сказала:

– Послезавтра мы уезжаем в Беарн.

За окнами еще только светало: в доме Сен-Илер все вставали рано. Тяжело спать, когда дрова в камине к утру прогорают и тягучий холод наполняет большие комнаты. Поместье было старым, ему давно требовался ремонт, на который у семьи не имелось денег. Колетт обычно просыпалась и некоторое время возилась в кровати, пытаясь дыханием согреть замерзшие пальцы. Затем, признав безнадежность сего занятия, вставала. Завтрак подавали около девяти, и к нему обязательно спускалась матушка, которой также мешали спать холод и ревматизм.

– В Беарн? – переспросила Колетт. – Но зачем?

– Мы наконец получили приглашение от твоего дяди. – Элеонора де Сен-Илер бережно расправила лежавшее рядом с тарелкой письмо, на которое Колетт, в ее всегдашней рассеянности, не обратила поначалу внимания. – Война окончена, и новой не предвидится. Королевский двор Наварры каждый день принимает гостей. Ты и так задержалась в невестах и в следующем году должна выйти замуж.

Колетт отставила чашку с бледным киселем, который варили из шиповника и яблок.

– Но матушка… вы говорили, что мы отправимся туда весною.

– Нет времени ждать, – отрезала Элеонора. – Тебе девятнадцать. Мой кузен пишет о том же. Он всегда сочувствовал твоей судьбе.

– Дядя так пишет?

Колетт всегда называла Жана-Луи де Котена дядей, хотя он не был родным братом Элеоноры, а всего лишь ее кузеном по отцу.

– Да. И говорит, что следует поторопиться. В Беарн сейчас съехались многие знатные дворяне. Тебя представят им, и, возможно… – Матушка трагически вздохнула.

– Вы боитесь, что никто не захочет взять меня в жены? – тихо спросила Колетт.

– Да, я боюсь этого, – не стала отпираться Элеонора. – Боюсь, что никто не посочувствует нашему положению. Ты не настолько красива, чтобы привлечь внимание знатного и богатого господина, у которого имеется лучший выбор. Что ж! Нам остается смиренно принять свою судьбу и молиться о том, чтобы Господь послал спасение нашему дому.

Колетт промолчала.

Сколько она себя помнила, матушка всегда жаловалась на бедность. Всегда. Это верно: Сен-Илеры едва сводили концы с концами. Старый дом, половина которого стояла закрытой, так как не имелось средств на его содержание; всего десяток слуг, остававшихся при поместье потому, что, в большинстве своем, им некуда больше было идти; жалкие остатки владений – большую часть их пришлось распродать после смерти отца, дабы расплатиться с долгами… Все это ввергало Элеонору в грех уныния. Жермен де Сен-Илер, отец Колетт, скончался, когда его дочери исполнилось два года, и с тех пор матушка носила траур и сетовала на печальные времена. Времена всегда были печальны. Сен-Илеры не были гугенотами, однако носили тусклые цвета, потому что яркости в их жизни имелось мало.

Но не для Колетт, жизнерадостной и верящей в невозможное, сохранившей эту веру благодаря мадам Ромей.

– Твоя тетя столь любезна, что поможет нам сшить тебе новые платья, – продолжала между тем матушка. – Те, в которых ты выходила на прошлогодние балы в Ла-Рошели, никуда не годятся. Королевский двор Наварры – не то место, где мы можем показаться оборванками.

– Мы не оборванки, матушка! – вспыхнула Колетт.

– Молчи! Не смей меня перебивать! – прикрикнула Элеонора. – Мы беднее церковных мышей, и только лишь немыслимая удача и Господня помощь… – она умолкла, не договорив: и так все было ясно. Слова эти Колетт уже слышала не раз и не два. – Мы едем в Беарн и остановимся в доме твоего дяди, да хранит его Бог. Ты подготовишься к выходу в свет, а Жан-Луи постарается сговориться о твоем браке. Ступай, Колетт, и прикажи собирать вещи.

Колетт немедля встала из-за стола и поспешно вышла из столовой, надеясь, что матушка не заметила улыбки. Если выбор постылого супруга представлялся девушке делом скучным, то сама поездка радовала. Это означало одно: Колетт снова увидит Ноэля!

В Наварре стояла сухая яркая зима; если Ла-Рошель, рядом с которой располагались владения Сен-Илеров, затопляли приходящие с моря дожди, то центральная область Наваррского королевства, Беарн, была залита солнечными лучами. Близость Испании ощущалась здесь повсюду – в нарядах простолюдинов, в фасадах домов, в мужских взглядах. Колетт приезжала в Беарн ранее только однажды, по приглашению дяди, и ей тогда едва исполнилось восемь лет. А потому она смутно помнила, что де Котены владеют большим домом на широкой шумной улице По, главного беарнского города, что в столовой там висят картины с изображениями фруктов (особенно запомнился восьмилетней девочке крупный виноград) и что у тетушки Матильды есть несколько собачек, похожих на муфты.

Испанское влияние виделось здесь легко, ибо то, что Изабелла и Фердинанд несколько десятков лет назад не присоединили к своему королевству и Верхнюю Наварру, казалось чудом. Многие говорили на кастельяно[4], многие – на эускади[5], но все же дворянство, связанное тесными узами с французским королевским двором, предпочитало изъясняться по-французски. И иногда – по-гасконски, который здесь выспренно именовали беарнским.

После морского воздуха Ла-Рошели терпкий горный аромат казался Колетт чарующим, полным загадок и обещаний. Солнце, выглядывавшее из-под облаков, собравшихся на горизонте, острыми лучами освещало город По, высвечивало башню королевского замка, ластилось, как кошка, к крышам домов. По казался Колетт настоящим легендарным селением, где каждодневно происходят чудеса и пылкие рыцари крадут возлюбленных прямо с увитых розами балконов.

Однако на розы сейчас рассчитывать не приходилось: стоял декабрь, и вблизи балконы были вовсе не так живописны, как представлялось издалека и (что греха таить!) в воображении. Карета проехала по улицам нынешней наваррской столицы и остановилась у высокого узкого дома, чей сумрачный фасад словно намекал: здесь живут протестанты, а значит, здесь в почете вера и скромность.

И, как всегда случается, выяснилось, что дом вовсе не так велик, как представлялось Колетт ранее; картины с фруктами все так же украшали столовую, но виноград не блестел больше призывно, соблазнительно, покрывшись налетом времени и крохотных трещин; а собачка у тетушки Матильды имеется лишь одна, старая, похожая на валик и страдающая подагрой.