После свадебной ночи Ренар вел себя ровно, ничем не выказывая ни недовольства женой, ни наоборот – радости от ее поведения и поступков. Он привез ее в родовое владение, он велел Серафине познакомить новую хозяйку с тем, как живет замок Грамон, он не делал попыток снова прийти в спальню к супруге ночью и не старался сблизиться с нею днем. Он просто предоставил Колетт самой себе.

Конечно, Ренар ее не игнорировал, – наоборот, все слуги полагали, будто граф нашел себе образцовую жену и даже, пожалуй, счастлив. Только Серафина иногда бросала на Колетт любопытствующие взгляды – ведь ясно было, что никто не навещает графиню по ночам. Но дальше взглядов дело не заходило, и внешне все смотрелось благопристойно. Даже матушка ни о чем не догадывалась.

Они жили, как просто обязаны жить добродетельные супруги: вместе трапезничали, обсуждали дела поместья, выезжали на балы. Делать это получалось не так часто, как, Колетт думала, предстоит жене светского человека. Серафина в ту первую ночь сказала ей правду – увы, но граф де Грамон отличался слабым здоровьем. Временами он не являлся к обеду или ужину, присылая своего доверенного слугу, ловкого бретонца Бодмаэля, чтобы принести извинения графине. Ренар не выходил из спальни день, иногда несколько, и Колетт знала от Серафины (а та – от Бодмаэля), что граф снова слег с головной болью или простудой, которую умудрился подхватить в карете или бог знает где.

Колетт, которая могла похвастаться завидным здоровьем и добросердечностью, конечно, сразу прониклась к мужу жалостью. Однажды она попросила Бодмаэля передать, что если граф пожелает, она придет к нему, однако Ренар ответил вежливым отказом. С тех пор у Колетт случались дни пустоты и свободы, когда граф в очередной раз затворялся в своей спальне с наглухо закрытыми окнами и переживал приступ мигрени. Тогда Колетт занималась домашними делами, изучала разветвленное родовое древо де Грамонов или выезжала верхом: сразу по приезде в замок Ренар подарил ей резвую гнедую кобылку. Управление поместьем требовало немало времени, и иногда Колетт не замечала, как пролетают дни. А потом Ренар вновь спускался к завтраку, бросал несколько спокойных фраз, и все шло дальше.

В феврале он уехал на две недели, отговорившись делами, и возвратился, ничего не объясняя; а вскорости Колетт получила письмо от матушки, рассказывавшей о визите графа в Сен-Илер. Ренар выделил приличную сумму на восстановление и содержание дома и оставшихся земель, назначил содержание Элеоноре и вел себя чрезвычайно любезно. Матушка выражала свое удовольствие от того, что брак оказался столь удачен. Прочтя письмо, Колетт за ужином поблагодарила мужа и получила в ответ равнодушное:

– Это теперь и мои владения тоже, поскольку они – ваше наследство, моя дорогая. Я хорошо забочусь о том, что мне принадлежит.

Колетт тоже ему принадлежала.

Он покупал ей драгоценности и платья, привез откуда-то роскошный плащ на горностаевом меху и велел сапожнику из По, обслуживавшему саму королеву Жанну, сделать для Колетт несколько пар изумительных туфель, расшитых золотыми нитями. Он не скупился на комплименты и непременно при встрече говорил жене, как превосходно она выглядит. Он был вежлив и предупредителен, ни разу не задел ее шуткой, которые отпускал по поводу других, ни разу не позволил себе усомниться в ее способностях хозяйки и управительницы дома, и даже ни разу не спорил с ее решениями. Когда Колетт подумывала нанять нового садовника, чтобы он перепланировал нынешний сад, изрядно, надо признать, заброшенный, и спросила на то разрешения у графа, ответом ей было:

– Дорогая, мой дом – ваш дом. Я не из тех, кто привязывается к традициям. Делайте здесь все, что сочтете нужным.

Конечно, Колетт не посчитала возможным все менять, тем более что хозяйство у графа заведено было превосходно – только вот о саде позабыли. Весной там высадили розы, которые чудесно расцвели к маю, и молодые кусты шиповника. И даже нежные крокусы просунули лепестки сквозь слой опавшей листвы; граф посмотрел на все это и сказал, что сад превосходен. Он не скупился на похвалы, только Колетт не знала, идут ли они от чистого сердца.

Она прожила в одном доме с этим человеком, ее мужем, полгода – и так и не смогла его понять.

Лишь в последнее время они стали разговаривать чаще, а до того их беседы сводились к встречам за трапезами и редким вечерам в общей гостиной. Колетт внезапно выяснила, что граф любит читать, когда он раскритиковал купленный ею в По роман и предложил пользоваться библиотекой так, как следует. Ренар был очень богатым человеком и мог позволить себе книги; Колетт знала, как дорого они стоят. Отцовская библиотека – это единственное, что не продала матушка, когда для Сен-Илера наступили плохие времена. Только вот в поместье рядом с Ла-Рошелью имелось три шкафа, уставленных томиками, а в Грамоне – целая большая комната, и у Колетт при виде книжных сокровищ разбегались глаза. Ренар пришел туда с женой, показал, где какие книги стоят, и выдал ключи от сокровищницы, хранившиеся только у него. Теперь Колетт брала из библиотеки все, что хотела, и стала приходить вечером в большую гостиную, чтобы обсудить с мужем ту или иную книжку; и каждый раз выяснялось, что взятую ею книгу он уже читал. Но суждения Ренара скользили по поверхности смысла, как утки по пруду; не наблюдалось в графе де Грамоне никакого стремления к глубокому пониманию прочтенного, как и уважения к литературе. Он подшучивал над авторами и высмеивал персонажей; Сократ для него был слишком заносчив, а обожаемый Колетт Кретьен де Труа – слишком слащав. Хорошо хоть, Ренар никогда не смеялся над ее высказываниями.

Со временем Колетт поняла, что самый главный недостаток мужа – это, пожалуй, его бесстрастность. Люди, обогащенные страстями, всегда казались ей интереснее, да и любимый ею литературный герой, Тристан, весь состоял из страсти, любви и жажды жизни. Графу явно было скучновато жить на белом свете, и даже развлечения, к которым привыкла знать, его не особо волновали. Из-за слабого здоровья половину балов он не посещал, а на второй половине выпускал на волю свою насмешливость, стоя в свите принца; охотиться Ренар не любил (впрочем, тут Колетт его взгляды разделяла), даже к карточным играм не тяготел, хотя мог их себе позволить. Он не интересовался лошадьми так, как его беспечные друзья, и дамским угодником слыл раньше, видимо, оттого, что сам по себе нравился дамам, как многие пересмешники. Его лисье имя не оправдывало себя и наполовину, и если в обществе Ренар преображался, выказывая насмешливую сторону своей натуры, то дома, по всей видимости, не желал себя утруждать. Люди страстные, считала Колетт, так не поступают. А граф де Грамон предпочитал праздность ума любым страстям, какие только могли встретиться на пути.

Возможно, он и вправду был не слишком умен – Колетт никак не могла этого оценить, ибо не понимала, насколько умна она сама и что для женщины ныне считается умом. Способность к интригам? Она их терпеть не могла, как и сплетен, но от последних в обществе никуда не деться. Любовь к чтению? Видимо, не всякая книга может расшевелить ум. И Колетт пришла к неизбежному выводу, что, по всей видимости, умом не блещет, раз даже собственного мужа не может понять. А если так, они хорошая пара.

Она часто думала о свадебной ночи, когда Ренар сказал ей, что поговорит с нею снова, если долг скажет ей прийти к нему по доброй воле. Но ничего не случилось с тех пор, кроме медленного узнавания. И хотя о Ноэле Колетт вспоминала все реже и с меньшей тоскою, влюбиться в собственного мужа она тоже не могла. Наверное, потому, что он не собирался подпускать ее близко.

И о какой любви вообще может идти речь? Все это наивные фантазии.


Колетт пробыла в своей гостиной за чтением около получаса, пока не заглянула служанка.

– Госпожа, его светлость ждет вас внизу и просит спускаться.

– Спасибо, Мари. – Колетт закрыла книгу, которую сейчас читала, – «Роман о Розе»[10], где первая возвышенная часть ничуть не уступала второй, временами скандальной. Прошли те времена, когда женщина может выйти в свет, оголив плечи и грудь. Сейчас о таком даже помыслить сложно, а раньше поэты не стеснялись превозносить красоту тела. О чем думал Ренар, присоветовавший жене эту книгу, неизвестно. Вполне возможно, что и ни о чем; но скандалы в его насмешническом духе.

Колетт хотела поговорить с ним об этом по дороге на прогулку и спускалась по широкой лестнице в прихожую, пребывая в некотором нетерпении. Она заранее представляла себе, как станет рассуждать о вольностях, допущенных в тексте, а Ренар возразит ей, что времена меняются и, возможно, скоро люди станут ходить полностью обнаженными – кто знает! Колетт нравились такие беседы, ей казалось, что иногда под обличьем скучающего аристократа графа де Грамона проглядывает другой человек – не менее язвительный, но сильный и неглупый. Ей хотелось тешить себя этой иллюзией, чтобы позволить долгу наконец перестать быть просто долгом и стать хотя бы легкой влюбленностью. Колетт испытывала симпатию к мужу, и все же втайне мечтала о любви.

Однако ее планы касательно литературной беседы были разрушены в самом начале. Ренар поджидал ее, только не один: рядом с ним стоял Кассиан де Аллат.

Глава 6

Барон Кассиан де Аллат был лучшим другом графа де Грамона, хотя что связывает этих двоих, кроме любви к праздному времяпрепровождению, Колетт так и не смогла понять. Как не смогла и окончательно определиться со своим собственным отношением к низкорослому барону, чьи тускло-рыжие волосы и серо-зеленые глаза служили предметом воздыханий множества незамужних дам. Рядом с худым высоким Ренаром улыбчивый, юркий Кассиан смотрелся как десерт, внезапно поставленный на стол вместе с фаршированной щукой. Барон щедро дарил смех и поклоны, много играл в карты и очень много пил; Колетт почти всегда видела его навеселе. Вот и сейчас Кассиан, завидев ее, шагнул вперед и провозгласил излишне радостным голосом:

– Мадам, как вы прекрасны!

– Ты украл мою реплику, – попенял ему Ренар. – Не стой между мужем и женой – знаешь такую заповедь?

– Библия неимоверно скучна, а большинство заповедей ты сам выдумываешь, друг мой! – парировал Кассиан с улыбкой.

– Пусть так. Но что я теперь должен сказать супруге? – продолжал насмешничать Ренар, обращаясь к Кассиану, однако глядя на остановившуюся Колетт. – Я все утро думал, как поприветствую ее, а ты все уничтожил одним махом, растяпа! Может быть, вот это… – Граф шагнул к жене, оказавшись рядом с нею и вровень – ведь она стояла на нижней ступеньке лестницы. – Мадам, ангелы замерли в восхищении, увидев вас, и отложили свои арфы, ибо наслаждаются чем-то более прекрасным, чем их музыка.

– Их молчание озарит и вашу жизнь, мой дорогой супруг. – Развеселившаяся Колетт протянула ладонь и коснулась вышивки на костюме мужа. Золотые нити свивались в причудливые цветы и листья, и поблескивали, словно капли росы, драгоценные камни.

– Скромность и смирение – вот мой девиз, – согласился граф и подал супруге руку. – Идемте, карета ждет.

Иногда Колетт казалось, что муж лишь использует болезнь как предлог, дабы побыть в одиночестве и тишине; однако сегодня Ренару не имело смысла притворяться. Он был бледен, шагал медленно, под глазами его залегли темные круги дивного зеленоватого оттенка, прекрасно сочетавшиеся с цветом прогулочного наряда, однако никак не прибавлявшие здорового вида. Пока супружеская пара шла к карете, а позади хозяев дома, словно телега за лошадью, тащился барон де Аллат, Колетт спросила негромко:

– Возможно, нам стоит остаться дома?

– Вас смущает мой покойницкий вид, мадам?

– Немного, – созналась Колетт. – Если бы вы послушали меня и позволили мне…

– Ах, бросьте. – Граф не дал ей договорить. – Нездоровье – не повод оставаться дома. Я и так скучаю. Принц нас ждет. Ваше беспокойство приятно, моя дорогая, однако безосновательно.

Она не стала с ним спорить – знала уже по опыту, что это бесполезно. Граф де Грамон всегда делал только то, что хотел. Если бы он не пожелал покидать замок, то и шагу за порог своей спальни не сделал бы.

К величайшему сожалению Колетт, обсуждение «Романа о Розе» не состоялось, ибо барон де Аллат сразу принялся разглагольствовать о разных вещах, о которых имел весьма слабое понятие, а потому рассуждения его носили поверхностный и, признаться, скучный характер. Даже Ренар, обычно снисходительно относившийся к разглагольствованиям друга, морщился и наконец прервал пространную речь:

– Что толку рассуждать о политике, мой дорогой друг, коль скоро нас с вами она почти не касается? Ни ты, ни я, ни моя дорогая супруга не можем повлиять на то, что творится в мире, а значит, и слова на ветер бросать незачем!

– Но вы ведь друзья принца, – осмелилась высказаться Колетт. – Разве это ни на что не влияет?

Ренар обратил на нее взгляд прищуренных голубых глаз.

– То, что мы с принцем на пирушках сидим рядом, еще не означает, что влияем на судьбы мира, дорогая моя! Я могу сколько угодно одобрять его или нет, или вовсе оставаться равнодушным к тому, что он делает, или высмеивать это, что делаю чаще всего, а он прощает мне великодушно… Ах, впрочем, пустое, – прервал он сам себя. – Дивная погода, не правда ли? Давайте не станем говорить более о государственных мужах, мы их скоро увидим, так зачем воздух сотрясать? Такой свежий воздух!