- Что ж, он молодец.

Ее яркое лицо мрачнеет. Она откидывает волосы. Над ней витает туман беспокойства.

- Откуда ты можешь знать, правильно ли поступаешь? Откуда ты это можешь знать? - говорит она.

- Не можешь. Я тоже над этим задумываюсь. Может быть, я совершила ужасную ошибку...

- Джонни здесь тяжело, конечно. Топтать тут свои башмаки. Бедный ребенок. Он просто не вынесет того, что слишком молод и не может отправиться на фронт.

- Представляю. Представляю, каково ему, что он чувствует.

Думаю о ее младшем сыне, Джонни, таком импульсивном, жаждущим действий. Мне всегда нравился Джонни с его жизнерадостностью, непокорными каштановыми волосами, беспокойными умными руками.

Они с Бланш много играли вместе, когда были маленькими: лепили куличики, варили суп из цветов. Или строили логова в Белом лесу до тех пор, пока им не исполнилось семь или восемь. Как это бывает у детей, потом их дороги разошлись.

Позже некоторое время я давала ему уроки музыки, хотя порой он забывал, что такое правильная музыка, и вряд ли вообще упражнялся. Я учила его до тех пор, пока он не проявил интерес к жанру регтайм, который я не была способна сыграть. У него было чувство ритма, и остановить его было невозможно.

- Но я не могла позволить, чтобы Джонни отправился в Англию один, - говорит Гвен. - Не после того... ну...

Она не заканчивает предложение. В глазах блестят непрошенные слезы, на лице появляется выражение скорби. Ее старший сын, Брайан, погиб под Трондхеймом во время норвежской кампании.

После того как это случилось, находясь рядом с ней, я впадала в панику, боясь за наши разговоры, боясь случайно произнести его имя. Ощущение было таким, словно ждешь, когда на тебя обрушится скала. Однажды я сказала ей: «Я так боюсь напоминать тебе о нем. Не хочу, чтобы ты расстраивалась...»

На что она ответила: «Вивьен, это ведь не так, словно ты напомнила мне о чем-то давно забытом. Я вспоминаю о нем каждую минуту. Единственное время, когда я не думаю о нем, - это когда сплю. Но, просыпаясь каждое утро, я снова вынуждена все переживать сначала. Давай просто не будем об этом...»

- Хочу, чтобы Джонни был рядом, - говорит она.

Кладу руку на ее запястье.

- Конечно, - говорю я. - Конечно, ты не хочешь его отпускать.

Может, мне повезло, что у меня дочери. Когда я была чуть моложе, я думала о том, что хотела бы иметь еще и сына, но война все изменила. Даже то, на что ты возлагаешь надежды.

Миссис дю Барри приносит наш чай. Стеганый чехол на чайник сделан в форме соломенного домика, а крышечка на молочнике удерживается бусинками. На серебряном подносе лежат пирожные: «Баттенберг», «Наполеон», роскошные шоколадные эклеры.

Беру кусочек «Баттенберга». Мы потягиваем чай, едим пирожные и наблюдаем за тем, как солнце опускается по небу и дарит свое золото морю.

Гвен вздыхает.

- Джонни - одно сплошное беспокойство... он может учудить все что угодно, - говорит она. - После случившегося он стал немного необузданным. Не то чтобы он что-то натворил, просто я чувствую, что он может...

- Прошло слишком мало времени.

- Он боготворил брата.

- Да.

Я помню поминальную службу по Брайану. Джонни не проронил ни слезинки. Он стоял по стойке смирно с белым, как воск, лицом. Все его тело было напряжено.

Он заставил меня подумать о виолончели, чья струна так сильно натянута, что в любой момент может лопнуть. Я беспокоилась за него. Понимаю, почему Гвен так переживает.

- Он старается делать то, что делал Брайан, - говорит она мне. - Носит армейскую форму Брайана. Хранит коробку с его вещами: бинокль и дробовик, из которого Брайан стрелял по кроликам. А еще там лежит его знаменитая коллекция машин «Динки», которую сын собирал с малых лет. И это самое драгоценное имущество, что есть у Джонни. Он хранит коробку под кроватью.

Я очень опечалена из-за Джонни.

Некоторое время мы молчим. Уже поздно, и миссис дю Барри вешает на дверь табличку «Закрыто». Мои руки липкие из-за марципана с пирожного, я вытираю их носовым платком. Нас окружает пряный запах ноготков.

А потом я задаю вопрос, который маячит у меня в голове с яркостью неоновой вывески и не отпускает меня.

- Гвен. Что же будет?

Она немного наклоняется ко мне.

- Они не обратят на нас никакого внимания, - слишком уверенно говорит она. – Тебе не кажется? Как это было во время Великой войны.

- Ты правда так думаешь?

- Тогда нас никто не трогал, - произносит Гвен.

- Да, это так. Но тогда было...

- Я хочу сказать, какое мы имеем для них значение? Может ли Гитлер извлечь из нашего существования какую-то пользу? - В ее голосе слышится мольба. Пожалуй, она скорее пытается убедить в этом себя, нежели меня. - Может, он и не вспомнит про нас. Вот на что я надеюсь. Разве ты не надеешься на то же самое?

Но ее рука, держащая чашку, немного дрожит. Поэтому дрожит и вся поверхность чая.

Она откашливается, сглатывая внезапно появившийся ком в горле.

- Ладно, Вивьен... расскажи мне о вас, - говорит она. Переходим на безопасную почву.

- Бланш очень несчастна, - говорю я. - Она ужасно хотела уехать.

- Ну, конечно, хотела, - отвечает Гвен. – Молодежи здесь совсем нечего делать. Вот увидишь, она будет тосковать по Лондону. А что Милли?

- Она вела себя так храбро, хоть и не понимала, что происходит.

- Она просто золотко, - говорит Гвен.

- А Эвелин... ну, я вообще не уверена, что она до сих пор в своем уме. Большинство времени кажется, будто она забыла, что Юджин на войне... – Вижу, как по лицу Гвен пробегает тень при упоминании Юджина. Лучше бы я не ела это Баттенбергское пирожное. От приторной сладости марципана меня начинает подташнивать. - Порой она спрашивает о нем, - говорю я, - как будто он все еще находится дома.

- Бедняжка Вивьен. Твоя свекровь и так-то никогда не была самым простым человеком в общении, - осторожно говорит Гвен. - У тебя, похоже, забот полон рот. 

Глава 9

 Мы прощаемся. Гвен уходит, а я иду в дамскую комнату. Смываю с рук марципан, прохожусь расческой по волосам и накладываю на лицо немного пудры. Мои руки пахнут карболовым мылом миссис дю Барри. Возвращаюсь к столику и забираю кардиган, что оставила там.

На столах начинает яростно дребезжать фарфор. Снаружи раздается рев. Сначала я не понимаю, что это, а потом решаю, что, вероятно, это самолет. Однако для самолета звук слишком внезапный, слишком громкий, слишком близкий.

Меня охватывает страх: если это самолет, он может рухнуть на город. Все спешат к окну. Воздух кажется таким тонким, что становится трудно дышать.

- Нет, нет, нет, нет, - повторяет миссис дю Барри. Она стоит рядом со мной, потом хватает меня за руку.

Мы видим, как над нами пролетают три самолета. А потом они пикируют на гавань. Мы видим, как падают бомбы, ловя на себе солнечные лучи. Все происходит как в замедленной съемке.

Следом доносится звук от разрыва снаряда, поднимается пыль, вздымается пламя - все рушится, разламывается. Все горит, ошметки шин и нефтяные бочки взлетают в воздух. Слышу яростный грохот орудий. Наивно полагаю, что здесь есть солдаты. Солдаты, которые не бросили нас.

А потом я понимаю, что слышу звук немецких пулеметов, установленных на самолетах. Они стреляют по грузовикам. Раздается взрыв, вспышка огня, когда взрывается бензобак. Люди на пристани бросаются в разные стороны, разбегаются, падают, как брошенные соломенные куклы.

Меня затапливает страх. Меня всю трясет. Думаю о детях. Пролетят ли самолеты через весь остров, будут ли бомбить моих детей? И Гвен... где Гвен? Как много у нее было времени? Успела ли она выбраться?

Стою и трясусь. Кто-то тащит меня под стол. Сейчас мы все сидим под столами: пожилая пара, миссис дю Барри, мать, прижимающая к себе ребенка.

Кто-то твердит: "О Боже. О Боже. О Боже". С душераздирающим звуком разбивается окно, осыпая нас градом осколков.

Кто-то кричит... может, это я кричу, не знаю. Мы сидим под столом и ждем той бомбы, что непременно прилетит именно в нас.

Внезапно начинает завывать сирена противовоздушной обороны.

- Вовремя, - ворчит рядом миссис дю Барри. - Чертовски вовремя.

Я различаю в ее голосе всхлип. Она впивается пальцами в мою руку.

Пожилая женщина хватает ртом воздух, будто ей нечем дышать. Ее муж беспомощно обнимает ее, словно пытается удержать воду, как будто она может ускользнуть сквозь пальцы. Молодая мать крепко прижимает ребенка к груди.

Нас атакуют звуки из гавани: гул и разрывы падающих бомб, пронзительный рев самолетных двигателей, ужасающий треск пулеметов. Вокруг нас вдребезги разлетаются остальные окна. Это длится и длится, кажется, целую вечность, нескончаемый шум и бьющееся стекло, и страх.

А потом звук самолетов наконец начинает стихать, удаляясь от нас. Я понимаю, что считаю, как во время грозы, ожидая раската грома - я жду, что они вернутся и сбросят еще бомбы. Но ничего не происходит.

Нас окутывает тишина. Малейший звук внезапно становится громким. Я слышу плеск чая, который льется со стола на пол, - и больше ничего, только падение чайных капель и шум крови в ушах. И в этой тишине начинает кричать ребенок, как будто это внезапное безмолвие пугает его больше, чем грохот.

Я пускаю глаза и вижу, что у меня в руке засел осколок. Вытаскиваю его. Обильно струится кровь. Я совсем не чувствую боли.

На четвереньках выползаю из-под стола, оставив других. Я совсем не думаю, просто двигаюсь. Поднимаюсь на ноги и выбегаю за дверь, бегу по Хай-стрит, потом через арку в сторону крытой лестницы, которая спускается к пирсу. На лестнице темно и пахнет рыбой, и мои ноги скользят по влажному камню. В моей голове одна-единственная мысль: найти Гвен, узнать, жива ли она.

У подножия лестницы я снова выхожу на солнечный свет, на эспланаду, что проходит вдоль всей гавани мимо пирса. На меня обрушивается весь царящий здесь ужас. Передо мной все горит. Я ощущаю исходящий от огня жар, но пламя не кажется мне настоящим, словно оно не может меня обжечь.

Повсюду в странных позах лежат тела. Руки и ноги раскинуты в разные стороны, будто людей сбросили с большой высоты. Горят грузовики.

По камням, смешиваясь, бежит томатный сок и кровь. Повсюду серый дым от пожаров и пыли. Пахнет гарью, кровью. А еще стоит ужасный запах чего-то горелого. В нем я узнаю запах обугленной плоти.

Из кабины пылающего грузовика вывалилось тело мужчины. Оно изуродовано, изломано, почернело. Слышу вскрик, и меня охватывает озноб - тоскливый звук слепого животного, а не человека.

Я тру глаза. Их жжет, словно они повреждены огнем. Все такое яркое, слишком яркое: красное - пламя и кровь, что льется на мостовую.

Я смотрю направо и налево вдоль эспланады, но не могу разглядеть Гвен. Не думаю, что Гвен может здесь находиться. Я молюсь о том, чтобы ей удалось вовремя уйти. Выхожу на пирс. Мою кожу обдает жаром, когда я иду мимо тлеющего грузовика. Моя нога поскальзывается в луже крови.

У меня возникает смутное чувство, что, может быть, я могу помочь: я умею накладывать шины, аккуратно бинтовать, немного знаю о первой помощи. И все же, даже думая так, я понимаю, как это бессмысленно, как бесполезно, - понимаю, что все здесь далеко за пределами моих возможностей.

Я подхожу к человеку, лежащему на пирсе возле грузовика. Его лицо обращено в другую сторону, но мой взгляд цепляется за что-то. Это кепка, лежащая рядом с ним на земле. Она имеет какое-то значение, но мои мысли ворочаются тяжело и медленно.

- О Боже, - произношу я вслух. - Фрэнк. О Боже.

Это Фрэнк ле Брок.

Опускаюсь на колени рядом с ним. Теперь мне видно его лицо. Сначала я решаю, что он уже мертв. Но потом его веки дергаются. Я качаю его голову в своих руках.

- Фрэнк. Это Вивьен. Фрэнк, все хорошо. Я рядом...

Но я понимаю, что все отнюдь не хорошо. Единственное, что я знаю, он не выживет с таким ранением: кровь идет из головы, сочится изо рта. Ощущаю всю свою беспомощность. Любой жест, любое слово отнимают все мои силы.

Он пытается что-то сказать. Подношу ухо к его рту.

- Ублюдки, - шепчет он. - Сраные ублюдки.

Стою на коленях, поддерживая его.

Пытаюсь прочесть «Отче наш». Это все, о чем я могу думать. Губы словно онемели, и я боюсь, что не смогу вспомнить слова. Но прежде, чем я добираюсь до «силы» и «торжества», Фрэнк умирает. Но я все равно продолжаю. «Во веки веков. Аминь».

Он смотрит на меня пустыми глазами. Протягиваю руку и закрываю ему веки. Потом я просто стою на коленях рядом с ним. Я не знаю, что делать дальше.