Джейн Джонсон - Жена султана

Пока оба мы с Амаду живы.

Лето накатывает на нас волной, затапливает духотой и зноем. Полуодетые женщины в гареме лежат и дремлют, на их шелках от соприкосновения с кожей остаются пятна; но строительство идет своим чередом. Рабочие мрут как мухи: такая жара для них непривычна, жизнь уходит с потом — их понукают и хлещут надсмотрщики, еды и питья им дают в обрез, если вообще что-то дают. Матаморы, темницы, где держат пленников, смердят до небес: воды слишком мало, чтобы тратить ее на мытье столь ничтожных мест. Львы в зверинце пытаются прорыть ход в ближайший из матаморов. Кто знал, что львы умеют рыть? У них, должно быть, выработался вкус к человеческой плоти от пожирания бедняг, которых швыряют к ним в ограду в наказание и для развлечения султана. Дыра, которую они прорыли — скорее, целый подземный ход, — длиной с двух взрослых львов. Им удалось затащить в нее одного из пленников, француза, он кричал: «Mon dieu, m’aidez![5]» — пока львица не оторвала ему ногу и он не впал в беспамятство. Потом невольникам удалось отбиться от зверей камнями и кулаками — и, без сомнения, похожим на камень хлебом, которым их кормят. Никто не отважился бежать через дыру в яму со львами; вместо этого невольники стали кричать, призывая стражу, и те сбросили вниз достаточно щебня и известки, чтобы заделать лаз. Зверинец укреплен. Султана очень позабавило это происшествие.

Корсары постоянно привозят все новых пленников — и мужчин, и женщин. Но ни одна из женщин не увлекала Исмаила. Похоже, что Элис полностью удовлетворила его тягу к европейским женщинам: всех остальных отдают его бухари. Элис он не дает ни минуты покоя, но к осязаемым последствиям их встречи все еще не приводят. Она говорит, что не привыкла к такой погоде; ее то одолевает слабость, то ей делается тяжело. Весь день она спит; она вялая, ей скучно. Едва ли не единственное, что ее оживляет, это вид Амаду, следующего за мной и облаченного в точное подобие моих одежд. Она воркует над ним, и взгляд у нее теплеет, когда она смотрит на его проказы.

Однажды я иду на базар и покупаю ей обезьянку. Подарок со смыслом. Она называет обезьянку Геркулесом, хотя зверушка совсем крохотная — верветка, маленькая и мягкая, как младенец. Элис повсюду носит обезьянку с собой. У меня сердце разрывается при виде того, как Элис укачивает малютку, гладит ее по голове, позволяет цеплять себя за палец крохотными коготками — мне приходится отворачиваться. Но зверушка нужна не только для того, чтобы с ней нянчиться. Меня все еще пугает ненависть Зиданы к сопернице. Я велю Элис давать Геркулесу попробовать из своей тарелки, подождать несколько минут, не изменится ли его поведение, и лишь потом есть самой. Но, боюсь, сердце у нее слишком нежное: думаю, она скорее сама станет пробовать еду, чтобы убедиться, что обезьянке можно есть.

Однако вскоре гарем начинает сходить с ума по обезьянам — все хотят себе такую же. Кругом болтовня, крик и запах обезьяньих испражнений. Слуги, которым приходится убирать за зверушками, меня не любят; стражи гарема, которые вынуждены день и ночь слушать шум, тоже. Теперь женщины больше не ссорятся и не дерутся между собой — их сменили обезьяны. Каждый день идут жестокие бои; того, кто вмешается, могут покусать. В конце концов Зидана велит согнать всех обезьян и умертвить. Она своими руками собирает их мозги и внутренности для своих колдовских обрядов. Элис безутешна.

После этого я не выпускаю Амаду из своего двора.

Проходят месяцы. Исмаил уезжает проверить войска в Рифе и вдоль северного побережья до самого захваченного англичанами Танжера, чтобы выяснить, в чем нуждается армия и каким налогом, соответственно, обложить евреев и корсаров. Абдельазиза султан увозит с собой. Элис удивительно беспокоит отсутствие султана. Однажды она берет меня за руку во дворе, не замечая взглядов остальных женщин. Кровь моя поет от ее прикосновения, пусть всего лишь сквозь хлопковый рукав.

Она обращает ко мне лицо, похожее на сердечко, и голова моя внезапно тяжелеет; все, что я могу, — это совладать с собой и устоять перед желанием склониться и поцеловать ее.

— Он вернется, правда? Исмаил? Там, на севере, ведь не очень опасно?

Разочарование бьет меня в живот. Я скованно уверяю ее, что султан неуязвим ни для клинков, ни для пуль. Кто посмеет убить Солнце и Луну Марокко? Бог поразит любого, стоит лишь подумать об этом. Я шучу лишь наполовину; половина меня в это верит. До конца недели я больше не захожу в гарем, безучастно исполняя свои обязанности, отчитываясь бен Хаду и другим чиновникам, которых султан оставил за старших в свое отсутствие. Медник — суровый управляющий: дворец при нем работает, как французские часы. При дворе без султана и великого визиря спокойнее, даже в гареме поутихли перебранки и раздоры.

Но долго уклоняться от посещения гарема у меня не получается: Зидана призывает меня развлекать своих приближенных, поскольку Черный Джон не расположен. Но, наигрывая на уде и перемежая песни стихами, я предназначаю бессмертные слова Руми лишь для одной пары ушей:

Сердце мое, как лютня

Каждая нота от страсти плачет.

Глядит на меня любимая,

Облачена в тишину.

Когда ты откроешь лицо,

Даже камень от радости пляшет.

Когда покрывало поднимешь,

Лишатся ума мудрецы.

Лицо твое отражая,

Мерцают золотом воды.

Лицо твое пламени жар

Делает нежным теплом.

Когда лицо твое вижу,

Тускнеют луна и звезды.

Где старой скучной луне

Тягаться с таким зерцалом?

Элис не сводит с меня глаз, даже спиной я чувствую, что она на меня смотрит. Думает ли она обо мне, гадаю я? Я думаю о ней так часто, что она кажется почти осязаемой. Мне едва не кажется, что она лежит рядом со мной, совсем близко. Но после разум мой уклоняется от загадки, что неизбежно последует, и я корю себя за глупость.

Ночью, ложась в постель, я беру любимый томик Руми, переплетенный в кожу, и ищу утешения в словах давно умершего поэта.

Я — черная ночь, что луну ненавидит,

Я — жалкий нищий, что зол на царя,

Мира мне нет, но не стану вздыхать —

Зол я на вздохи!

Я бегу от магнита, соломинка я,

Что противится тяге своей к янтарю.

Мы — лишь беспомощный прах в этом мире.

Зол я на Бога!

Не знаешь ты, что это значит — тонуть,

Ты в море любви не плывешь.

Ты — только тень солнца, а я —

Зол я на тени!

Да, я зол — на дьявола, отнявшего у меня мужественность; на султана, населяющего свой дворец евнухами из страха, что собрание его женщин начнет плодиться без разбора; на женщин гарема, для которых я — лишь бесполый слуга; на Элис, заставившую меня пылать стремлением, которое нельзя удовлетворить. Но сильнее всего я зол на самого себя. Ночь за ночью я лежу в темноте, спрашивая себя, кто я, чем я стал, чем могу стать. Должен ли я свестись к тому, что утратил признаки мужского пола? Неужели я так ничтожен, что из-за двух отрезанных комочков плоти переменилась моя суть, что я стал немужчиной? В конце концов, что такое мужчина? Не просто же зверь, который оплодотворяет самку. Я вспоминаю мужчин, с которыми был знаком: отца, бывшего когда-то гордым человеком, но потерявшего все из-за боевых ран и болезни — он умирал, лежа на тростниковой подстилке, раздраженно раздавая приказания всем, кто мог его услышать, царь, чье царство сократилось до крохотной вонючей хижины; дядю, который, став отцом дюжины детей, вдруг обнаружил, что то ли не может, то ли не хочет кормить свою постоянно растущую семью, и однажды просто исчез, захватив с собой только копье и калабаш. Доктора, мужчину полностью оснащенного, который, однако, не выказывал никакого интереса к женщинам, о чем мне было известно; мальчиками он, к моему облегчению, тоже не интересовался. Им двигало лишь стремление понять мир — это был его голод, неутолимая жажда, единственное, что приносило ему счастье. Есть еще стражи внешних ворот — пока что целые мужчины, чье обращение с женщинами не имеет отношения к чувствам, но служит в основном для удовлетворения потребности и, следовательно, производства детей, пополняющих ряды дворцовых слуг.

Султан? Но он куда больше мужчины, он почти божество. Что толку рассматривать подобный пример.

Что до прочих евнухов дворца… Да, удивительное зерцало человечества.

Есть те, что так полно приняли новое свое состояние, что почти превратились в женщин: груди и животы у них отвисли, кожа мягка, как подушка; по утрам они втирают в лица толченые крылья бабочек, чтобы предотвратить появление неприглядной щетины. Они большей частью кажутся вполне довольными своей участью, им нравится целыми днями сплетничать со своими подопечными, есть, есть и есть, ждать, когда случится что-то еще, о чем можно поболтать. Есть и такие, как Керим и Мохаммаду, доставляющие друг другу доступное удовольствие, нежно, как мужчина и женщина, словно изменились не только их тела, но и сама природа. Когда я вижу, как они склоняют друг к другу головы, какими улыбками украдкой обмениваются, я им почти завидую: они обрели подобие душевного покоя в новом своем состоянии, что было бы труднее, живи они в миру. Отчего не сказать, что, наблюдая их счастье, я чувствую еще большую пустоту?

Я не такой, как все они. Я никогда не буду отцом, не буду мужчиной, бросившим семью; никогда, если смогу, не буду мягким мужчиной с грудью и животом, похожими на мешки, не буду и тем, кто милуется с другими мужчинами; ни скотиной, ни султаном. Что ж, значит, надо быть тем, кем могу. Пусть я невольник, пусть даже скопец, у меня осталось немного гордости и силы духа.

Я — Нус-Нус. Я — это я. Я должен, как велела мне Зидана, найти железо в своей душе; внутреннего воина. И, возможно, этого будет довольно.

Похоже, что-то переменилось. Спустя несколько дней Зидана говорит мне:

— Надо же, Нус-Нус. Должна сказать, ты в последнее время отлично выглядишь. Как мелкий царек. Что-то в манере держаться, что ли?

Она обходит меня кругом, громко, вслух смеется:

— Спина распрямилась, если глаза меня не обманывают; двигаться стал свободнее. Что, мальчик мой, кандалами гремел — волю почуял, пока хозяина нет?

Я искоса на нее смотрю, но она только шире улыбается.

— Мне, знаешь, можно сказать. Я твое доверие не обману. Что, девушка появилась? — Она придвигается ближе. — Или, может, мальчик?

Я чувствую, как за глазами у меня закрываются ставни. Я не могу позволить себе быть настолько прозрачным. Она пожимает плечами, раздражаясь, что я не отвечаю.

— Я с тебя глаз не спущу, Нус-Нус, — грозит она.

Итак, я — словно книга, написанная четкой рукой, меня легко читать знатокам человеческих слабостей. Так не пойдет: надо быть осторожным, скрывать свои чувства, особенно от Зиданы. Потому что она, разумеется, права: эту вновь обретенную силу, позволяющую мне стоять прямо и высоко держать голову, подпитывает не обида или жажда мести, но любовь.

Ибо то, что я чувствую, это любовь — хватит себя обманывать.

В начале весны Исмаил возвращается. Он не в лучшем настроении: на севере разразилась чума, пришедшая с кораблей в Алжире и Тетуане, и султан едва от нее спасся.

Чума. Это слово распространяется по дворцу как пожар, и вот уже все о ней шепчутся. Здесь уже ходили слухи о европейской болезни, которую некоторые называют Черной Смертью: она начинается с ознобов и головных болей, нестерпимой жажды, рвоты и пронзающих болей, а потом раздуваются опухоли в паху и под мышками. Страна охвачена засухой — все и так хотят пить, всем жарко, у всех болит голова. Прибавьте к этому всеобщие привычные жалобы на боли в животе, и станет ясно, в какую панику мы приходим. Женщины гарема (им вечно нечем заняться) все время осматривают тела друг друга в поисках черных роз, которые, как они слышали, появляются на телах зараженных, предвещая смерть. Синяки и укусы насекомых вызывают истерики.

Даже Исмаил поддается общему безумию. Да что говорить. Он хуже прочих, несмотря на то что имя каждого, кому суждено умереть, уже вписано в Книгу Судеб, и ни лекарство, ни предосторожность не могут его ни вылечить, ни отвратить неминуемое. И все-таки меня каждый день посылают за доктором Сальгадо, который, собственного здоровья ради, отказался от крепких напитков после прошлого, едва не приведшего к смерти случая с нашим повелителем. Доктор должен осмотреть султана: убедиться, что у него нет жара, проверить его язык, цвет и запах мочи, состояние стула. Каждый день, несмотря на то что доктор провозглашает, что султан здоров, Исмаил созывает астрологов и нумерологов, которые кидают ему жребий и высчитывают судьбу (которая, на удивление, неизменно благосклонна). В значимых местах во дворце рассыпают соль, чтобы отвадить джиннов, которые, будучи зловредными созданиями, могут принести чуму. Во всех дворах сажают гиацинты — известно, что их запах очищает воздух. Исмаил велит талебам писать на бумажных полосках стихи из Корана — потом он их проглатывает. Зидане приказано готовить для него отвары и зелья. Она почти каждый день гоняет меня на базар за все новыми покупками, и за последние недели, когда чума подступила ближе, список того, что мне нужно купить, становится все причудливее: хамелеоны, иглы дикобраза, вороньи лапы, кристаллы и камни из Гималаев, ляпис из фараоновых гробниц, шкуры гиен и паутина. Когда она велит мне добыть ей тело недавно похороненного ребенка, я отказываюсь.