Джейн Джонсон - Жена султана

— Не думаю, что Амаду понравится в горах, — мягко говорит Исмаил.

Он склоняется, чешет мартышке шелковистое горлышко, и она радостно лопочет. Будь Исмаил правителем страны зверей, и он, и его подданные были бы так счастливы.

— Я оставлю его под присмотром Белой Лебеди.

Думать о ней больно. Уйдя с армией, я брошу Элис на милость Абдельазиза и Зиданы, а они оба обрадуются ее смерти и смерти ее ребенка.

— Но, владыка, повелевай: я останусь или поеду.

Словно это нужно оговаривать.

Он задумывается.

— Сделаю тебя бухари, Нус-Нус. С виду ты подходишь.

Потом он берет визиря под руку, и они уходят, обсуждая переезд.

Бухари. Мысль настолько нелепая, что я не могу удержаться от смеха. Похоже, воину во мне все же предстоит себя обнаружить.

За день до предполагаемого выхода армии к лагерю приближается кочевница, спустившаяся с холмов с небольшим стадом коз, у каждой из которых на шее серебряный амулет — это вызывает веселье и догадки:

— Она не женщина, она колдунья, а это ее дети, путешествующие в ином обличье.

— Нет, это души зачарованных, заточенные в телах коз, — заявляет другой, защищаясь знаком от сглаза.

Я улыбаюсь, вспоминая гомеровскую Кирку[7].

Исмаил, у которого в другое время вызвала бы отвращение женщина, странствующая одна, да еще с неприкрытым лицом, крайне заинтересован. Женщины кочевников говорят с духами и могут предсказывать будущее, а он любит проверить предзнаменования перед походом. Он очень обходителен с ней, хотя она стара и обожжена солнцем, он восхищается ее подопечными. Она называет их имена, одно за другим, и он запоминает все, хотя мелких тварей десятки, и все они похожи как две капли воды — черные, тощие сгустки силы. Женщина бросает кости и объявляет, что Исмаила ждет легкая победа, а потом дарит ему один из амулетов, приколотых к ее одеждам — большой серебряный квадрат, покрытый незнакомыми знаками, чтобы отвести зло. В ответ он целует ей руки (я никогда прежде не видел, чтобы он так поступал) и щедро жалует кошель с золотом, взятый у Абдельазиза, поскольку сам никогда не носит ничего столь презренного, как деньги.

Провожая ее, я спрашиваю, кто она и откуда, и она рассказывает, что ее зовут Амзир, она из народа туарегов, живущего в тинаривен, в пустыне. У нее сине-черные пятна на губах и под глазами, в ушах, на шее и запястьях — тяжелые серебряные украшения, что говорит о том, что разбойников она не боится. Я начинаю гадать, нет ли у нее и в самом деле колдовских знаний. А потом мне приходит в голову мысль. Когда я рассказываю ей суть и договариваюсь о цене, она широко улыбается, показывая крепкие белые зубы.

Мы оставляем ее коз в палатке послов, и я веду ее к Зидане.

— Это Амзир. Она из Великой Пустыни, и, как и ты, она повелевает духами. Я подумал, ты захочешь с ней поговорить.

Императрица осматривает кочевницу с головы до ног.

— Ты очень худая, — говорит она с пренебрежением.

Тарги улыбается — улыбка у нее такая острая, что кость разрежет.

— Ты очень толстая.

Зидана, приосанившись, улыбается. И, словно этот разговор установил между ними отношения, приглашает гостью сесть и звонит, чтобы принесли чай. Какое-то время они сравнивают имена, которыми называют разных духов, и женщина пустыни оказывается так осведомлена, что вскоре Зидана уже рисует символы на земле, а Амзир в ответ показывает свои затейливые сочетания кругов и линий.

— Это защитит твоих мальчиков, — в конце концов объявляет старуха. — От огня, наводнения и болезни.

— И от яда?

Она кивает.

— И от клинка?

Тарги добавляет еще один символ.

Зидана напряженно думает.

— Есть еще смерть от воды и веревки…

— Твоим сыновьям ничего не грозит…

Амзир умолкает, смотрит на символы, потом издает краткий неодобрительный звук.

— Что? Что там?

— Есть белая женщина, чужеземка.

Зидана откидывается на стуле, ее глаза сужаются.

— Продолжай.

— Она ждет ребенка.

Глаза расширяются, совсем немного.

— Я знаю, что это за женщина. У нее будет мальчик?

Тарги машет пальцем.

— Не так, как ты думаешь. Ее единственный ребенок окажется девочкой. Даже если сперва покажется, что это мальчик.

Зидана от удовольствия хихикает.

— Мальчик, а на самом деле девочка! Ха! Мне нравится. Так мои сыновья выживут и станут наследниками отца?

— Пока жива белая женщина.

Это радует Зидану меньше. Я затаиваю дыхание. Для меня это, разумеется, сладчайший бальзам. Наконец Зидана задумчиво кивает, потом нагружает женщину дарами: драгоценностями и кусками сладко пахнущей амбры, миндальным печеньем, фруктами для коз. Обе они, кажется, очень довольны встречей. Когда я прощаюсь с тарги, она смотрит мне прямо в глаза и называет по имени — не Нус-Нус, настоящим моим именем. Меня это так поражает, что я едва слышу, что она говорит дальше, и мне приходится попросить ее повторить.

— Будь стоек, ты, и мертвый, и живой вместе. Тебе суждено переплыть моря.

Потом она подзывает коз, они выбегают из палатки послов, и она уходит вниз по реке, к сочным пастбищам, еще не побитым морозом, а я смотрю ей вслед, нахмурившись.

В тот день меня, к удовольствию Исмаила (и, должен признаться в своем небольшом тщеславии, к моему тоже), облачают в одежду Черной Гвардии, то есть в длинный красный кафтан, надетый на белую рубаху, и широкие штаны, с длинным зеленым кушаком. На одном плече у меня узкая кожаная перевязь, на которой висит небольшой кривой кинжал, его носят на груди. Тюрбана нет, потому что Исмаил считает, что покрытая голова делает бухари слабее в бою; к тому же, как ангел поднимает их в рай, если не сможет ухватить за чуб? У меня чуба нет: без тюрбана моя голая голова кажется уязвимой и мерзнет. Если я паду в бою, то быстро соскользну в ад.

Когда я отношу Амаду к Элис, она сперва не узнает меня и вскакивает на ноги. Я в первый раз за долгое время вижу ее стоящей. Живот у нее торчит явно, как спелый арбуз, и я внезапно понимаю, что она точно родит, пока мы будем на войне. У меня дурное предчувствие.

Мартышка отправляется искать еду по шатру, заглядывая под подушки, от чего я впадаю в еще большую печаль — легко подумать, что животные любят тебя ради тебя самого, а не как источник еды. Наверное, при виде Амаду Элис меня и узнает.

— Нус-Нус, я думала, ты — какой-то суровый страж!

— Прости, что испугал. Я пришел попрощаться. И оставить тебе Амаду. Не думаю, что он готов идти на войну.

— А ты?

С напускной лихостью я указываю на свою форму и длинный меч, который вручил мне сам Исмаил.

— Разве я неподобающе выгляжу?

Она молча меня рассматривает, углы ее рта опущены. Потом она делает шаг ко мне и кладет ладонь мне на руку. Когда она поднимает на меня взгляд, меня заново поражает глубокое синее море ее глаз.

— Прошу тебя, не будь героем, Нус-Нус. Не веди себя безрассудно.

— Сегодня вечером я должен дать клятву положить жизнь за нашего султана.

То, что я выделил слово «нашего», не проходит незамеченным. Ее глаза наполняются слезами.

— Пусть так, — шепчет она. — По мне, лучше вернись трусом и живым, чем превратиться в память о смельчаке.

— Женщины берберов велят своим мужьям не возвращаться с поражением. Плутарх пишет, что спартанки говорили сыновьям, чтобы те возвращались со щитом или на щите. В народе ашанте говорят, что женщина наполняет меч мужчины железом. Англичанки так отличаются от всех?

— Ты много знаешь.

Она слабо улыбается.

— Его не хватает. Знания. Человек не может вечно жить в своей голове.

— Ты — старый ученый сухарь, уверена.

— Я, госпожа, не уверен ни в чем. Хотя это неправда. В одном я совершенно точно уверен.

— И в чем же?

Ее пальцы на моей руке сжимаются. Прикосновение каждого я ощущаю отдельно, меня переполняет жизнью от этого чувства. Как я могу открыть свое сердце женщине, которая скоро родит ребенка от другого мужчины, и мужчина этот — мой господин?

— Сказать это вслух — измена.

— Я думаю, — мягко говорит она, — что святотатство — не сказать. Но я не хочу, чтобы ты подвергал себя опасности.

Она прикладывает палец к моим губам, удерживая слова.

Я беру ее за запястье, отодвигаю палец, склоняю голову и крепко ее целую. Каждая жилка во мне бьется желанием.

Мир кружится — или это я? Готов поклясться, в какое-то летучее мгновение я ощутил, как ее рука нежно нажимает на мой затылок, тянет меня к ней; но вот ее уже нет, и Элис отступает, и мы стоим, глядя друг на друга. Огромность произошедшего растет между нами, словно с небес в шатер вдруг упала планета. Меня могут казнить за то, что я сейчас сделал — бездумно, глупо; и Элис тоже.

Потом Амаду, не нашедший еды, с цоканьем выныривает из-под покрывала на диване, и напряжение между нами пропадает.

С огромным трудом я надеваю второе лицо и кланяюсь.

— Всего тебе доброго, Элис. Надеюсь, роды будут легкими.

И я быстро ухожу, а сердце мое колотится в клетке ребер, словно хочет вырваться и полететь к ней.

В тот вечер я приношу присягу на Салих аль-Бухари, изысканной работы томике, которому несколько веков. Он был коронационным даром правителя Хейяза, Бараката бен Мохаммеда, защитника священного города Мекки. По этой причине Исмаил им очень дорожит и берет с собой всюду: хранит в своем безупречно ориентированном шатре и перевозит на коне, укрытом роскошной попоной (том самом животном, для которого я в тот роковой день заказывал шитый золотом мешок для навоза на базаре Мекнеса).

Султан проводит последнюю ночь в лагере со своей старшей женой — это говорит о многом. Наутро перед первой молитвой я вношу соответствующую запись в Книгу ложа.

Еще до полного восхода солнца Исмаил прощается с заспанным Абдельазизом.

— Дорогой мой друг, заботься о женщинах гарема, о моих женах и сыновьях. Если с ними что-нибудь случится, я тебя мулами поволоку!

Глаза великого визиря округляются от ужаса; император разражается смехом.

— Тебя так легко дразнить, Абду.

Мы выступаем, прервав пост — семь тысяч конных, пятнадцать тысяч пеших, — и пересекаем Мелвию по броду. Горячее дыхание лошадей рождает туман, который вьется вокруг нас так, что, обернувшись, я вижу только армию призраков, идущую между мирами.

В ту первую ночь я не мог уснуть в мыслях о поцелуе, то воспаряя к вершинам восторга, то падая в пропасти тоски. Мучение бесконечно следовало за наслаждением; сейчас, много дней спустя, я ничуть не мудрее, сколько ни обдумывал случившееся, хотя непривычная задача — усидеть на лошади — направила мои мысли в более практическое русло. Утомленный долгим днем в седле, я сплю так крепко, как не спал много лет, несмотря на мороз и твердость почвы, на которой приходится лежать. Условия в горах непростые — я никогда не видал такого холода. От него у меня в ноздрях леденеют волоски, замерзают слезы в глазах и моча, когда я мочусь в канаву. Я учусь дышать медленно, чтобы не казалось, что в грудь вонзается нож. Султан немилосердно гонит нас вперед, его ведет всепоглощающее желание сокрушить восставших. Когда становится ясно, что обоз замедляет наше продвижение, он безжалостно избавляется от кроватей, столов, жаровен — от всего, что нельзя легко переложить на мула. Он терпит те же суровые условия: спит, завернувшись в плащ, на земле и ест ту же унылую пищу, что все мы. Я начинаю невольно уважать Исмаила как человека, который переносит трудности легче, чем самый закаленный из его солдат. До сих пор я считал его деспотом, сибаритом, божественным безумцем, тратящим свою власть лишь на то, чтобы ничто не стесняло его в удовольствиях и страстях. Но теперь я начинаю различать за титулом человека — человека, бывшего изначально младшим сыном незначительного военачальника, очень далекого от средоточия власти. Человека, заговорами, интригами и войной проложившего себе путь к трону, который он с тех пор железной рукой решительно защищает от всех претендентов и врагов; человека, намеренного объединить королевство, раздвинуть его границы, основать династию и оставить по себе великолепное наследие. Еще я все яснее вижу религиозный пыл, движущий им: с начала Рамадана султан постится и заставляет поститься всю армию. И пусть к закату наши некормленые тела трясутся, словно пораженные лихорадкой, и многие не слезают, но, скорее, валятся с лошадей, Исмаил не выказывает ни признаков недомогания, ни подавленности — и всегда следит, чтобы лошадей должным образом обиходили, прежде чем позволяет себе отдохнуть.