— Только виновные бегут, пока их ни в чем не обвинили.

Он высылает всадников из лагеря во все стороны.

Два дня спустя визиря приводят, он весь в синяках и растрепан.

— Он недурно сопротивлялся, — говорит капитан бухари почти с восхищением.

Два дня — долгий срок для памяти Исмаила: он мог бы давно забыть о своем приказе. Но, похоже, его гнев тихо тлел; или это Зидана ворошила огонь, напоминая о множестве разных преступлений своего противника. Сегодня она явилась в нелепом обличье поединщика, сочетающем вид воина лоби с… бог знает с чем. На ней шкура леопарда, морда зверя — на голове, одна огромная передняя лапа брошена через плечо, край заткнут за пояс. На бедре у нее меч, в правой руке — длинное копье с султаном из перьев. Глаза накрашены так, чтобы казаться еще свирепее, чем обычно. Ясно, что ее соглядатаи донесли ей о новостях еще до того, как всадники привели великого визиря, и она так причудливо оделась, чтобы посмеяться над его падением. Забыв о приличиях, она заносит конец копья в опасной близости от Абдельазиза, который закрывает голову руками и жалобно кричит:

— Помилуй, помилуй, о Величайший!

Какое-то мгновение Исмаил смотрит на него почти ласково. Потом с такой силой пинает в живот, что все тело визиря сотрясается.

— Мешок мерзости! Дрянь! Наложил свои поганые руки на то, что принадлежит мне — и только мне?

Абдельазиз стонет.

— О, Солнце и Луна Марокко, Властелин Милости и Милосердия, прости своего покорного слугу за все, что он, по-твоему, мог совершить.

— Не пытайся выпутаться, червяк! — кричит Зидана. — Я своими глазами видела, как ты лежал с Белой Лебедью.

Лицо визиря проясняется: он ждал вовсе не этого обвинения. В глазах у него появляется расчетливое выражение, он оценивает, каковы его шансы выжить. Сделав выбор, говорит:

— Но, император, все, кто знает меня, поймут, что обвинение это ложно. Влечение мое — я признаю, грехи мои многочисленны — склоняется не к женщинам, как бы хороши собой они ни были. Тебе это не по нраву, повелитель, я знаю, но тебе стоит лишь спросить своего писца и хранителя Книги ложа, милого Нус-Нуса.

Султан обращает на меня непрозрачные глаза, и его взгляд василиска так пронзителен, что я боюсь обратиться в камень.

— Говори, Нус-Нус.

Я чувствую, что начинаю дрожать. Мне хочется убить врага, заставить эту крокодилью пасть замолчать навеки; мне хочется провалиться сквозь землю. Чего мне не хочется делать, так это оглашать мое постыдное прошлое всем собравшимся. Теперь я — бухари, воин, уцелевший в походе в горы; я не хочу, чтобы во мне видели катамита. Но я должен спасти Элис. Я сглатываю, потом быстро произношу:

— Насколько я знаю, великий визирь предпочитает мужчин женщинам.

— Тебя?

— Он… проявлял интерес. Случалось.

Уклончивость Исмаилу не по душе.

— Говори прямо!

— Ты среди друзей, — вступает Зидана, и голос у нее сладкий от предвкушения.

Если не сработает уловка с Белой Лебедью, она спокойно пойдет другим путем в достижении цели. Подмигнув мне, она говорит:

— Дух сенуфо, помнишь?

Я собираюсь с силами. Это не мой позор, напоминаю я себе. Призываю другое лицо, кпонунгу. Я — не я.

— Абдельазиз бен Хафид насиловал меня по пути из Гао в Фес, после того как купил меня на невольничьем рынке и велел оскопить. Он насиловал меня трижды, пока я полностью не оправился от урезания. С тех пор он пытался сделать это снова — неуспешно.

Глаза Исмаила сужаются, но удивленным он не кажется.

— Снова — когда ты был уже под моей защитой?

Я киваю. Во рту у меня пересохло, я едва могу говорить.

— В последний раз это было, когда мы достигли реки Мелвийя, и тебе пришлось… поучить невольников, которые неверно поставили шатры. Он одурманил меня и велел отнести в свой шатер. Каид бен Хаду может это подтвердить.

Приводят каида. Выслушав вопрос, он поднимает брови и смотрит сперва на хаджиба, который с яростью глядит в ответ, потом на меня. Сострадание у него в глазах или веселье? Как бы то ни было, он рассказывает императору, что его в самом деле позвал один из невольников самого визиря, и он пришел, когда я пытался избежать нежеланного внимания Абдельазиза. Он говорит обо всем пристойно, но точно прибавляя неприятную подробность: дитя, позвавшее его, тоже пало жертвой неестественной похоти хаджиба. Лицо Исмаила темнеет с каждым словом.

— Видишь! — торжествующе кричит Зидана. — Мужчины, женщины, дети — какая неразборчивость!

— Я не прикасался к Белой Лебеди, повелитель! Никогда! Это заговор врагов, они хотят от меня избавиться…

Исмаил берет у жены копье и бьет визиря так, что у него запрокидывается голова.

— Не смей говорить, пока я не велю!

Зидана, на которую это правило, похоже, не распространяется, смеется.

— Отчаянная ложь. Все знают: великий визирь одержим властью и положением. Пока тебя не было, он садился на твой трон, разъезжал по лагерю на твоем жеребце, заявляя, что он — твоя «правая рука». Он даже подарил золотое кольцо, которое полагается только твоим законным сыновьям, отродью Белой Лебеди.

Исмаил тычет в хаджиба копьем.

— Это правда?

— Да, но…

Султан улыбается и возвращает копье жене. Это милостивая, почти теплая улыбка.

— Прекрати ползать, поднимайся на ноги. Вот, возьми меня за руку…

Абдельазиз хватается за протянутую руку и неловко поднимается, встает на дрожащие ноги. Кажется, в нем внезапно рождается надежда, что их долгие, братские отношения восстановлены, несмотря ни на что; в конце концов, до сих пор всегда бывало именно так. Исмаил, однако, не отпускает его — он сжимает его запястье еще сильнее и подносит к глазам.

— Красивое у тебя кольцо, Абду, прекрасный камень. Можно посмотреть поближе?

Визирь пытается высвободиться из хватки Исмаила, но пальцы у султана железные. Он тянет кольцо, оно доходит до первого сустава и застревает. Следует недостойная потасовка, визирь то вопит от боли, то предлагает снять украшение самостоятельно, если милостивый повелитель ему позволит. Мгновение спустя раздается пронзительный вой, и хаджиб хватается за руку — между пальцами у него бьет струя крови. Исмаил вытирает кинжал о халат, снимает кольцо и бросает оскорбительный палец на пол. Одна из кошек с любопытством его обнюхивает, потом на пробу трогает лапкой. Палец отказывается играть, и кошка с презрением отворачивается, садится, вытягивает к небу ногу и начинает вылизывать нижние части тела.

— По-моему, я знаю этот камень, Абду. Он из тех, что подарил мне правитель Герата — ляпис с золотыми жилками из Памирских гор в Афганистане. Но прежде чем ты придумаешь объяснение, позволь сказать — я к этому готов.

Он склоняется к великому визирю.

— Неужто ты думаешь, что я не знаю о тебе все, что только можно знать, Абду? — Уменьшительное имя звучит особенно угрожающе. — Думаешь, я послал за тобой погоню лишь из-за обвинений старшей жены? Все эти годы мне было известно о твоих неестественных склонностях, но я решил не обращать на них внимания, поскольку пользы ты приносил столько, что она перевешивала твою жадность и властолюбие. Думаю, равновесие наконец нарушилось — и не в твою сторону. Я прекрасно знаю, что ты все эти годы запускал руки в казну — развлечения ради я позволял тебе это делать. Но, похоже, пока меня не было, ты дал своей алчности волю. Не пытайся отрицать: я приказал Меднику провести полную проверку по возвращении. Обнаружились, скажем так, существенные несовпадения…

Хаджиб уже почти мяучит, потрясение лишает его слов.

— Мы бы, возможно, закрыли глаза и на это воровство, если бы не тщеславие и властолюбие, заставившие тебя так непотребно превзойти себя самого в мое отсутствие. В Марокко лишь один император, и зовут его Абуль Назир Исмаил ас-Самин бен Шариф.

С каждым именем он сильнее тычет украшенным каменьями кинжалом в хаджиба.

— Я один могу объявить ребенка законным и даровать ему свою печать. Вопросы наследования в моем государстве — не твоего ума дело, червь! Императрица Зидана уже предоставила мне доказательства того, что по твоему приказу в Книге ложа твоим племянником был сделан подлог, так что наказание давно тебя ожидало.

Я изумленно смотрю на Исмаила, потом на Зидану. Она говорила мне, что не скажет Исмаилу, притворялась слабой — ложь, все ложь. Она ловит мой взгляд и томно улыбается, как сытая змея. Она вела долгую игру, шаг за шагом, осторожно, пользуясь моментом, капая ядом в уши мужа, сжимала кольца понемногу, пока не уверилась, что противник не сможет ее укусить.

Исмаил приказывает бен Хаду и командиру бухари взять пленника и привязать его ноги к задним ногам мула, которого потом велено прогнать в западную пустыню.

— Я не оскверню страну, позволив ему умереть лицом к Священному городу.

У хаджиба прорезается голос: он умоляет, но лицо у Исмаила словно из мрамора — холодное и твердое. Он идет посмотреть, как исполняют его приказы, его приближенные идут за ним — это урок любому, кто вздумает забыть свое место. Зидана просится пойти с нами, но ей велено остаться в гареме. Она спокойно покоряется, зная, что победила, но я впервые вижу, чтобы Исмаил ей отказал.

Толстяка отводят на западную окраину лагеря и за лодыжки привязывают к самому крупному и норовистому мулу в конюшнях. Визирь по-прежнему плачет и умоляет о прощении. Он ни разу не пытается молиться: иногда мне кажется, что, если бы он молился, Исмаил бы смягчился; но мысли его обращены к судьбе тела, а не души. Мул поводит глазами, ему не нравится, как с ним обращаются. Потом бухари кнутами и криками гонят его прочь. Я смотрю, как голова моего врага колотится о кусты и камни, как сдирается с него плоть, пока он не становится похож на старый кусок мяса, который рвут охотничьи собаки. Я отворачиваюсь; меня тошнит.

Бен Хаду искоса смотрит на меня.

— Ты не рад, Нус-Нус? Увидел смерть врага.

— Я никому не пожелаю такой смерти.

Медник пожимает плечами:

— Когда речь о выправлении равновесия в жизни, не до разборчивости.

Возможно, он прав. Но вместо торжества или облегчения при смерти человека, отнявшего у меня мужественность, я чувствую лишь пустоту.


Смерть хаджиба бросает тень на весь двор. То, что такой могущественный человек пал так внезапно и так позорно — привязали к мулу! — заставляет всех вспомнить о том, как непрочно их собственное положение. Заставляет людей испугаться своей смертности сильнее, чем война или чума. Зидана унялась: она не смеет возражать, когда Исмаил объявляет сына Элис своим и признает его эмиром.

Но куда бы я ни пошел, все со значением на меня смотрят и перешептываются, прикрывшись ладонями. Улыбаются, хихикают или, хуже всего, проявляют жалость. Приходится собрать всю силу воли, чтобы смотреть им в глаза и встречаться лицом к лицу. Недели через две интерес начинает пропадать; через три все кажется забытым, но я чувствую все большую обиду. Я хотел сам разобраться с Абдельазизом, а теперь месть у меня украли, и мне жаль. В моих краях, если кто-то тебя опозорил, искупить оскорбление можно, лишь своей рукой пролив кровь обидчика — если он умирает по другой причине, позор остается с тобой, и призрак твоего доброго имени преследует тебя до конца жизни.

Когда мы возвращаемся в Мекнес, я слышу, как кричат над равниной цапли, и убежден, что это — предсмертные вопли хаджиба.

25

Мысли Исмаила вскоре возвращаются к его столице. В плен попал француз, купец, поставлявший порох все еще упорствующему английскому гарнизону Танжера. Одного этого было бы достаточно, чтобы предать француза быстрой смерти, но порох достался каиду Омару и его осаждающим силам, и каид был так доволен, что купца помиловали и вместо смерти отправили в невольничьи ямы вместе с военнопленными. Там один из стражей услышал, как он болтает о Версале, и понял, что это заинтересует султана. Купца с новой партией рабочих, обреченных окончить свои дни в Мекнесе, привели в столицу. Он предстал перед султаном в плачевном состоянии. На Исмаила нашло странное милостивое настроение, он велел увести француза, перевязать ему раны и одеть более подобающим образом. Видно было, как страх немедленной жестокой смерти сменила на лице француза задумчивость. Когда его привели обратно, он сделался побойчее и вмиг пустился в рассказы о работах, идущих в большом дворце Людовика XIV.

Судя по всему, архитектор Короля-Солнца занимается планированием удивительного Зеркального зала в самом сердце Версаля. Он должен состоять из просторной открытой галереи с семнадцатью арочными окнами, выходящими на богатые сады; на противоположной стене расположатся семнадцать зеркал в арочных проемах. Таким образом, свет, проникающий в галерею, будет отражать в зеркалах чудеса садового искусства и рождать ощущение прогулки среди зелени у того, кто надежно укрыт среди золота и мрамора. Купец долго разглагольствует о заоблачной цене венецианского стекла, которое пойдет на зеркала; о позолоте рам и капителей мраморных колонн — пока Исмаил не начинает бурлить от зависти и честолюбия.