Джейн Джонсон - Жена султана

— Приходил человек, — дрожащим голосом сообщает он.

— Что за человек?

Живот у меня сводит от страха.

Он безошибочно описывает Рафика, вплоть до туфель с круглыми носами.

— Он тебя видел?

Момо качает головой:

— Я залез сюда. Амаду укусил его за руку, и он говорил всякие плохие слова, пытался пнуть Амаду, но тот поднял шум, и этот человек немножко походил по комнате, а потом ушел.

— Но как же он вошел? Дверь была заперта.

— У него был ключ.

Значит, Рафик подружился со слугами и получил второй ключ; первый лежал у меня за поясом. К облегчению от того, что мой враг не нашел Момо и с малышом все хорошо, примешивается страх, что Рафик вернется в следующий раз, когда я оставлю мальчика одного. Потом я вспоминаю кое-что еще. Моя сумка…

Я бросаюсь искать, но она, разумеется, пропала. Вместе со всеми моими деньгами и деньгами, врученными мне императрицей на эликсир. И со спрятанным за подкладкой вышитым свитком Элис. Делать нечего — я должен немедленно уличить вора. Деньги потеряны, ничего не поделаешь, но свиток… я бегу, прыгая через две ступеньки, на чердак, где разместили посольских слуг, и вхожу без стука. Непривычные высокие деревянные кровати сдвинуты в дальнюю часть комнаты, и все, кроме троих, играющих в углу в карты, спят на полу, завернувшись в одеяла и плащи, похожие на огромные личинки. Мерцающая свеча отбрасывает по стенам причудливые тени.

— Самир Рафик!

Мой голос раздается под низкой крышей, пока все спящие не начинают стонать и ворочаться. Рафик злобно выглядывает из-под плаща и, увидев меня, тут же вскакивает. На поясе у него нож: зачем честному человеку спать, держа нож под рукой?

— Что тебе нужно?

— То, что ты у меня взял.

Рафик оборачивается к остальным, вовлекая их в разговор.

— На что мне твои яйца, катамит?

Кто-то присвистывает и щелкает зубами; один смеется в голос. Лицо его в тени, но я знаю этот хохот: Хамза, отступник. Я оскорбленно стискиваю зубы.

— Ты приходил ко мне в комнату и украл мою сумку, в ней было то, что дала мне императрица Зидана.

Его глаза сужаются.

— Ты назвал меня вором?

— Ты и есть вор. Тебя видели.

— И что за лжец это говорит?

— Тот, кому я верю.

Он наклоняется и отбрасывает свое одеяло в сторону.

— Как видишь, здесь ничего нет.

Снова поворачивается к наблюдателям и делает непристойный жест.

— Ему приснилось, что я заходил к нему в комнату!

Теперь смеются все, куда громче. Хамза идет через комнату, движения его обманчиво ленивы, как у кота.

— Думаю, тебе следует извиниться за то, что ты нас потревожил и назвал Самира вором.

Я бросаю на него презрительный взгляд, потом перевожу глаза на Рафика.

— Ты, похоже, поранился.

Вокруг его правой руки обмотана тряпка.

— Думаю, под повязкой след от укуса моей обезьяны.

Рафик кривит губы.

— Это? Это я получил во время той потешной фантазии, где ты выставился дураком и опозорил всех нас.

— Вчера рука у тебя не была перевязана. Если там не укус, покажи рану.

— Там чистый порез от копья, — говорит Хамза. — Я сам его перевязывал.

Он кладет руку на рукоять кинжала так, чтобы я видел.

Вот, значит, как, думаю я. Не говоря ни слова, я поворачиваюсь и быстро ухожу прочь, думая, что, если они бросятся за мной, выйдет двое вооруженных против одного, не снявшего парадную одежду, в темном коридоре, в отведенной для слуг части огромного чужеземного дворца. Возможно, разумнее было бы пойти к бен Хаду и попросить его провести обыск, но он не простил мне провала в парке; к тому же мне пришлось бы объяснять, откуда у меня такие деньги, не говоря уже о вышивке Элис, а это было бы непросто. Сердце у меня колотится всю дорогу до комнаты, но за мной никто не идет.

Даже подперев дверь стулом, я все равно почти не смыкаю той ночью глаз.

На следующий день герцогиня Портсмутская присылает пажа с приглашением на чай в ее покоях. Бен Хаду тяжело вздыхает.

— Невежливо огорчать ее, она была к нам вчера так добра, но я обещал королю, что мы покажем ему верховую езду.

— Не весь же день уйдет на то, чтобы выпить с дамой чаю?

Вернувшись в комнату, чтобы переодеться, я учу Момо подпирать дверь стулом и вручаю ему свой кинжал, что приводит его в восторг. Он увлеченно размахивает кинжалом, делая выпады и финты, пока я не ловлю его за запястье.

— Мохаммед, это не шутки. Рафик — опасный человек, и он хочет нам зла. Не открывай дверь, а если он попытается ворваться, ударь его кинжалом и беги, понял? И шуми, как только сможешь.

Он смеется:

— Мы с Амаду его прогоним. Мы — великие воины, да, Амаду?

Мартышка скалится и скачет на месте. Что за неподобающий союз образовали эти двое!

Не надо было забывать, как неторопливы обычаи английского двора. Сперва нас почти час заставляют ждать, пока герцогиня встанет, хотя дело к полудню; потом, когда нас проводят к ней, мы застаем ее все еще en déshabillé[10]. Три дамы завивают ее светло-русые волосы и накладывают ей венецианские белила — не только на лицо, но и на шею, руки и обширное décolletage[11]. Я такое постоянно вижу в гареме; но бен Хаду обращается в камень, как обычно бывает, когда он старается не выдать себя. Ему явно нелегко отвести глаза от ее груди. Потом он собирается, должным образом кланяется герцогине, которую, кажется, вовсе не волнует, что двое посторонних мужчин застали ее за туалетом, и представляет меня как своего заместителя. Она мило улыбается и протягивает руку:

— Счастлива познакомиться, мистер Нус-Нус. Зовите меня Луизой. Так жаль, что Элинор вас вчера присвоила на весь вечер. Надеюсь, вы примите мои извинения за нее: боюсь, она лишена le bon ton[12]. Не ее вина, разумеется: ее растили не для жизни при дворе.

Мистер Нус-Нус. С уважительным английским обращением имя звучит еще нелепее, чем прежде, особенно произнесенное с таким прелестным французским акцентом. Я склоняюсь к ее руке — видел, как это делали другие, — и провожу губами по одному из многочисленных колец.

— Знаю, я приглашала вас на чай, — улыбается она, — но взяла на себя смелость приказать подать кофий: вы, мавры, ведь так любите кофий. Возможно, он будет не так крепок, как вы предпочитаете — должна признаться, я существо хрупкое, — боюсь, иначе он погубит мою душу.

Ее дамы взвизгивают от смеха. Мы с бен Хаду обмениваемся озадаченными взглядами, потом устраиваемся в креслах, принесенных для нас вместе с ширмой, отгородившей хозяйку, и, обсуждая погоду, наши впечатления от Лондона, сходство между Версалем и двором в Мекнесе, фасоны платьев марокканок и прочее в том же духе, стараемся не обращать внимания на недвусмысленный шелест шелков и шорох корсетной шнуровки. Кофе по сравнению с тем, что мы пьем дома, жидок и безвкусен: ничью душу он явно не погубит. По тому, как Медник постукивает башмаком, я понимаю, как не терпится ему сбежать из этого женского царства. С каждой минутой ответы его делаются все короче — приближается время обеда.

В конце концов, хозяйка появляется перед нами, затянутая в платье узорного желтого шелка с пышными голубыми рукавами, прорезными, чтобы виден был тончайший батист, с цветом которого почти сливается белизна ее кожи. Бен Хаду вскакивает на ноги и заявляет, что ему пора: у него встреча с королем. Когда я тоже собираюсь уйти, герцогиня восклицает:

— Ах, лишить меня так сразу столь приятной компании было бы крайне жестоко!

Я замечаю, как трескаются белила возле углов ее рта. Белила делают из свинца, считавшегося ядом еще во времена Галена: зачем женщине губить здоровье ради столь относительной красоты?

Восклицание Луизы вызвано, скорее всего, простой придворной вежливостью, но посол тут же говорит:

— Нус-Нус, останься с дамой — мы без тебя вполне обойдемся.

И уходит.

Герцогиня фыркает:

— Что ж, полагаю, мне стоит удовлетвориться заместителем посла, не сочтя сие за обиду.

Прежде чем я придумываю подходящий ответ, она поворачивается и кричит:

— Jacob, viens![13]

Из-за резной восточной ширмы появляется мальчик, чьи белые зубы блестят в улыбке на темном лице. На безошибочно африканской круглой голове — коротко остриженные черные кудри. Он одергивает бархатный дублет, надетый поверх белой рубашки с оборками, и показывается хозяйке.

— Ça va, madame?[14]

Потом оборачивается, видит меня и едва не падает.

— Ici petit, laisses-moi voir[15].

Хозяйка манит его, и он идет к ней, не сводя с меня глаз, словно я могу его ударить, или съесть, или что похуже. Герцогиня оправляет маленький дублет, разглаживает его ладонями, вытаскивает из рукавов манжеты и ласково кладет руку на голову мальчика.

— Très joli[16]. Это Жакоб, мой мальчик. Jacob, ici Monsieur Nus-Nus, de la court du Maroc[17].

Взгляд больших глаз останавливается на мне. Потом мальчик произносит на внятном сенуфо:

— Ты очень похож на моего дядю Айю.

Пока я осмысляю это, Луиза щелкает пальцами:

— Les bijoux, Marie[18].

Одна из служанок приносит богатый ларец для драгоценностей, и герцогиня, поставив его на колени, роется в брильянтах и рубинах величиной с воробьиное яйцо, золотых цепях, брошах, диадемах и браслетах. Перебирает жемчуга, нитку за ниткой, пока не находит ожерелье, которое искала, застегивает его на шее мальчика и показывает ему его отражение в ручном зеркальце в черепаховой оправе. Я думаю, в какой восторг пришел бы Момо при виде всех этих побрякушек…

— У вас есть дети, сэр?

— Я не женат.

— Я спрашивала не совсем об этом. Mais quel dommage[19]. У вас бы, полагаю, были красивые сыновья. Как Жакоб.

Одна из служанок приносит желтый кушак, и все бросаются правильно его повязывать. Герцогиню ведут в кресло у окна, выходящего в сад, и драпируют складки ее платья. Не отрывая взгляда от герцогини, я спрашиваю Жакоба, откуда он. Он называет деревню неподалеку от моей, что удивляет меня куда меньше, чем могло бы.

— Твоего дядю звали Айю Диара?

Он яростно кивает.

— Мы дружили.

Когда мы вставали рядом, видно было, что мы одного роста, одинаково сложены. Нас часто путали, по крайней мере, издали: он говаривал, что красивее меня; уж точно держался увереннее, особенно с девушками. Мы вместе охотились, вместе прошли обряд посвящения в мужчины; но он смеялся над моей любовью к музыке, и мы отдалились друг от друга.

— Он — великий воин! — восклицает Жакоб. — Но он ушел из деревни и не вернулся.

Мальчик, должно быть, был не старше Момо, когда Айю и меня взяли в плен. У него хорошая память. Как, к несчастью, и у меня: я помню, как вражеское племя, захватившее нас, привязало Айю к шесту под палящим солнцем, отрезало ему веки, губы, нос, уши и пенис. Язык оставили, но так вышло еще ужаснее. Его крики преследовали нас целый день.

— Да, великий воин. А как ты оказался здесь?

— Племя с юга захотело наши земли, мы воевали. Они победили. Я выжил на корабле тех, кому нас продали; мама и брат — нет.

Лицо у него становится непроницаемым.

Избит, продан и куплен, своими же сородичами: история эта стара как мир.

Я наблюдаю, как входит художник в сопровождении двух помощников, несущих мольберт, краски и холст. Он целует Луизе руку, рассыпается в похвалах ее несравненной красоте, ходит туда-сюда между натурщицей и недописанной картиной, поправляя то одно, то другое, без умолку треща по-французски. Издали похоже, что стрекочет Амаду.

Внезапно он поворачивается к нам.

— Где арапчонок?

Жакоб бредет на свое место возле дамы. Художник жалуется: рукав слишком виден, жемчуга не те. Потом грубо поворачивает голову мальчика, словно Жакоб — неодушевленный предмет.

— Prends ça et ne bouges pas![20]

Мальчику вручают огромную раковину, из которой выкатываются жемчужины.

Жакоб закатывает глаза.

— Я символизирую изобилие колоний.

— Больше никаких разговоров!

На этом я решаю, что мне пора, кланяюсь герцогине, улыбаюсь Жакобу и иду к двери. Выходя, я украдкой смотрю на недописанный портрет. Художник довольно верно изобразил Жакоба, хотя по какой-то причине пренебрег невольничьей серьгой мальчика; но женщина на картине ни капли не похожа на герцогиню: она куда стройнее, и лицо у нее невыразительное. Тощая и безликая — и это здесь считается желанным? Я качаю головой, вспоминая необъяснимый ужас Зиданы при виде утончившейся тени. Женщины вечно недовольны тем, что есть: толстые хотят похудеть, худые потолстеть. Никогда их не пойму.