— Сколько у король дети? — спрашивает Шариф.

Мистер Пипс смеется:

— По последним подсчетам, чертова дюжина, выжили десять, хотя ни одного от доброй супруги, как ни жаль. Он любит женщин — и кто его упрекнет? Как вам англичанки, Нус-Нус: резвая порода, а?

Он внезапно останавливается, вспоминая, каково мое состояние.

— Прошу прощения, сэр, я не хотел вас обидеть.

— Никакой обиды. Я по-прежнему могу оценить красоту живописи, даже если неспособен работать кистью, а дамы вашего двора восхитительны.

— У наш король пятьсот дети! — громко перебивает Шариф.

Наш спутник улыбается, явно не веря ни единому слову.

— И тысяча жена!

Я киваю:

— Исмаил хвалится тем, что у него есть женщины из всех стран, известных людям.

— Ммм, вот это коллекция! Должен признаться, мне вполне хватает одной. Мы пришли, не отставайте: здесь нынче повсюду карманники.

Внутри зал впечатляет еще больше: я удивляюсь, как такое великолепное помещение можно отдать под простой рынок, о чем и говорю.

— В остальное время здесь заседает суд! — кричит в ответ мистер Пипс. — Видите, там, наверху, мрачные украшения?

Он указывает на три темных неразличимых предмета, висящих с одной из балок.

— Это головы предателей, приговоривших отца короля к смерти в этой самой палате — Кромвеля и его генералов, Айртона и Бредшо. Их оставили как напоминание о том, что ждет бунтовщиков против короны.

Я усмехаюсь:

— Наш монарх поступает точно так же.

— Восемьсот голова на стене Мекнес, — радостно выпаливает Шариф.

— Восемьсот? — Мистер Пипс встречается со мной глазами. — Пятьсот детей, восемьсот голов и тысяча жен — сколь изобильная страна Марокко!

По всему залу стоят прилавки, на которых торгуют самыми разными товарами. Сквозь толпу покупателей пробираются разносчики, несущие лотки со сладостями, гребешками, апельсинами, ножами. Я замечаю торговца тетрадями и рожками чернил и совершаю покупку; после долгих раздумий каид приобретает большой мешок имбирных пряников. Торговец домашней птицей побивает соперников, выставив павлина на поводке. Выглядит павлин плачевно. Разносчик предлагает горячее ослиное молоко. Мистер Пипс направляется прямиком к прилавку, где торгуют дамскими штучками, и проводит, глазея на хорошеньких покупательниц, столько же времени, сколько рассматривает сам товар. Я наблюдаю, как он заговаривает с одной дамой, и вижу, как она заливается краской и спешит прочь. Он пожимает плечами, потом возвращается к нам.

— Идемте, поглядим на шарлатанов: они такие забавные.


В дальней части зала торговцы взобрались на ступеньки, чтобы слышнее было, как они нахваливают товар. Вокруг каждого толпятся зеваки, в основном мужчины. Один предлагает настойку трав «темного африканского континента, которая непременно заслужит благодарность ваших жен! Принимаешь раз в день — хватает на всю ночь». Он прикладывает палец к носу и наклоняется к слушателям, изображая доверительный разговор.

— Она за вами не угонится: придется завести на стороне любовницу, а то и двух!

Дело у него идет бойко.

— У вашего короля, должно быть, неплохой запас подобных трав, — смеется мистер Пипс.

— Он не надо, — горячо произносит Шариф, восприняв это как обвинение.

Следующий шарлатан размахивает чем-то, удивительно похожим на бычий уд — каковым предмет и оказывается. Еще он продает мужские части льва, тигра и кита; и снова загадочные африканские травы, которые мне кажутся простой девичьей ромашкой, буквицей и рутой.

Третий предлагает «универсальную фармакопею», в состав которой входят камни-безоары, мох с черепа казненного преступника, слюна постящегося и моча «чистого мальчика».

Вокруг последнего шарлатана столпились женщины. Он держит в высоко поднятой руке стеклянный сосуд с прозрачной жидкостью — как он утверждает, «чистой майской росой, собранной под могучим дубом на заре; лучшее средство для восстановления безупречной кожи лица, даже для тех, кто отмечен оспой». Я не могу не рассмеяться. Даже в Марракеше, где полно своих шарлатанов, никому бы не сошла с рук торговля обычной водой. Еще у него есть «горошины здоровья для избавления от лишнего веса». Когда я перевожу это Шарифу, он чешет голову.

— В Марокко, торгуя этим, много не выручишь.

— У нас, — объясняю я нашему провожатому, — женщины стремятся быть пышными. Каждый день едят протертые семена горькой дыни с медом, чтобы поправиться.

Мистер Пипс заводит глаза.

— Женщины. Обожаю их, но в свои сорок девять понимаю ничуть не лучше, чем в девятнадцать.

— А это для чего? — с любопытством спрашивает Шариф, указывая на клетку со щенками возле шарлатана.

Совсем крохотные зверьки, им не больше нескольких дней.

Мистер Пипс ведет нас прочь.

— Непостижимо, на что готовы люди в стремлении излечить мнимые изъяны и хвори. Боюсь, бедняжек сварят в вине, а потом отожмут соки — это якобы отбеливает кожу.

Мы уже собираемся уходить, когда я ясно слышу слова «волшебный эликсир» и «возвращает больному безупречное самочувствие». Я хватаю нашего спутника за рукав.

— Постойте!

— Что такое, друг мой?

— Эликсир. Кто-то сказал: «Эликсир», — но я не пойму кто.

Я оглядываю толпу, но безуспешно.

Мистер Пипс смеется:

— Здесь вы Эликсира Жизни не отыщете! Но если вам нужны чудеса науки, приходите как-нибудь к нам на собрание.

— Собрание?

— Королевское общество, дорогой мой. Прежде мы назывались Незримой Коллегией. Наши участники творят самые разные чудеса.


На следующий день паж приносит приглашение. Я по глупости надеюсь, что оно на собрание мистера Пипса, но нет: приглашение куда роскошнее — на музыкальное представление нынче днем, в королевские покои.

Едва войдя в зал, я начинаю тревожиться: возле герцогини Портсмутской я вижу Момо, а по другую руку от нее — Жакоба. Оба они облачены в золотые кружева, и Луиза между ними — в сливочно-белом, в жемчугах, с золотой пудрой на волосах — просто светится. Картина поразительная, привлекающая внимание. Я бросаю испуганный взгляд на Рафика, но его взор блуждает по богатому убранству комнаты, и когда Момо, увидев меня, улыбается, как дурачок, это, по счастью, остается незамеченным.

Король появляется позже. Под одну руку его держит Нелли, под другую — изящная женщина с волевым лицом. За ней идет высокий чернокожий с широкими скулами и обрядовыми шрамами на лице: это, видимо, и есть Мустафа и герцогиня Мазарин. Когда она проходит мимо, ее глаза лениво скользят по мне, а губы складываются в полуулыбку.

Музыка изысканна: сочетание тревожащих душу струнных инструментов и ведущего мощную басовую тему клавесина, звук которого отдается у меня в грудине. Когда вступают кастраты, меня охватывает то же чувство, что и накануне в аббатстве: мне кажется, что дух мой взлетает ввысь из тела. Помимо моей воли на глаза у меня выступают слезы. Но, оглядевшись по сторонам в желании разделить с кем-то это ощущение, я обнаруживаю, что остальные марокканцы напряженно сидят в своих лучших нарядах, стараясь не показать неловкости и скуки; а некоторых придворных не то что не тронула музыка — они разговаривают. Подобное поведение было бы немыслимо при дворе Исмаила: пролилась бы кровь, поднялся бы крик, полетели бы головы.

Концерт завершается, раздаются вежливые хлопки. Клавесинист встает и кланяется, судя по всему, он и написал музыку, хотя он совсем еще молод. Лицо у него серьезное.

— Браво, Генри! — восклицает мистер Пипс. — Новый триумф!

Мы начинаем продвигаться к выходу, и тут за рукав меня дергает паж.

— Король хочет с вами поговорить.

Бен Хаду оборачивается, блестя глазами.

— Думаю, вы имели в виду меня. Я посол, а это всего лишь мой секретарь.

— Нет, сэр, король звал большого чернокожего.

Медник гневно на меня смотрит.

— Не могу вообразить, с чего он захотел с тобой разговаривать, но выясню, не сомневайся.

Нас приводят пред монаршие очи, и я умудряюсь не броситься на пол, изъявляя покорность: я уже знаю, что при английском дворе все несколько проще, чем в Мекнесе. Взгляд короля без всякого интереса скользит по бен Хаду, потом останавливается на мне:

— По душе ли вам пришлась музыка, сэр?

Вопрос предназначался не ему, но посол поспешно отвечает:

— Превосходна, Ваше Величество, просто превосходна.

Он лжет, я знаю: к музыке он совершенно равнодушен. Все это время темные глаза короля устремлены на меня: кажется, он находит происходящее забавным. Потом делает шаг, оказывается между мной и бен Хаду и берет меня под локоть.

— Вы играете?

Я застываю. Медник с меня за такое унижение шкуру спустит, думаю я. Но что я могу поделать?

— Немного играю на гитаре, сир, и на уде — это арабская лютня.

— Тогда мы прекрасно проведем время.

Он делает клавесинисту знак подойти.

— Мистер Перселл[21], идемте со мной. И вы, мистер Пипс. Мистер Джеймс, отберите лучших скрипачей и ведите их в музыкальный салон!

Он снова поворачивается ко мне, улыбаясь, как мальчишка.

— Идемте, сэр! Мы славно пошумим! Я приметил вас в аббатстве: клянусь, никогда не видел, чтобы душу смертного так трогала музыка.


Король — человек живой и полный сил: он словно излучает полноту жизни. В этом он схож с Исмаилом: такой же непоседливый и быстроногий. Говорят, Карл каждый день встает пораньше, чтобы пройтись или поиграть в теннис; он плавает и ездит верхом, охотится и танцует (и, без сомнения, не забывает своих наложниц) с резвостью, свойственной тем, кто вдвое его моложе. Во всяком случае, мне нелегко за ним угнаться, когда он выходит из комнаты для аудиенций и устремляется по коридорам, а ведь шаг у меня шире, чем у многих. Оглядываясь, я вижу, как отстают от нас обремененные инструментами музыканты, мистер Пипс и молодой клавесинист, за которыми поспешает настороженный бен Хаду. Неужели пришел мой час? Меня вышколили, приучив никогда не заговаривать с монархом, если он сам ко мне не обращается, но другой возможности может и не быть.

— Сир, — начинаю я, собравшись с духом, — я бы хотел поговорить с вами об очень важном деле.

Он смотрит на меня с любопытством.

— Продолжайте, сэр.

— Сир, есть одна дама…

Это заставляет его рассмеяться.

— А, дама есть всегда. Вижу, вы здесь не теряли времени даром.

— Дама, о которой я говорю, в Марокко, при дворе султана. Более того, в его гареме. Она англичанка, хорошего рода.

— Припоминаю, Нелли мне что-то такое рассказывала. Продолжайте.

Я коротко излагаю обстоятельства пленения Элис.

— А имя у этого совершенства есть?

— Элис, сир. Элис Суонн.

— Откуда, вы сказали, она родом?

— Из Гааги, сир: ее отец был роялистом и бежал в Гаагу во время войны.

Лицо у него вдруг застывает, шаг замедляется; а потом он и вовсе останавливается.

— Не желаю больше слушать.

Но я безрассудно продолжаю.

— Сир, выслушайте меня, умоляю. Она просила отдать вам это, сир, если у меня будет возможность. Сама вышила и запечатала, чтобы сохранить в тайне.

Я достаю свиток и протягиваю ему, спиной прикрывая от быстро приближающихся отставших. Он мешкает, и я грубо сую свиток ему в руку.

— Прошу, прочтите это, Ваше Величество: от этого зависят три жизни.

Мгновение мы стоим неподвижно, музыканты нас догоняют, и я думаю: «Все кончено, я потерпел неудачу». Возможно, король видит, в каком я отчаянии, потому что он в конце концов берет свиток и прячет его в карман кафтана.

— Не люблю я интриг, юноша, — коротко произносит он, прежде чем снова тронуться в путь. — Но у человека, который так любит музыку, сердце, скорее всего, честное, так что я решил вам поверить.


Я едва помню, что происходило потом, такой подъем охватил меня оттого, что я выполнил свою задачу. Смутно припоминаю, что играл дуэт для испанской гитары с королем, и он куда лучше управлялся с инструментом. И мистер Пипс играл на флажолете, а я на лютне, в сопровождении десятка скрипачей и мистера Перселла за спинетом; мистер Перселл еще сказал мне, что Северная Африка для него сейчас — источник величайшего вдохновения, поскольку он пишет произведение о любви между греческим героем и карфагенской царицей с трагической судьбой, и он очень рад со мной познакомиться.

Однако вскоре мое приподнятое настроение развеивает бен Хаду. Когда вечер заканчивается, он тащит меня в наши покои, крепко ухватив за руку.

— Ты что, решил сорвать нашу работу? Сперва ведешь себя как дурак в парке, а теперь пытаешься запросто общаться с нашим хозяином, словно вы равные, а не король и невольник. Я — глава посольства, если король обращается к кому-то из нас, то это должен быть я. О чем вы там говорили?