Ее взгляд оторвался от его ласкающего пальца. Горячая кровь залила щеки.

— Шесть месяцев.

Серебряный взгляд поймал в ловушку ее глаза.

— Как долго вы были гувернанткой? — повторил он.

Он будет повторять свой вопрос, пока она не ответит на него, поняла Виктория.

— Восемнадцать лет, — выдавила она.

— Вы стали гувернанткой в шестнадцать?

Виктория опустила взгляд на его руку, подальше от воспоминаний, которые определили ее профессию.

Длинный палец мягко скользнул в темное углубление на коже.

— Да. — Пронизывающее ощущение отозвалось между ее бедрами. — Я стала гувернанткой в шестнадцать.

— И спустя восемнадцать лет вы вдруг осознали, что проституткам платят больше, чем гувернанткам? — праздно спросил Габриэль.

Виктория вскинула глаза.

В серебряном взгляде, захватившем ее взгляд, не было ничего праздного.

«Да», — чуть не слетело с ее губ.

— Меня уволили, — вымолвила она вместо этого.

Виктории не было нужды добавлять, что ее уволили без рекомендаций. Это знание было в его глазах.

Светское общество не доверяло своих детей гувернанткам, уволенным без рекомендаций. И работодатели не нанимали неопытных гувернанток для черного труда, когда работники из деревень толпами стекались в Лондон.

Многие женщины оказывались в положении Виктории. Но от этого было не легче.

— Шлюха, которая послала вас сюда, — в его глазах крылась тень, возможно, воспоминания о его собственном прошлом. — Вы считаете ее своим другом.

Виктория не колебалась.

— Да.

— Вы стали бы защищать ее от меня.

Долли остановила человека, хотевшего изнасиловать ее, когда никто вокруг не шевельнул и пальцем. Она говорила с Викторией. Доверяла ей. Дала ей совет, когда Виктория в нем нуждалась.

Она была другом, когда Виктория отчаянно нуждалась в дружбе.

— Да. — Виктория расправила плечи. — Да, я защищу ее, если это будет в моей власти.

Длинный белый палец, праздно теребивший морщинку на голубой коже, неожиданно скользнул по мягкому подлокотнику и подцепил шерстяные шнурки ее сумочки.

На секунду Виктория уставилась на безупречную красоту его руки и приплюснутую некрасивую кошелку, которую он сдернул с кресла.

Осознание его действия дошло до нее.

У него была ее сумочка.

Все, чем владела Виктория, было в той сумочке. Он не имел права.

Она бросилась вперед, чтобы вернуть обратно свою собственность. Свою жизнь. Свое достоинство.

Взявшись за деревянный обод, он вытащил маленький тугой сверток из оберточной бумаги.

— Что это?

Виктория заколебалась, помня о спрятанном в его фраке пистолете.

— Это… средство для предотвращения зачатия. Пожалуйста, отдайте мне мою сумочку.

Он не выпустил сумочку.

— Ваша подруга… она дала вам этот контрацептив?

Были мужчины, которые верили, что вправе без разбора оплодотворять женщин просто потому, что они были мужчинами, а женщины — женщинами.

Конечно, он не был одним из них?

— Да, моя подруга дала мне его. — Она настойчиво протянула руку. — Пожалуйста, верните мою сумочку.

Накинув пару шерстяных шнурков на запястье, он разворачивал бумагу. Сумочка покачивалась, бумага шелестела. На щеки легла тень от ресниц. В правую ладонь высыпались две белых таблетки.

Он медленно поднял глаза.

— Ваша подруга говорила вам, что это такое?

Молчание Виктории говорило громче всяких слов.

— Это сулема,[11] мадемуазель. — Серебряные глаза были безжалостны. — Ваша подруга говорила вам, как применять таблетки?

— Вы, кажется, хорошо осведомлены об этой продукции, сэр, — ответила Виктория. Ее руки опустились, кулаки сжались, ногти впились в ладони. — Почему бы вам не рассказать мне?

— Каждая таблетка содержит 8,75 гран[12] сулемы. Одна таблетка вызывает сильные конвульсии, часто приводящие к смерти. Две таблетки, вставленные в ваше влагалище, мадемуазель, несомненно, убили бы вас.

Виктория почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица. Долли сказала ей вставить в тело обе таблетки, чтобы предотвратить зачатие.

Она не сказала ей, что они из себя представляют и что могут сделать.

Она не сказала ей, что они причинят ей вред… убьют ее.

— Вы лжете, — выговорила Виктория. И ни на мгновение не поверила этому. Серебоглазый, сереброволосый мужчина ничего не сказал.

Ему не было нужды говорить.

Опустив две таблетки на оберточную бумагу, он снова завернул их.

— Она сказала, что многие женщины пользуются таблетками, — упорствовала Виктория.

— Не сомневаюсь. Однако, женщины, которые однажды воспользовались ими, безусловно, не сделают этого снова. А женщина, пережившая их использование, конечно, не порекомендует их для противозачаточных целей. — Он сложил концы бумаги. Его ресницы медленно поднялись, пронзив ее правдой. — Ваша подруга молода и неопытна, мадемуазель?

Долли, как она себя называла, была двухпенсовой проституткой, шлюхой с десятилетнего возраста. Женщиной с седеющими каштановыми волосами и без передних зубов.

Она убедила Викторию явиться на открытие дома Габриэля. В оживленной людской толпе, заявила она, никто ее не заметит.

Только богатым, могущественным людям позволено будет присутствовать там, добавила Долли. Мужчинам, которые заплатят гораздо, гораздо больше за ее девственность, чем мужчины в борделе или на улице.

И все это время она готовила смерть.

Без сомнения, надеясь заполучить деньги Виктории, пока тело той будет стыть в переулке.

Все во имя выживания.

Элегантная комната была слишком тесна. Люстра над головой слишком ярка. Потрескивающий огонь слишком горяч. Волосы, висевшие вдоль спины, слишком тяжелы.

Виктории нужно убежать от этих пронизывающих серебряных глаз.

Она осторожно обошла его и подхватила свой плащ со спинки голубого кожаного кресла.

Ей не нужна сумочка — он может оставить ее себе. Яд. Ее зубную щетку. Ее гребенку.

Шпильки.

Он не останавливал ее.

Дверь была изготовлена из блестящей, как зеркало, древесины, не коричневого, не желтого, а какого-то промежуточного оттенка. Гувернантка внутри Виктории узнала в ней атласное дерево, растущее в Индии и Шри-Ланке.

Дверь не была заперта.

Не должна была быть.

Официант, который привел ее в библиотеку, стоял навытяжку с другой стороны двери. Виктория не сомневалась, что он тоже носит под черным фраком пистолет.

— Подай поднос, Гастон. — Слишком знакомый голос скользнул вдоль ее позвоночника, более гладкий, чем атлас. — И чайник. Мадемуазель останется с нами.

— Очень хорошо, месье.

Гастон мягко закрыл дверь из атласного дерева перед лицом Виктории.

Она развернулась. Платье запуталось вокруг лодыжек, волосы взметнулись, сердце прыгнуло к самому горлу.

— Вы не можете держать меня здесь против моей воли.

— Au contraire.[13] — Габриэль скорей был повернут лицом к ней, чем к столу. — Если бы ваша жизнь не была несущественной, мадемуазель, вас бы здесь не было.

Бездушная отставка ее жизни на мгновение лишила дыхания.

— Вы не хотите меня, — не в силах справиться с собой, сказала Виктория. Она сжимала шерстяной плащ, как спасительный якорь.

— Вы бы удивились, узнав, чего я хочу, — многозначительно ответил он.

Следя. Выжидая.

Как будто здесь была опасна именно она, а не он.

— Вы и не собирались ложиться со мной, — опрометчиво обвинила его Виктория.

— Да, — согласился он. Свет и тьма мерцали в его серебряных глазах. — Я не собирался ложиться с вами.

— Вы приказали мне раздеться, — сказала она. Ей не было нужды добавлять: зная, что не возьмете меня.

Он видел ее жалкие самодельные подвязки, сморщенные чулки, изношенные панталоны, потертые ботинки.

Его серебряные глаза оставались холодными. Непроницаемыми.

— Почему? — Крик Виктории отскочил от потолка, обежал бледно-голубые эмалированные стены. — Почему вы лгали мне?

Почему он обольщал ее образами сплетенных тел, истекающих потом после разделенного наслаждения?

Почему он сказал ей, что находит ее желанной?

— Я должен был знать, — просто ответил он.

Прежде она ошибочно принимала мимолетные тени в его глазах за сожаление; она не сделала этой ошибки снова.

— Что вы должны были знать? Как далеко зайдет девственница, чтобы получить деньги? — Виктория старалась, чтобы в ее голосе не прорвались визгливые нотки страха. — Вы продали ваше тело. Уверяю вас, сэр, я зашла бы намного дальше, чем стоять над вами, тряся грудями вам в лицо.

Ее рот резко закрылся, и она услышала эхо своих слов.

Голубые эмалированные стены сжимались, пока она не почувствовала, что они давят ей на спину, грудь, бока.

Она взяла бы его в рот.

Она взяла бы его в любое и во все свои отверстия.

И он знал это.

Было совершенно ясно, что ее девственность не имеет для него никакого значения. Но это было все, что у нее осталось.

И это он тоже знал.

— Я должен был знать, есть ли у вас оружие, мадемуазель, — просто ответил он.

— Вы приказали мне снять панталоны, — она глотнула воздух, — чтобы увидеть, не спрятала ли я в них оружие?

— Да.

— Где, по-вашему, я скрыла бы это оружие — в моем влагалище?

— Возможно.

Виктория уставилась на него.

— Надо же, какой мы, женщины, опасный пол. И какой удачливый. — Пузырек смеха, пойманный в ее груди, поднялся к горлу. Она вспомнила старшего брата своей бывшей подопечной, который поглощал ужасные грошовые романы, описывавшие американское пограничье. — Нам не нужна кобура, у нас есть наши влагалища, всегда наготове.

Смех, добравшийся до ее горла, не отразился в его глазах.

— У мужчин тоже есть полости, мадемуазель, — откровенно ответил он.

Пузырек смеха лопнул.

Виктория вспомнила… Empétarder… принимать что-либо через задний проход.

Унижение обожгло ее щеки.

— Я сомневаюсь, что женские — или мужские — отверстия предназначены для размещения пистолетов, сэр.

— Ножи столь же смертоносны, мадемуазель. А пистолеты меняют размеры и модели.

Да, это было довольно модно среди женщин — носить ожерелья или даже серьги из миниатюрных пистолетов с движущимися частями.

— Вы чувствуете необходимость обыскивать всех женщин, которых покупаете? — лаконично спросила она.

— Я не покупаю женщин для секса.

Он покупает женщин, чтобы убивать?

— Тогда я в недоумении, почему вы предложили за меня цену.

— У вас есть кое-что, чего хочу я.

— Вы сказали, что не хотите моей девственности.

— Я хочу имя мужчины — или женщины — того, кто послал вас ко мне.

Раздражение вытеснило страх.

— Я сказала вам, что никто не посылал меня в дом Габриэля.

Виктория по собственной воле решила продать себя.

— Тогда скажите мне имя женщины, которая дала вам сулему.

За шелком его вежливого голоса была твердая сталь.

— И если я сделаю это?

— Я найду эту особу.

— А если нет?

— Она умрет.

Она не уступит истерике.

— А когда вы найдете эту женщину? Что вы с ней сделаете?

— Все, что потребуется, чтобы получить информацию, в которой я нуждаюсь.

Он причинит ей боль.

Он…

Глаза Виктории расширились во внезапном понимании.

— Вы полагаете, что моя… подруга, — она запнулась на слове, — намеренно послала меня сюда. К вам.

Он не ответил.

Ему не было нужды отвечать.

— Вы полагаете, что я пришла сюда, чтобы навредить вам, — сказала она, не в силах поверить в это.

Серебряный пристальный взгляд не отвернулся от ее глаз.

— Могу ли я напомнить вам, сэр, что это вы предложили цену за меня. Почему вы это сделали, если полагали, что я намерена причинить вам вред?

— Если бы я не предложил цену за вас, мадемуазель, вы умерли бы намного худшей смертью, чем любая смерть от сулемы.

Виктория вспомнила мужчину, который поддержал ее стартовую цену. «Я дам вам сто пять фунтов, мадемуазель, за вашу… невинность».

Холодный озноб пробежал по позвоночнику.

Он был намерен купить ее девственность или жизнь?

Она решительно подавила растущую панику, которая шипела в ней, словно сельтерская вода.

— И теперь?

— Вы все еще можете умереть.