И вот пожалуйста — я оказалась одной из вершин весьма неприглядного любовного треугольника, который, кажется, был готов эволюционировать в совсем уж непристойный любовный квадрат.

Переступив черту, я словно разделилась на двух человек. Плохая Лорна твердила хорошей, что так поступают все — как минимум восемьдесят процентов людей так или иначе замешаны в супружеской измене. Такие данные предоставлял один кстати подвернувшийся (хотя и вызывающе антинаучный) опрос. А главное, убеждала я саму себя, я полностью контролирую свои чувства. «Я просто хочу развлечься, — нашептывал бес ангелу. — Мне не нужен этот мужчина. Я его не люблю. Я просто в кои-то веки решила чуток похулиганить. Не волнуйся. Расслабься. Все под контролем».

Но, узнав о Шарлотте — другой «другой», — я стала вести себя, как обманутая супруга в каком-нибудь романе. Я ошарашила Кристиана признанием в любви до гроба и даже начала строить планы мести, подумывая рассказать обо всем его жене. Я была смешна — и не только. Я вела себя неприлично, неадекватно и не понимала, что виновата во всем только я одна.

Порой мне казалось, что я с Луны наблюдаю за землянами в телескоп и подслушиваю историю о чьей-то неудавшейся жизни. Только все было немножко не так. Это моя собственная жизнь катилась под откос.

В стакан с джин-тоником плюхнулась слезинка. Мне всерьез грозило превратиться в убогого нытика, каких я всю жизнь презирала. Два года назад я получила работу своей мечты — меня взяли в «Обзервер», старейшую воскресную газету в мире. Моя семья была счастлива и гордилась мной. А уж бабушка радовалась, пожалуй, даже больше, чем я. Она твердила, что ей не терпится поделиться новостью с родными, соседями и социальными работниками, а потом спросила, не отправят ли меня побеседовать с Папой Римским. Она была сильно разочарована, когда узнала, что меня пригласили в «Обзервер» (тираж — почти полмиллиона; знаменитые сотрудники: Джордж Оруэлл, Майкл Фрэйн[2], Хью Мак-Илвэнни[3] и др.), а не в шотландскую газету «Католик Обзервер» (тираж — шестнадцать тысяч; знаменитые сотрудники: местный священник).

Хотя поначалу я была в восторге, меня постоянно точило подозрение, что я не подхожу для этой работы, что произошла какая-то ужасная ошибка. Сестра пыталась приободрить меня сентенциями вроде: «Не бойся быть посредственной» или «Будь проще, не такой уж ты важный человек». А еще она любила щегольнуть статистическими данными, которые где-нибудь вычитала, например: «А ты знаешь, что восемьдесят семь процентов людей во всех сферах деятельности — некомпетентны?»

В ужасе от перспективы угодить в те самые восемьдесят семь процентов (хотя я-то себя убеждала, что вхожу в счастливую — или несчастливую? — чертову дюжину), я часто представляла себе, как уволюсь. Особенно я увлеклась этим после того, как мои отношения с Кристианом пошли прахом. И не то чтобы у меня не было других вариантов. Всего две недели назад один очень симпатичный состоятельный мужчина, которого я встретила на отдыхе, приглашал меня переселиться в Египет, где он будет заботиться обо мне «вечно». Но я была не уверена, что хочу стать объектом чьей-то вечной заботы, пусть даже предложение исходило от привлекательного египтянина. Поэтому я отвергла его ухаживания и задумалась, а не двинуть ли мне в какую-нибудь горячую точку, чтобы попробовать себя в качестве военного корреспондента. Впрочем, вскоре до меня дошло, что я гораздо лучше знаю дискографию «Take That», нежели историю конфликта в секторе Газа, так что пришлось отказаться от этой мысли.

Вытягивая через соломинку со дна стакана последние капли своего бодрящего утреннего коктейля, я вдруг поняла, что лишь у меня одной из всех моих знакомых «за тридцать» (до моего тридцать пятого дня рождения оставалась ровно неделя) нет ни постоянного спутника жизни, ни дома в кредит, ни даже кошки. Я боялась обязательств сильнее, чем большинство моих друзей-мужчин. Меня, как и многих женщин моего возраста, раздирали противоречивые эмоции: страх связаться с человеком, которого я не люблю нежно, искренне, до умопомрачения, — и боязнь одиночества; стремление остепениться, родить детей — и нежелание потерять столь ценимую свободу и независимость.

В последнее время сразу несколько моих друзей и коллег осторожно высказались в том духе, что, возможно, мне стоит «с кем-то поговорить» (в смысле — с психотерапевтом, а не с закадычной подружкой). Но такая перспектива меня не привлекала. К мозгоправам я относилась брезгливо-насмешливо. Вы предлагаете мне платить человеку за то, чтобы он сообщил, будто я использую — или пытаюсь использовать — юмор для самозащиты? Чтобы он рассказал мне, почему я не люблю открывать людям душу? Поведал, что я стремлюсь заслужить папино одобрение? Я это знаю и без него. «Психотерапия, — сказала мне однажды Луиза, — переворачивает с ног на голову все, что, как тебе казалось, ты знаешь о других и о самой себе». Может, для кого-то это и справедливо, думала я, но со мной этот номер не пройдет. Никто и никогда не сможет узнать меня лучше, чем я сама.

Но в то утро я уже не чувствовала такой уверенности.

Я снова вспомнила бабушку, которая в моем возрасте одна растила девятерых детей в тесной съемной квартире, пока ее муж сражался на войне, а позже работал на верфи. Я сравнила свою жизнь с жизнью моей мамы, которая в тридцать пять трудилась в ночную смену медсестрой в отделении для престарелых, воспитывала двух дочерей и тащила на себе весь дом, когда папа работал вдали от дома. Я подумала о выдающихся людях, с которыми мне выпала честь познакомиться за время работы журналисткой, — людях, прошедших через войны и геноцид, переживших невообразимые потери, но нашедших в себе силы и стойкость, чтобы продолжать жить. Мне навсегда врезались в память слова человека, который потерял ребенка при ужасающих обстоятельствах: «Жизнь нельзя отложить на потом. Жить надо сейчас. Не надо ждать чуда и надеяться на какие-то прекрасные события в будущем; учитесь жить, пока не стало слишком поздно».

Я вспомнила этого человека, и мне стало вконец стыдно. И в самом деле, чего я жду? Что за манера начинать по-настоящему ценить свою короткую жизнь, только когда приключится что-нибудь ужасное? Какая жестокая ирония судьбы. У меня была отличная работа, прекрасные друзья, крепкое здоровье — но я постоянно бежала. От любви. От обязательств. У меня за плечами не было никаких трагедий, но я страдала, жизнь у меня не ладилась. С этим надо было что-то делать.

Я открыла блокнот, купленный по дороге в бар. Изначально я намеревалась известить власти о безобразиях, что творятся на железных дорогах. Вместо этого я накарябала на первой странице: «Путь к выздоровлению» — и начала писать. Бессвязный поток сознания на двенадцать страниц я завершила словами: «Кажется, мне нужна помощь». Это было легче написать, чем сказать. Но просто излить свои мысли на бумаге — недостаточно. Поэтому, пока не прошел запал, я позвонила Кэти и спросила номер лучшего психотерапевта в Глазго.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Отрицание

ЯНВАРЬ

Я в полном порядке

«Я в полном порядке. Со мной все отлично, замечательно, супер. Я не страдаю хроническим алкоголизмом, наркоманией, анорексией. В детстве меня не запирали в темном чулане, злобный отчим не избивал меня до полусмерти. Я не бывала на войне, мой самолет не захватывали террористы, я никогда не переживала невосполнимую утрату, которая навсегда оставила бы след в моей душе. Я ни разу не была в больнице — ну, то есть, в качестве пациентки, — и, насколько мне известно, все мои друзья и родные пребывают в добром здравии. Видите — со мной все нормально. Вряд ли я так уж отчаянно нуждаюсь в психотерапии».


Я твердила это про себя снова и снова. Голова уже пухла от этой сорочьей трескотни. На часах было семь двадцать утра, на календаре — третий день нового года, и до моего первого сеанса психотерапии оставалось двадцать минут. Я сидела в своей машине возле внушительного многоквартирного дома в викторианском стиле на западе Глазго и раз за разом проговаривала то, что скажу женщине, которой предстояло с места в карьер стать моей подругой и наперсницей. Утренняя мгла постепенно рассеивалась. Стал заметен тонкий слой инея, покрывавший все вокруг — от высокого готического шпиля старого университета до ступенек, ведущих к двери психотерапевта. На улице не было ни души. Только изредка мимо трусил какой-нибудь фанат утренних пробежек или плелся собачник, пожертвовавший сном ради питомца. Снаружи все дышало гармонией и покоем. Внутри моего автомобиля все обстояло иначе. Я лихорадочно переключалась с одной радиостанции на другую, пока не остановилась на программе «Доброе утро, Шотландия», и вывернула громкость почти на полную, чтобы заглушить нескончаемый бубнеж в мозгу. Увы, даже орущее радио не помогло.

«А может, наплевать и не ходить? Меня же никто не заставляет. Я сама решаю. Но это будет малодушие. К тому же так долго собиралась. И вообще, может, одного сеанса хватит. Может, она рассмеется и скажет, что на фоне тех маньяков, которые ее осаждают, я просто верх спокойствия и собранности. Да, один раз сходить стоит — пусть даже мне просто сообщат, что я в порядке. Что все происходящее со мной — норма. Что я нормальная».

В то утро я проснулась в четыре. Сердце билось, как птичка в клетке, снова уснуть было категорически невозможно. Я лежала и пыталась представить, каково это — выкладывать незнакомому человеку все свои самые личные, самые постыдные тайны. Во что я впутываюсь, чего добиваюсь? — думала я.

К психотерапии я всегда относилась без энтузиазма. Если оставить за скобками тех, кто получил серьезную душевную травму, я считала, что так называемое «лечение словом» — дорогостоящая прихоть слабовольных эгоистов, у которых прорва денег и свободного времени и лишь одна огромная проблема — отсутствие огромных проблем. Поэтому они беспрестанно жалуются на свои трудности с лишним весом/самооценкой/алкоголем/личной жизнью и валят вину на равнодушных родителей, которые взрастили в них комплексы. Я сама обожаю искать козлов отпущения, опаздывая на самолет, но назначать родных и близких виновниками всех своих бед — это, согласитесь, перебор.

Мои предрассудки в отношении психотерапии во многом объяснялись общением с Луизой и Кэти. Годами они обрушивали на меня потоки самодовольного псевдонаучного словоблудия, свято убежденные, что с помощью психологии можно объяснить все что угодно, — например, бредятину воинственно настроенных политиков.

— Нефть, оружие массового поражения, борьба с диктаторским режимом — это все дымовая завеса. Главное тут — неразрешенный конфликт с собственным папочкой и невротическая жажда власти и контроля, — разглагольствовали они.

— Угу, — обычно отвечала я.

— Истинные причины наших действий, те рычаги, которые нами управляют, спрятаны глубоко в подсознании, — талдычили они. — Именно там — ответы на все вопросы. И пока мы не вытащим эти подсознательные мотивы на свет божий, мы обречены.

— На что обречены-то? — задавала я дурацкий вопрос.

— На неполноценную жизнь. На ложные убеждения. На незнание самих себя. На деструктивные поступки. На жизнь, изуродованную завистью, ревностью, стремлением к тотальному контролю. Ты можешь не подозревать об этих импульсах, но ты всю жизнь пляшешь под их дудку. Пока мы хорошенько не перетряхнем свои мозги, мы обречены оставаться детьми или подростками в жестких рамках той личности, которую нам, сами того не желая, навязали родители.

Так-то. Еще вопросы?

— Да какая разница, почему мы именно такие, какие есть? — частенько протестовала я. — Мы — это мы, и точка. Это нельзя изменить. Что тут поделаешь?

— При таком отношении — разумеется, ничего.

И т. д. и т. п.

Честно говоря, мне казалось, что они сами уже переступили незримую границу, отделяющую нормального человека от полного психа. Не жалея сил, они вдалбливали мне, что всем, абсолютно всем не помешает немного психотерапии. Иногда фантазия окончательно брала у них верх над рассудком и они заявляли, что неплохо бы по закону обязывать людей вылежать сколько-то на кушетке психоаналитика, прежде чем обзаводиться детьми.

— Если мы не проникнем в самую суть нашей личности, до того как произведем на свет потомство, — вещали они, — тогда наше дерьмо придется разгребать следующим поколениям.

Но в отличие от них, мне было недосуг копаться в собственном прошлом. По крайней мере, прилюдно. И уж тем более за деньги. Разумеется, я была уверена, что все про себя знаю. Я всегда считала, что в игре «познай себя» набираю рекордное количество очков. В этом я, наверное, не отличалась от большинства жителей Земли. Но если мне было позарез нужно исследовать недра собственной души, я запиралась дома и сидела, глубокомысленно пялясь в одну точку. А если возникала потребность в сопереживании, к моим услугам были друзья и родственники. Мне казалось, что психотерапия — удобный способ спихнуть на другого человека ответственность за собственную жизнь. Наш век в этом мире слишком короток, каждая минута слишком дорога, чтобы тратить ее на изучение древней истории, которую все равно не изменишь, — так я говорила. Ну да, у меня на «антресолях» валялась пара потрепанных чемоданов, набитых переживаниями прошлого. А у вас что, их нет? По-моему, это обычное дело. И вообще, я всегда гордилась своим шотландским происхождением. Мы — настоящие воины, суровые, непробиваемые. Сюсюканье — не по нашей части. Шотландцы с честью несут звание самого угрюмого и необщительного народа в Соединенном Королевстве — а может, даже и в мире. Что бы ни случилось, мы берем себя в руки и двигаемся дальше. Некоторые члены моей семьи искренне уверены, что «психотерапия» — это лечение психов, а слово «депрессия» имеет смысл только в сочетании с определением «Великая». Мы, шотландцы, испокон веку подавляли свои чувства — потому и выжили. На этом фоне Луиза и Кэти — предательницы, потому что мой соотечественник скорее отрубит себе ногу, зажарит и съест, нежели станет распространяться о своих душевных переживаниях.