— Пап, а если бы у тебя была возможность выбрать любую работу, чем бы ты стал заниматься?

Опять эта фирменная гримаса: нахмуренный лоб и саркастически поднятая бровь. Папа намотал на вилку спагетти и занялся едой.

— Я бы хотела стать дизайнером интерьеров, — сказала мама. — Мне нравилось работать в больнице, но я люблю шить подушки, занавески и все такое. Я бы хотела заниматься чем-нибудь творческим.

— А я бы стала аквалангистом или морским биологом, — сказала Луиза.

— А я — астронавтом, — сообщил Скотт.

Льюис начал напевать песенку «Боб-строитель».

— Пап, а ты?

Он опять посмотрел на меня в своей неподражаемой манере и наконец произнес:

— Хм-м. Надо подумать.

Может, применить кое-какие профессиональные хитрости?

— Пап, назови пять своих самых лучших воспоминаний. Хотя нет, постой. Вот если у тебя в доме пожар и ты можешь спасти только две вещи, что это будет?

Он молча покачал головой и взглянул на Льюиса, словно говоря: «Тебе тоже кажется, что твоя тетка сошла с ума?» И спросил:

— Еще вина кому-нибудь?

Луиза:

— О, я обожаю такие игры. Дай-ка подумать. Пожалуй, моя позиция такова: оставаться верной себе и помнить, что, даже когда приходится несладко, каждый день этой жизни — лучше, чем целая вечность после нее. И конечно, не стоит принимать себя слишком всерьез.

Мама:

— Я слишком глупа для таких разговоров.

Я, протестующе:

— Мам, ты самый умный и мудрый человек из всех, кого я знаю.

Скотт:

— Моя жизненная позиция — не тратить время на заумь о том, какая у кого жизненная позиция.

Папа рассмеялся. Льюис — вслед за ним.

Я:

— Почему, когда мужчины не хотят отвечать на вопрос, они обязательно попытаются свести все к шутке? То же самое происходит, когда от них ждут выражения эмоций. Этого они боятся как огня. (Господи, кажется, я превращаюсь в доктора Дж.) Мужчины запирают свои чувства в сундук и зарывают его глубоко в землю. Они способны на откровенность, только когда пьяны или когда их любимая команда забивает гол. Ну не глупо ли? Они способны переживать чужие радость, восторг, боль — но не свои собственные. Я и сама такая была. Пока… ну, понимаете — не излечилась.

Папа засмеялся. Льюис тоже.

— Пап, я тебя умоляю — еще один вопрос, и больше я не буду тебя доставать. Самое главное, чему научила тебя жизнь?

Мама, Луиза и Скотт заговорили одновременно, но я упорствовала:

— Папа?

Он задумчиво посмотрел куда-то вдаль.

— Пожалуй… — медленно проговорил он, — пожалуй, самое главное, чему научила меня жизнь, — это помнить… Он сделал паузу. — Помнить, что не стоит устраивать семейные ужины в честь дня рождения моей младшей дочери.

Луиза, Скотт, мама и Льюис расхохотались.

Пока официантка убирала со стола, я сделала последнюю отчаянную попытку вытянуть из родителей хоть что-нибудь.

— Ладно, пап, последнее, вот честное слово. Как вы с мамой познакомились?

— Это что, интервью? — спросил папа.

— Нет. Просто я не хочу дождаться момента, когда станет слишком поздно, и потом всем говорить: жаль, что так толком и не узнала своего отца, я не расспросила его о том, об этом… Жаль, что не узнала его получше. И так далее и тому подобное.

Папа снова нахмурился и пожевал нижнюю губу.

— Ты знаешь что-то, чего не знаю я? — спросил он.

— Нет, я просто знаю, что ждет всех нас в будущем, и я не хочу, чтобы это произошло, прежде чем я скажу самое главное дорогим мне людям. Мне и без этого будет о чем сожалеть.

Папа уткнулся в тарелку.

— Твой папа попал в больницу с коллапсом легкого, — начала рассказывать мама. — Мне было двадцать семь, ему — на год больше. С ним это случилось уже в третий раз — в то время такое часто бывало с худыми молодыми мужчинами. Достаточно было обычного кашля. Я работала медсестрой. И твой папа был единственным молодым человеком в пульмонологии. Остальные были стариками. Я работала в ночную смену, и все сестры только и крутились вокруг твоего отца — хихикали, кокетничали.

Мы все рассмеялись. Мама продолжала:

— А после выписки он прислал мне в больницу письмо. Верно, Оуэн?

Папа смущенно кивнул.

— Мы начали переписываться.

— Папа писал любовные письма? — переспросила я так, будто его здесь не было. Просто я не могла поверить своим ушам.

Они кивнули и улыбнулись друг другу.

— Серьезно?

— Серьезно, — ответили они хором.

Итак, в списке вещей, которые я хочу успеть сделать, пока не умру, стало одним пунктом меньше. За десертом я выпалила:

— Господи, я так сильно вас всех люблю! И я бесконечно благодарна вам, мама и папа, за то, что вы пожертвовали своими мечтами, чтобы подарить нам лучшую жизнь. Я прощаю вам ваши недостатки и надеюсь, что вы сможете простить мне мои, и еще я хочу извиниться перед вами за то, что порой веду себя как эгоистка и вообще со мной трудновато.

И почему-то меня совсем не задело то, что папа покачал головой, нахмурился и сказал:

— Лорна, я тебя прошу — хватит нести чепуху.


Где-то в середине октября я решила, что больше не хочу лежать на кушетке. Стояло ясное холодное утро. Парк Келвингроув, еще недавно зеленый, взорвался красками: красным, оранжевым, желтым, золотисто-коричневым, словно кто-то разом поджег все опавшие листья.

Как обычно, в кабинете доктора Дж. было тепло и уютно, сильно пахло кофе. Когда я сказала ей, что сегодня хочу посидеть, ее лицо озарила слабая улыбка.

— Делайте, как считаете нужным.

Я опустилась в кожаное кресло и посмотрела в окно у нее за спиной. Некоторое время мы сидели в молчании, и почему-то меня это совсем не напрягало.

— Помните, недавно я сказала, что благодаря психотерапии стала гораздо больше понимать о себе, но мне не кажется, что сеансы принесли мне реальную пользу.

Она кивнула.

— Не знаю, почему я это сказала. Вы только что вернулись из отпуска, и, наверное, это был такой идиотский способ дать вам понять, что я соскучилась.

Она улыбнулась и снова кивнула.

— Очень странно, — продолжала я. — Во мне постоянно борются симпатия и антипатия по отношению к вам.

— Я знаю. Это нормально. В действительности это конфликт между стремлением выразить скрытые мысли и эмоции, которые вас пугают, и желанием по-прежнему подавлять их в себе. Вы соскучились по человеку, но говорите, что даже не заметили его отсутствия. Теперь вы отдаете себе отчет в существовании этого конфликта.

Я рассказала ей о нашем семейном ужине. Удивительный парадокс: с тех пор как я признала гнев, который долгое время пыталась игнорировать, он стал мучить меня гораздо меньше. В самом начале я ненавидела и потому вечно высмеивала доктора Дж. Она была идеальной мишенью для злости, она была козлом отпущения. Первое время я болтала обо всем, что приходило в голову, а сейчас понимала, что это была замаскированная форма молчания. Я воспринимала психотерапевтшу как человека, стоявшего выше меня в иерархии, теперь же, когда до нашего расставания оставалось совсем немного, я чувствовала, что мы с ней наконец начинаем беседовать откровенно, как два взрослых человека. Возможно, это прозвучит странно, но мне казалось, что я впервые говорю с ней по-настоящему.


В середине октября я присутствовала на одной конференции в Глазго. Она была посвящена ужасающему росту уровня преступности с применением холодного оружия. За последние двадцать лет количество убийств в наших краях резко выросло, и мой прекрасный город стал считаться одним из самых опасных в западном мире. Я надеялась собрать информацию для статьи в воскресный выпуск, и мне было легко убедить себя, что это и есть главная причина моего появления на конференции. Однако это было неправдой.

Дело в том, что Скотт как бы между делом обронил — на конференцию собирается Дэвид. В моменты особого оптимизма я тешила себя мыслью, что мое бредовое послание могло до него не дойти, но в другие дни не могла закрывать глаза на тот факт, что электронные письма обычно не пропадают. Разумеется, он его получил.

Доктор Дж. сказала, что я бросаюсь в любовь как в омут и возвожу любимого мужчину на пьедестал, но поделать с собой я ничего не могла. Между нами с Дэвидом проскочила искра, но, разумеется, я не могла просто взять и позвонить ему. Идеальный мужчина должен сам выходить на связь.

Оставалось искать шанс как бы нечаянно встретить его. Поездка в больницу с Кэти теоретически была настоящим подарком судьбы, но тогда у меня попросту сдали нервы. Так что двухчасовая конференция о преступности с перерывами на чай, кофе и обсуждения показалась мне подходящей ситуацией, для того чтобы наши пути снова пересеклись — случайно… или не очень.

Нет, мы не налетели друг на друга в толпе — мы просто встретились глазами в переполненном зале. Он подошел — красавец в костюме и галстуке.

— Привет. Сегодня не играешь во Флоренс Найтингейл?

Я молча смотрел на него.

— Как там Кэти?

— А… Да. Все хорошо. Просто отлично. Флоренс Найтингейл. Сестра милосердия. Ага. Да. Ха-ха-ха… Послушай… помнишь то письмо, которое я тебе отправила? — наконец решилась я.

— Такое… довольно многословное?

— Да. В общем… я… ну… короче…

Господи боже. Все-таки журналист должен уметь задавать людям прямые, острые и трудные вопросы. Я вспомнила слова мудрого главреда «Геральда»: «Единственный глупый вопрос — тот, который хочешь задать, но так и не решаешься». Правда, он имел в виду пресс-конференции политиков, а не беседы с потенциальными возлюбленными, но, кажется, это универсальная истина, подходящая к любой ситуации. И все же я не могла взять и спросить Дэвида вот так запросто, почему он мне не ответил. Вместо этого я ляпнула первое, что пришло на ум.

— Знаешь, я… не то имела в виду, — услышала я себя словно со стороны.

— В каком смысле? — Он озадаченно улыбнулся.

— Я не имела в виду… ну, понимаешь… те фразы, где… я не хотела сказать, что…

Он слегка усмехнулся — и промолчал. Господи, ну почему, чем старше — и вроде бы мудрее — становишься, тем труднее тебе даются все эти романтические ритуалы?

Я запаниковала. И тут сработал защитный механизм, который, как и все мои прочие психологические механизмы, действует совершенно по-дурацки. Я взглянула на свой мобильник и притворилась, что мне звонит босс.

— Черт! Это главред! — Тут я сообразила, что телефон молчит и не вибрирует, поэтому предложила гладкое, правдоподобное и совершенно ненужное объяснение: — Я отключила звонок. Поэтому тебе ничего не слышно. Но начальника игнорировать нельзя, ха-ха-ха.

С прижатым к уху телефоном я побрела в угол зала, чувствуя себя последней дурой, то и дело кивая и произнося в пустоту «Да» и «Да, разумеется».

Когда через десять минут я снова нашла Дэвида, он стоял в компании коллег, журналистов и парочки политических деятелей. Они увлеченно беседовали.

Некто в полосатом костюме разглагольствовал о том, что журналистика «выродилась в погоню за сенсациями» и нынче представляет собой «отвратительный бесстыдный вуайеризм». Другой, с багровым лицом, возразил, что первейшая обязанность СМИ — показывать правду, а порой самый эффективный способ привлечь внимание к проблеме — это шокировать потребителя. Я кивала и улыбалась, тайком поглядывая на Дэвида. Его ладони обнимали чашку с чаем. Я погрузилась в блаженные грезы: «Счастливица Кэти, эти руки ласкали ее ступню и лодыжку, а возможно, поднимались даже выше, к бедру, и…»

Ох. Я и не заметила, что все выжидающе на меня смотрят.

— А ты что об этом думаешь? — По интонации Дэвида было ясно, что он повторяет свой вопрос.

Боже правый. Хотите посмотреть, как я покрываюсь нервной сыпью, — заставьте меня выступить на какую-нибудь важную тему перед компанией умников. Ситуацию осложняло то, что я понятия не имела, о чем меня спрашивали.

Чувствуя, что заливаюсь краской, я выдала ответ, которым в данной ситуации гордился бы и царь Соломон:

— Да. Я совершенно согласна. Со всеми вами.

И, царственно кивнув собравшимся, ретировалась в поисках чая.

Перед уходом Дэвид сказал, что был «очень рад» снова меня увидеть. Мы посмотрели друг другу прямо в глаза… и тут он произнес магическую фразу:

— Как планируешь развлекаться в выходные?

Он хочет просто поддержать разговор — или намекает на возможность свидания? Что делать? Можно продолжать разыгрывать лихую авантюристку — сказать, что собираюсь штурмовать Эверест, сплавляться по горной реке, участвовать в благотворительном велопробеге и напоследок спасти парочку китов. Или выложить правду: буду до одури смотреть американские сериалы — они такие захватывающие, что реальная жизнь им в подметки не годится. В итоге я выбрала нечто посередине: