Тем вечером после ужина, когда мы возвращались через сосновый лес к нашему коттеджу, случилось чудо — вновь пошел снег. Льюис не хотел, чтобы его вели за руку. На ручки он тоже ни к кому не просился. Вместо этого сунул ладошки в карманы своего пальтишка и неторопливой расслабленной походкой шагал между своим гордым папашей и умиленным дедулей.

Мы с мамой, Луизой и Кэти шли впереди, но то и дело останавливались полюбоваться мужской частью семейства, прислушаться к хрусту снега под ногами и вдохнуть смолистый аромат древнего каледонского леса[31].

— Жизнь прекрасна как никогда, правда? — спросила я, ни к кому в особенности не обращаясь.

Это был один из счастливейших моментов моей жизни. Когда-то они выпадали мне крайне редко, а теперь — все чаще и чаще. В такие минуты ни прошлое, ни будущее не имеют значения. Хочется лишь одного: смаковать «здесь и сейчас», полностью осознавая, что это и есть пресловутые «старые добрые времена». И никакие фальшивые мафиози и конфузы с потенциальными кавалерами не могли испортить мне эту радость.


Через несколько дней, вернувшись в Глазго, я нарядила елку и приготовила для себя роскошный ужин из трех блюд: салат из жареного красного лука, рукколы и пармезана, стейк из вырезки с перечным соусом, гарниром из жареной картошки и других овощей с розмарином, а на десерт — огромная порция мороженого «Динамо» от «Бена и Джерри». «Ладно, мы поняли, что ты обжора, — но зачем трезвонить на весь свет об этом?» — спросите вы. Но тот вечер был для меня по-своему выдающимся. Прежде всего, в прошлом году я вообще не ставила елку, чем изрядно огорчила маму и папу. Я подумала: зачем заморачиваться? Я живу одна. Никто ее не увидит. Крутишься как белка в колесе, украшаешь квартиру — а через несколько недель приходится все убирать. Это казалось мне бессмысленной тратой времени, а драгоценные сэкономленные часы я проводила, слоняясь по квартире в слезах и спрашивая себя, зачем вообще жить. В этом году я впала в другую крайность. Внутренняя доктор Дж. пыталась заявить протест, но я сказала ей: знаете, иногда философия «все или ничего» — то, что нужно человеку. Я раздобыла самую большую елку, какую только можно было впихнуть в мою крошечную гостиную, она доставала почти до потолка, и накупила самых красивых игрушек. Я поставила елку, когда до Рождества оставалось еще порядочно времени, чтобы как следует ею насладиться. Чуть позже я пригласила подружек выпить вечерком глинтвейна со сладкими пирожками, полюбоваться елкой и посмотреть «Эту прекрасную жизнь»[32].

Мой вечер чревоугодия был особенным еще и из-за собственно чревоугодия. За те три года, что я прожила в этой квартире, я ни разу не приготовила нормального ужина — если не считать вечеров тайской кухни для друзей. Я не готовила для себя, перебиваясь едой из кафе на вынос, чипсами и иногда — когда совесть замучает — салатами, супчиками и фруктовыми коктейлями.

Идя на кухню за второй порцией мороженого, я вдруг осознала, что редко получала столько удовольствия от еды. Психотерапия помогла мне повзрослеть, но во многих отношения я снова чувствовала себя ребенком. Простейшие вещи, которые давно должны были мне приесться, я встречала с радостным изумлением. Например, недавно мы вместе с Льюисом рисовали, и я удивлялась даже больше его, наблюдая, как синий и красный, смешиваясь, дают фиолетовый, а красный и желтый превращаются в оранжевый.

— Ты только посмотри! Невероятно. Невероятно.

Он озадаченно на меня взглянул, а я сказала:

— Подожди, вот откроешь это для себя во второй раз…

Позже в тот вечер я взяла записную книжку, где описывала свой «путь к выздоровлению», и посмотрела в самое начало.

Первая запись представляла собой бессвязный поток сознания на двенадцать страниц. Я настрочила это в лондонском аэропорту, глотая джин-тоник, разбавленный слезами. Помимо прочего, я излагала свои аргументы против психотерапии: «Уж конечно, никто никогда не сможет узнать человека лучше, чем он сам; чужак не вправит тебе мозги так, как ты можешь вправить их себе сама; я знаю себя вдоль и поперек — я копаюсь в себе с ранней юности».

Неужели в тот момент я и правда искренне верила, что знаю себя? Да я понятия не имела о том, кто я такая. К тридцати пяти годам отрастила толстенную броню, толку от которой было не больше, чем от бумажной салфетки. Никакая рефлексия, чтение книг, смена обстановки, уход с головой в работу, новые романы или путешествия не помогли бы мне увидеть себя в истинном свете. Для того чтобы это сделать, мне пришлось вступить в непривычные, уникальные отношения с доктором Дж.

Откуда я знаю, что благотворительный велопробег в Гималаях, уединение в буддистском монастыре, воцерковление или обмен Кристиана на новую модель не принесли бы мне столько же пользы? Что ж, вот единственный абсолютно честный ответ: я никогда не узнаю, как на меня повлияли бы все эти вещи, но они точно не дали бы мне шанса проанализировать свое поведение в отношениях с людьми. Меня не раз спрашивали, в чем разница между психотерапией и беседой с хорошим другом или родственником. По-моему, это все равно что сравнивать кантри с панк-роком. Первый музыкальный стиль утешает и успокаивает, второй же редко ласкает слух — он бросает тебе вызов, шокирует, но в то же время способен вывести из ступора.

Я где-то читала, что психотерапия коренным образом меняет практически любого человека. Мне еще предстояло проверить это в отношениях с мужчинами, но с семьей, друзьями и коллегами я определенно вела себя гораздо более зрело и здраво.


Как-то раз в середине декабря я читала «Нью-Йоркер», и мое внимание привлекла рекламная полоса. Вообще-то обычно реклама меня не интересует, но там был изображен Роджер Федерер, и я сразу же вспомнила Дэвида. Хотя я и без того думала о нем частенько. Я даже нашла в Интернете его фотографию и подолгу ее рассматривала. Да, я искала его в Интернете. И да, я тоже купила книжку «Спортивный журналист». История Фрэнка Баскомба была хороша сама по себе, но мне было особенно приятно ее читать, сознавая, что эта же книга лежит — или уж точно лежала — рядом с кроватью Дэвида. Так вот, о рекламе. Меня зацепила не столько фотография Федерера и его сходство с Дэвидом, сколько слоган: «Рановато уходить в историю». Точно, подумала я, наши отношения с Дэвидом еще не ушли в историю.

В тексте говорилось, что такие спортсмены, как Федерер, встречаются раз в сто лет. Что ж, гениальные теннисисты — не единственная редкость в этом мире. Шанс встретить настоящую любовь тоже выпадает человеку нечасто. А сногсшибательные доктора вроде Дэвида Макензи встречаются и того реже. Умом я давно понимала: надо быть дурой, чтобы упустить такую возможность. Наконец это стало доходить до меня на эмоциональном уровне — и я начала действовать.

Я позвонила Луизе и спросила, не знает ли она, где я могу «случайно» наткнуться на Дэвида, желательно в самое ближайшее время. Вскоре сестра доложила, что в пятницу он собирается с коллегами в пабе «Бен Невис» — отметить свой последний рабочий день в Западной больнице. Он переводится в другую клинику Глазго, заниматься педиатрией.

Мои верные подруги Кэти и Рэчел согласились меня сопровождать — при условии, что сначала мы зайдем еще в несколько пабов. Видимо, они справедливо полагали, что наблюдение за тем, как я выставляю себя на посмешище, — недостаточно масштабное развлечение.

«Бен Невис» — один из знаменитых виски-баров Глазго с атмосферой маленькой, уютной гостиной. Мы появились там в начале одиннадцатого.

Дэвида не было. За столами сидели небольшие компании, парочки, несколько одиноких мужчин, но никого похожего на моего прекрасного доктора. Я совершенно упала духом. Знаете, как бывает — идешь куда-то с единственной целью повидаться с кем-нибудь, а этот человек не приходит. Я постаралась притвориться, что мне все равно, но понимала, что мое разочарование так же очевидно, как если бы я заныла: «Ы-ы-ы, его здесь не-е-ету!»

Мы уселись за единственный свободный столик, и тут входная дверь распахнулась. Это был он. В одной футболке, хотя на улице стоял адский холод. Такой же красавец, как и всегда. Мы с Кэти сидели лицом ко входу. Она пихнула меня ногой под столом. Дэвид увидел нас и сразу же подошел, подхватив с барной стойки, у которой собралась одна из компаний, недопитый стакан. Должно быть, выходил поговорить по телефону — в руке он держал мобильник.

Я познакомила его с Рэчел, и они втроем с Кэти начали болтать про подготовку к Рождеству и планы на отпуск. Черт, ну почему в его присутствии у меня язык отнимается? Каждый раз одно и то же. Я изо всех сил стараюсь не выдать, насколько я от него без ума, и в результате сижу истукан истуканом. Через несколько минут, после неловкой паузы, он сказал, что ненадолго отойдет к друзьям.

Позже, когда обе наши компании вывалились наружу, Дэвид спросил, где я живу. Мой дом был всего в пяти минутах ходьбы. Он предложил проводить меня.

Возле моего дома мы встали, прислонились к стене и некоторое время не знали, о чем говорить.

Потом он взял меня за руку. Я-то думала, меня ждет еще один божественный поцелуй, но Дэвид просто смотрел на меня, слегка нахмурившись.

— Слушай, я… — Он с усилием сглотнул. — Ты мне очень-очень нравишься.

В такие моменты шестеренки у меня в мозгу крутятся раздражающе медленно. Только потом я понимаю, что можно было сказать то-то и то-то. А на деле или мямлю бессвязную чушь, или тупо пялюсь на человека, словно я наркоманка или умственно отсталая. Все понимаю, но сказать ничего не могу. Да и что мне было тогда говорить? «Ты мне тоже очень-очень нравишься»?

— Я просто подумал, что тебе, наверное, это не нужно. Ну… то письмо, потом неразбериха с эсэмэской и все такое… В общем, я вроде как начал кое с кем встречаться…

Я твердо решила не выдавать своих чувств, поэтому вид у меня, пожалуй, был просто слегка озадаченный. Луиза давным-давно меня предупреждала: некоторые девушки имеют на него виды. Черт, черт, черт. Я упустила свой шанс. Я все профукала.

Его голос донесся словно издалека:

— Пока рано говорить, насколько это серьезно, но я не хочу… ну… Я не хочу любовного треугольника. Пусть пока еще все очень зыбко, но я не хочу вставать на такой путь. Я уже проходил через это и знаю, насколько это мучительно. А я не хочу никого мучить.

А что, если признаться ему в своих чувствах? Но инстинкт самосохранения взял верх.

— Ничего-ничего, не волнуйся, — забормотала я. — Все нормально. Я тоже вроде как начала кое с кем встречаться.

— А-а…

Я еще поболтала о какой-то чепухе, чмокнула его в щеку, повернулась и вошла в дом. Смогу ли я когда-нибудь прямо говорить мужчинам то, что думаю, и думать то, что говорю?


Наше время с доктором Дж. действительно истекло. Некоторые люди ходят к психотерапевту годами, но я поняла, что стою перед выбором: или я сама себе голова, или навсегда останусь ребенком, который вечно ищет наставника. Я хотела стать самодостаточной.

Последний сеанс состоялся морозным утром в четверг, примерно за неделю до Рождества. Порывистый ветер бросал в лицо пригоршни мелкого снега. Закутавшись поплотнее, я шагала через парк, и во мне бурлил настоящий коктейль эмоций.

В последний раз я оглядела ее приемную. Посмотрела на фотографии, которые навсегда останутся у меня в памяти. Как обычно, сильно пахло кофе — с каждым вдохом казалось, будто делаешь глоток. И как обычно, она встретила меня словами «Входите, пожалуйста». Я улыбнулась, и она, что было крайне непривычно, улыбнулась в ответ.

— Я хочу поблагодарить вас, — сказала я, опасаясь, что вот-вот разрыдаюсь. — Я искренне благодарна вам за то, что вы помогли мне улучшить отношения с самой собой и, я надеюсь, с дорогими мне людьми. В самом начале я даже не представляла, насколько я сама себе не нравилась и сколько гнева во мне накопилось.

Она вновь улыбнулась.

— Мне просто не верится, что поначалу вы показались мне холодной и недружелюбной. Сама того не подозревая, я искала одобрения, поддержки и любви. И, не получив их, решила, что лучше все бросить.

— А потом?

— А потом… Сама не знаю, что случилось, но, слава богу, я решила продолжать. Впервые я не бросила дело на полпути. Раньше я пыталась бегать марафоны, заниматься триатлоном, путешествовать, менять профессии, браться за самые трудные задания, вступать в отношения с мужчинами, жить в одиночестве, исследовать границы своих возможностей. А теперь я впервые в жизни упорно шла по пути самопознания. Я открывала в себе дурное и хорошее, и это было в сто раз труднее по сравнению с любым из моих прошлых начинаний.

Я умолкла. Снегопад за окном кабинета усилился.

— Вы очень напряженно работали, — сказала доктор Дж. — Вы поставили перед собой цель и продвигались к ней, даже когда — и это было очевидно, — даже когда вам было тяжело, когда не хотелось анализировать болезненные моменты и обнаруживать в себе то, что вас совсем не радовало.