Я злилась. Хотя всё это наблюдать было очень забавно. Но какие мне забавы! Металл наручника врезался в ногу. Как я ею ни вертела, лучше не становилось. Ой, больно! Выходит, теперь я могла только сидеть на столе. Оборотень в кандалах…

Хотя нет. Я взмахнула крыльями – оставленной мне цепочки было где-то сантиметров шестьдесят. Не могу – больно лапу, больно мишке! Да чего ж я жду – скорее обернуться! Ведь всё, даже кольца и браслеты с меня соскакивают, когда происходит дивный процесс превращения. Точно я на атомы-молекулы разлагаюсь и обратно собираюсь. А что голова той же остаётся – значит, ей, наверное, и не надо. Раз так.

Сейчас, как только они уйдут – обернусь немедленно! Как только уйдут. А они сидели и сидели. Спустя время двое всё же умелись, а один юный натуралист так и сидел, пялился, разговоры какие-то глупые заводил, подбирал пищу, передо мной ею вертел – думал, дурак, я с пола стану есть. Время шло. Нога отнималась. Я пыталась знаками показать, что вот, бо-бо лапка, ослабь железяку. Он никак не понимал моего обезьянничанья, не соображал, зачем я с кряхтением киваю на свою ногу и тычу в неё крылом. Только отскакивал подальше – и зырил со своим дебильным интересом.

Но всё-таки ушёл. Хотя часа полтора сидел, не меньше.

Едва стихли шаги, не раздумывая ни секунды я громанулась со стола. И не рассчитала – со всей дури только головой об пол и треснулась! Увидел бы меня сейчас кто-нибудь – со смеху бы лопнул! Башка на полу лежит, ноги на столе, а всё остальное между столом и полом висит… С большим трудом, стараясь не поломать крылья, я вернулась в исходное положение. Ой, что это капнуло на глаз? Кровь! Я лоб разбила. Ой, матушки… Но ушибленное место болело не так, как несчастная закованная нога. Стало быть, голова у меня суперкрепкая. Буду пытаться ещё раз.

Я упала снова, уже более грамотно – как раз хватило цепочки. Есть! Голым лягушонком вскочила с пола. Как же мне есть захотелось! И пить. И писать. Почему я должна это терпеть? Проползла по полу, нашла какую-то, кажется, дырочку, надула туда. Ой, хорошо…

Хе, это я только этим козлам показывала, что с пола есть не стану. А на самом деле – только так! Быстро подобрала раскатанные по камере помидоры, отчистила от мусора куски жареной картошки и колбасные шматки. Растоптанная каша, конечно, восстановлению не подлежит, сырым мясом пусть волки-оборотни подкрепляются. О, какое же чудо – питание! Привалившись к стене, я перевела дух и вытерла вспотевший лоб. Вот это шишара! И ссадина. Даже ещё не засохшая. До свадьбы заживёт.

Всё. Сомнения отпали. Чтобы до свадьбы зажило, нужно, чтобы эта самая свадьба состоялась. То есть за неё надо бороться. А потому – щас спою.

И, когда послышались с лестницы шаги, я, обернувшись роковой зловещей птицей, расправила крылья, взметнулась под потолок, и самым низким, на какой только была способна, самым ужасным, самым наимрачнейшим голосом запела «De profundis».




De profundis clamavi ad te, Domine!

Domine, exaudi vocem meam…[3]




Остолбеневшие мужики, конечно, не понимали, о чём речь, но то, что неотвратимое возмездие сейчас наступит, что из мрачных глубин ада ими уже интересуются – наверняка догадались. Ведь я очень старалась. В пение я вложила весь свой гнев, досаду, боль и ненависть к мучителям. И конечно же, горячую-прегорячую просьбу, чтобы меня спасли. Чтобы Бог спас. Чтобы заметил творящееся тут беззаконие…




Si iniquitates observabis, Domine, Domine!

Quis sistinebit?

Quia apud te propitiatio est propter

legem tuam sustinebit

te Domine sistinuit anima mea in verbum eius.

Speravit anima mea in Domino…[4]




Да… Получалось у меня, кажется, страшно. Надо же, и чего я вдруг про это вспомнила? Когда-то сто лет назад, ещё в институте, просто для интереса читала псалмы – латинский язык совершенствовала. Неужели слова так врезались мне в память, что для акции извлечения душ я выбрала именно её?..

Что – я сейчас увижу, как начнут отделяться души от тел? Ой, мамочки… Но сказала «а», подавай «б»… Я пела, пока не запнулась. Забыла.

Прищурилась. Удивлённые до крайности лица. Я под куполом цирка. Пою. И – ничего. Никто не помирает.

Шок – да, шок, как это я от наручников избавилась.

И…

– Всё-таки говорящая…

– Знатный мутант. Да ещё к тому же иностранный…

– Польский, что ли…

– Да какая на хрен разница? Ты понял, что это всё дело меняет? Раз оно петь может? Это же дополнительное бабло!

– Да…

– Я ж тебе говорил – язык есть, уши есть, башка нормальная – не может не говорить!

Что я наделала… Дура, какая же я дура… А ещё ведь подумала о взаимосвязи явлений. И «Из глубины взываю» из глубины памяти возникло – думала: не случайно. Что все наши поступки зачем-нибудь да пригождаются. А фигушки. Всё зря, всё мимо тазика… Опять сделала себе только хуже. Теперь они от меня не отстанут.

Так я размышляла, пока меня снова заковывали, прибивали цепочку к столу уже накрепко, не оставляя даже жалких сантиметров. Теперь шелохнуться было невозможно.

Одно было хорошо. И это главное. Никто не дохнет от моего пения. Случай это проверить мне представился. Вряд ли это из-за того, что пела я на латинском языке. Вокальная партия на английском, на русском или даже на церковно-славянском тоже ничего не изменила бы. У меня был вариант исполнить, например, «Богородице, Дево, радуйся» – но там почти всё понятно, никакого адского трепета. А… Оно и так особого не вызвало. Плохо я всё же пою. И впустую. Так что либо я должна знать специальную сакральную песню – которой я сто процентов не знаю. Либо – моим профильным занятием всё же являются пророчества. Но с этим, как показывает практика, тем более глухо. Ни видений, ни «голосов», ни прочих озарений и желания поделиться с людьми какой-нибудь информацией нет. Ведь мы с Глебом тренировались. Я ему пророчила (первое, что в голову пришло): у тебя завтра вырастет хвост! Мать купит тебе фломастеры! Сейчас к нам в дом влетит попугайчик! Ноль на массу. Не происходило ничего. Я не провидица.

Управление морем-окияном. Пока нет возможности проверить. Хотя слабо верится.

Так зачем же всё-таки я? Сколько времени я владею чудесным даром, а всё даром? Хорошо, поручик, скаламбурили. Но неужели никакой пользы от меня так и не будет, так и стану я просто летать в своё удовольствие?

Или стремление к пользе – махровая глупость с моей стороны? А надо просто жить и получать удовольствие? Но наш человек так не может. Какой русский не любит быстрой езды и размышлений на тему собственного предназначения? Если только новый, тот, пресловутый, в красном пинжаке, который уже вымер или так переродился, что не узнаешь.

Вот и мне очень хотелось бы определиться. И начать уже что-то делать.

Так, может, всё-таки шоу-бизнес? Вот и разгадка, вот и ответ? Но только без этих типов, без посредников. А что? Дождаться, когда они меня уже наконец-то продадут. Да и сбежать уже от купивших.


Но дождалась я того, что теперь они не отходили от меня никогда. Подносили питание, на которое я, естественно, не реагировала, сидели со мной – по одному, парами и все вместе неотлучно. Изучали меня. Щекотали даже – чтобы я заговорила, понятное дело. Я молчала, только порыкивала иногда. И отмечала восхищение на их глупых лицах и в разговорах. Нулей в сумме, которую они за меня запросят у покупателя, естественно, накрутилось. И ребята охраняли свои деньги по-взрослому. Интересно, когда же они работают? Когда-то ухитряются всё-таки, потому что скоро я стала понимать некоторую цикличную закономерность в их ротации.

Путей к бегству не было никаких. Несмотря на то, что мне стали устраивать прогулки. Ну конечно, ведь я не переставала играть: цапля чахла, цапля сохла, цапля уже практически сдохла. Когда я решила, что мне угрожает гангрена и ампутация занемевшей конечности, тюремщики тоже это почувствовали – после оживлённого совещания наручник перестегнули на другую ногу, аккуратнейшим образом подхватили меня и потащили на улицу. Ой, свежий воздух, чудо! У меня даже голова закружилась. И снова мороз, ну надо же! А ведь была весна, я же помню. Не год же я в заключении просидела? Нет, просто похолодало.

Для улицы цепь мне подобрали длинную, другой её конец пристегнули к тяжёлой металлической катушке, вкопанной у порога. Я взмыла в небо. Благодать, благодать, счастье! Конечно, дёрнувшая за ногу цепь тут же напомнила об ограниченности моих возможностей. Но я не расстроилась. Насколько этой самой цепи хватало, я нарезала круги в воздухе. Смотрела вниз: все три тюремщика стояли на улице. И, может, смотрели на меня. Этого я видеть не могла. Без очков-то…

Три. Всё последнее время их три. А где раненый джигит? Который далеко не убежит? Где попорченный посредник? Покупателей ищет? Почему он больше так и не появился?

А дом этот стоял среди чиста поля. Новый, видать, совсем. Невдалеке виднелся лес. С другой стороны – что-то вроде брошенной стройки, точнее не могу сказать. И дорога была – потому что машина у забора стояла. А за забором что? Цепи до забора едва хватало. Я постаралась как можно осторожнее, не привлекая внимания, заглянуть за него. Снег, кажется, за забором. А с другой стороны?

Прогулка закончилась. Меня вернули в камеру. Так мы и стали жить – я на арене цирка, поскольку присмотр был неусыпным. Чтобы не терять силы, которые всё равно уходили, я перестала проявлять агрессию, рваться и царапаться. И меня начали выносить на улицу чаще.

Если бы хоть раз, хоть один-единственный раз они оставили бы меня одну – пусть на цепи, но на улице, я бы тут же ударилась о землю, освободилась от наручника и умчалась бы по морозу босиком! Но нет – большие деньги вставали из-за горизонта зелёным рассветом. Даже поправка на русское народное раздолбайство не проходила. Стерегли.

Я существовала – на улице, как собака, или в подвале, как крыса. И всё на цепи. Скоро завою. Или залаю.

Да, голос я больше не подавала, как они ко мне ни приставали. Может, придут к выводу, что им глас из глубины почудился?..

Они не понимали, что сидеть на морозе мне холодно – точно так же, как и им. Поэтому я была вынуждена, чтобы согреться, остервенело мотаться кругами над двором. А что ещё оставалось делать? Ихтиандру в бочке было ещё хуже.

У меня начиналась паника.


Неделя точно прошла, Глеб, я думаю, вернулся из своего Ростова. Что он думает? Где меня ищет? Как же он, наверно, волнуется! Может, нашёл возле коровника мои затоптанные похитителями очки и плеер, о чём-то догадался? Да вряд ли он их нашёл – наверняка выпадал за это время снег.

Да, мне гораздо легче, чем Глебу. Неизвестность изматывает.

Я теряла и теряла силы. Ощущалась нехватка топлива. Мне по – прежнему интенсивно подсовывали еду. Я жевала её, хлебала воду. Не хотелось. Наверное, питание предусматривалось только тогда, когда я принимала человеческий облик. Но обернуться и таким образом позволить им увидеть свой главный козырь я не имела права. И так предыдущая ошибка с пением, возможно, загубила мне жизнь.

Жизнь.

Пытка несвободой – ужасна. Как я страдала от кандалов – страдала физически, несмотря на то, что мою лапу под наручником (в целях сохранения качества бесценного товара) сердобольно обматывали мягкой тряпкой и скотчем. Тело и несвобода – вещи несовместные. А душа и принудительное заточение – тем более. Да ещё и заточение в коммерческих целях.

Жить, едришь твою мать! Какая ж это жизнь, когда в цепях? Бежать не удавалось никак. Никак. Ниоткуда. Ну хоть бы были эти мужики поглупее, хоть бы пораздолбаистее! Хоть бы напились, что ли. Ну пейте же, суки, расслабьтесь в предвкушении немереного бабла!!! Не пили. Мои тюремщики были в непрерывном напряжении. И охраняли меня прямо в каком-то в состоянии экстаза.


Я летала над двором мелкими истерическими кругами и плакала. Планы побега выжигали в моём мозгу пламенные дорожки, но оказывались совершенно невозможными для реализации. В каждом из них не хватало какого-нибудь фактора, в основном случайности, бога из машины, обыкновенного чуда, доброго помощника – серого волка. Я плакала и думала, думала и плакала. Ведь оно придёт, обязательно придёт – какое-то решение, в кино про меня обязательно будет радикальный сюжетный поворот!

Всхлипнув, захлебнувшись и потеряв равновесие, я дёрнулось, что тут же отдалось болью в несчастной ноге, на этот раз правой, немного попорченной ранее. И, изменив траекторию полёта, сошла с круга и стукнулась о крышу навеса. Несильно, но металлочерепица дала о себе знать. На звук выскочили мои тюремщики, которые до этого сидели у стены на скамейке. Посмотрели, что со мной всё в порядке, слегка дёрнули за цепочку – типа, давай вниз. Но я сделала вид, что не заметила их и уселась на краешек крыши.

Я сидела, сложив крылышки, и больше ничего не делала. Как мега-воробей. Мужики смотрели. Я сидела. Пару раз демонстративно покусала зубами под крылом – типа, перья села почистить, чего надо, ребята?