— «Это вы, Катерина Петровна?»

Володька взглянул на Ирму, улыбкой стараясь разогнать неловкость. Ирма не смотрела на него. Она по-прежнему продолжала созерцать носки своих сапожек. Володька проговорил громко:

— «Уж как мне благодарить вас, не знаю».

Ирма молчала. Ей и по тексту полагалось молчать. Только сердце отчего-то упало и поплыло вниз, когда Володька произнес строго по Островскому:

— «Кабы вы знали, Катерина Петровна, как я люблю вас!» Володька смотрел на Ирму и ждал, когда она поднимет голову, заговорит.

Ирма подняла брови, вздохнула и сказала:

— Что-то нет у меня сегодня настроения, извини, Володь. Да и, наверное, зря мне Полина Петровна эту роль оставила. Отвыкла я…

— Смотри, что я принес, — перебил ее Володька и достал из-за пазухи кипу фотографий, положил перед ней на стуле.

— Ой! Это я? — Ирма глазам своим не поверила. — Когда это? В восьмом? А это где?

— На уборке картошки! — оживился Володька — Помнишь?

— Как не помнить? А это Эрик! Узнаешь?

— Ну. Вы же с братом похожи. А вот Генка Капустин…

— Смешной какой… А это Клавдия Семеновна?

— Она, только молодая…

Они смотрели фотографии, склонившись над стулом, касаясь друг друга головами. Ирма словно вернулась туда, в то время. Они смеялись, вспоминая детство, школу, работу на току и уборку урожая. Это было даже удивительно, что в обычное деревенское детство вместилось столько разных событий. И смотреть на себя, прежнюю, видеть незнакомые фотографии своей юности было слишком удивительно и притягательно, чтобы отказаться от этого.

— Откуда столько фотографий?! — поразилась Ирма, когда Володька достал новые снимки.

— Я ведь тебя любил, — сказал вдруг Володька буднично, не как текст пьесы.

Ирма не успела отвести взгляд. Она смотрела на Володьку широко распахнутыми, в темных ресницах, глазами. А он смотрел на нее. Это была как игра в гляделки — кто кого переглядит.

— Я смотрю, у вас отлично получается! — громко прозвучал от двери зычный голос Ольги. — Зря Полина Петровна волновалась…

Ирма собрала фотографии и отдала их Володьке:

— Пора.

— Клуб-то скоро закроют. Айдате! — добавил Генка Капустин и потянул Ольгу за собой в фойе.

Ирма набросила шубу, застегнулась, не глядя на своего партнера по сцене. Только пылающие щеки выдавали ее внутреннее состояние.

На улицу вышли вчетвером. Ирма сразу попрощалась и торопливо пошла в сторону своего дома. Невольное движение Володьки — желание кинуться вслед — заметила и пресекла Ольга:

— Володя! Провожать замужних женщин нельзя… Разве ты не знаешь?

Володька не нашелся с ответом, неловко взмахнул рукой. Но Ольга резво подцепила его под руку и заглянула в глаза.

— Но у нас в Завидове, слава Богу, еще и незамужние остались… Провожайте меня, мальчики!

По улице двинулись втроем. Долго еще раздавался в общей тишине звонкий, немного вызывающий Ольгин смех.

Глава 10

По утрам Полина просыпается без будильника, привыкла. Проорет соседский пестрый петух, она поднимается в темноте, почти механически творит свои утренние дела: умывается, натягивает спортивный костюм, подвязывает голову платком, берет два ведра. Одно с теплой водой — вымыть Милке вымя, другое — под молоко. Во дворе все еще по-зимнему морозно, трещит под ногами тонкий ледок. Но воздух уже звенит по-весеннему, вибрирует.

Полина толкнула дверь и вошла к корове. Вслед за ней вплыло легкое облако пара. Корова повернула к ней рыжую морду. Замычала. А Полина уставилась на нее, ведра опустила, спиной к косяку прислонилась. Сердце вдруг стало большим и гулко ухнуло. Несколько длинных секунд корова и ее хозяйка молча взирали друг на друга. К коротким крепким Милкиным рогам был привязан букет мохнатых желтых хризантем. Цветы в праздничном целлофане, украшенные золотистыми завитками, были крепко связаны розовой ленточкой и крепились к правому рогу коровы. Та несколько виновато взирала на хозяйку: я, мол, ни при чем, так получилось… Полина молча подождала, когда уймется сердце. Потом вышла из коровника и, обогнув сарай, приблизилась к забору, соединявшему ее и отцовский огороды. Так и есть — у отца во дворе стояла черная машина Доброва.

Полина отпрянула от забора, торопливо вернулась в коровник. Она даже не знала, как отнестись к такому странному знаку внимания. Обидеться? Посмеяться? Разозлиться?

Милка виновато мукнула. Напомнила о цели хозяйкиного визита.

— Красавица! Ничего не скажешь! — «похвалила» она Милку. — Поворачивайся давай…

— Му-у… — обиженно возразила корова.

— Не мукай мне. Ишь ты! Это додуматься надо…

И все же, когда она доила, с лица ее не сходила улыбка. Она отвязала букет с коровьих рогов и отнесла в кухню. Достала из серванта хрустальную вазу, налила воды. Все утро посматривала на него. Но к отцу не пошла. И Тимохе ничего не сказала. Хотя ей было не безразлично, зачем приехал Добров. До сегодняшнего дня она была уверена, что больше его не увидит.

* * *

Весна в Завидове утверждается трудно. Ей приходится отвоевывать у долгой зимы каждый квадратный метр. Снег, набросанный кучами возле домов, лежащий вровень с окнами в палисадниках, утвердившийся на ровных огородах, держится долго. Так долго, как только может. Но и в этой длинной череде холодных дней и ночей уже начинают настойчиво проглядывать приметы весны. На солнечной стороне крыш сараев и домов выросли длинные, как корни сельдерея, сосульки. Воробьи беззастенчиво занимают едва освободившиеся от снега клочки земли, толкутся на них, не обращая внимания на людей. Но самым главным подтверждением грядущего тепла всегда были грачи. Они вернулись, когда в школе шли уроки. Устроили такой галдеж в школьном саду, что Тимоха забыл про контрольную и уставился в окно. Грачи деловито бродили по снежному настилу вдоль яблонь, суетились наверху, в ветвях высоких старых тополей, что-то доказывали друг другу возле прошлогоднего гнезда, устроенного среди сухих веток карагача. Тимохе вдруг остро захотелось оказаться вне стен родной школы. Идти куда глаза глядят, распахнув пальто. Пройти улицу до магазина, свернуть к почте, выйти за село и идти, идти, щурясь от солнца и улыбаясь своим мыслям. В это странное чумное состояние подмешивалась непонятно откуда взявшаяся уверенность, что там, за селом, непонятно в каких далях, его поджидает что-то совсем необычное. Сладкое предчувствие забродило внутри и стало толкать, отзываясь на картавые призывы грачей. Тимоха знал, что никуда не пойдет, а потопает домой, поскольку обещал матери помочь по хозяйству. Но все же новое внутреннее состояние веселило его и волновало. После уроков он не принял участия в традиционной забаве — парни ловили и кидали девчонок в снег. Он словно боялся расплескать то диковинное чувство, которое было ново и загадочно.

Еще издали Тимоха увидел черную машину Доброва у дедовых ворот, обрадовался и пошел быстрее. Дед уже успел расчистить остатки снега и открывал ворота.

— Привет, дедуль! Что, гости у нас?

— Не у вас теперь, а у меня.

— Борис Сергеич приехал? А почему у тебя?

— Квартирантом ко мне попросился. А мне чё одному-то? Пожалуйста, квартируй. Доктора, говорит, велели на свежем воздухе пожить. — Дед прищурился и хитро взглянул на Тимоху. — Только, сдается мне, Тимофей, доктора тут ни при чем…

Дед подмигнул и тут же убрал хитрую свою улыбку. Через забор видно было, как Добров вышел на крыльцо, за ним Тимохина мать. Вид у матери был строгий. Если бы Тимоха меньше знал мать, то решил бы, что она сердится. Но разве Борис Сергеевич мог ее рассердить? Вот шутки деда, его намеки — другое дело. Тимоха решил, что дед успел и с матерью поделиться своими догадками. Та, конечно же, рассердилась. Но, сердясь, мать говорила странные вещи. Тимоха ни слова не понял. Она сказала:

— За специалиста вам, конечно, спасибо, Борис Сергеевич. А насчет остального вы мое мнение знаете.

Добров как-то странно посмотрел на мать и спрятал глаза. Не глядя на нее, он упрямо ответил:

— Знаю. Но у меня есть свое, Полина Петровна. — Сказал и разулыбался во все лицо — увидел Тимоху.

Они поздоровались за руку, Доброву показалось этого мало, он сжал Тимохины плечи, похлопал его по спине, прижал к себе, как родного. Выглядел Добров вполне здоровым, объятия его были крепкими, уверенными, и поэтому слова о поправке здоровья, повторенные специально для Тимохи, прозвучали неубедительно.

— Мне твоя помощь понадобится, Тимофей. Консультация, — шепнул Добров.

— Не вопрос, — солидно отозвался Тимоха.

За обедом мать выглядела задумчивой, отвечала невпопад, нервничала. Тогда Тимоха спросил в лоб, потому что не любил неясностей:

— Мам, а про какого специалиста ты Борис Сергеичу говорила?

Мать посмотрела на сына словно как сквозь дымку своих мыслей. До нее не сразу дошел вопрос. Вот такой она была, когда умер отец, — вся в тумане своих дум. А сейчас-то что?

— Борис Сергеевич хореографа для нашего клуба из города выписал. Завтра приедет.

— Кого?!

— Хореографа. Женщины танцами хотели заниматься, ну, для фигуры. Шейпингом, аэробикой… Это сейчас модно. Дарья Капустина уж лет пять твердит: «Я бы на шейпинг записалась». А кто ж в деревню поедет с бабами танцевать? Ну а Борис Сергеевич нашел желающую, пригласил выпускницу училища культуры.

— Но это же классно! — расширил глаза Тимоха. — А чё ж ты злишься на Борис Сергеича?

— Я? Злюсь? — удивилась мать. — С чего ты взял?

— А то я не вижу!

Мать поднялась из-за стола и начала собирать посуду. Не нравилось Тимохе, когда она вот так пряталась от ответа.

— Ничего я не злюсь, — немного погодя проговорила мать. — Просто проблем много на работе. Премьера скоро, деньги на костюмы никак не перечислят. У Крошки роль слабо получается. На фестиваль в район ехать, а у Милки мастит не проходит…

— Ветеринара пригласи, — привычно посоветовал Тимоха.

— Я и так знаю, что он скажет. Только я по-своему дою, а ты — по-своему. Вот уеду на фестиваль, как справишься без меня?

— А то не справлюсь… — протянул Тимоха и снисходительно и одновременно с укором взглянул на мать. Сейчас он совсем убедился в том, что все доводы матери — пустые слова. Не о том она, не о том. В другом причина ее тревоги. Ох, в другом. А может, прав дед?

На другой день вечером Тимоха отправился посмотреть на хореографа. Из танцевального зала доносилась музыка, у стеклянных дверей толклись пацаны, хихикали и показывали пальцами. Тимоха подошел сзади и заглянул в зал через головы мелюзги. Деревенские женщины в обтягивающих велосипедках и цветных майках с серьезными лицами пытались повторить то, что показывала им тонкая, как прутик, гибкая девушка. Тимоха даже представить не мог, что существуют такие. Ему ужасно захотелось увидеть ее поближе, поподробнее. Он знал — пацаны встали здесь зря. Женщинам не понравится, что над ними хихикают малолетки, стекло завесят. Так и случилось. Тимоха услышал разочарованный вздох пацанов уже из темного зрительного зала, когда пробирался по проходу в самый конец. Здесь зрительный зал соединялся с танцевальным двумя дверями. Одна была давно забита, а другая открывалась. Тимоха легко повернул щеколду, подвинул створку двери и очутился в тесном пространстве, отгороженном от танцзала ширмами. Тут же, за ширмами, стоял видавший виды диван, списанный из кабинета директора. Диван пожалели выбросить, а выставить в фойе было стыдно, больно уж он был стар. Зато во время танцев диван за ширмами вовсю использовала молодежь.

Тимоха встал между ширмами, отсюда хорошо было видно приезжую девушку, лучше, чем из фойе. Теперь она находилась к нему лицом, тогда как женщины — спинами. Впрочем, он никого и не видел, кроме нее. То волшебное звенящее предчувствие, возникшее вчера днем, разрослось до такой степени, что стало сотрясать Тимоху ознобом, как во время лихорадки.

Музыка, звучавшая здесь, как нельзя лучше иллюстрировала его состояние.

Девушка показалась Тимохе настолько совершенной, что он не мог оторвать глаз. Тонкая талия была перетянута кожаным пояском. Девушка так гнулась, что грозила сломаться в месте пояска. У нее была небольшая грудь, которая приятно выпячивалась при каждом движении. Изящная голова на длинной шее то и дело поворачивалась, показывая ровный профиль с остреньким, будто резным, носиком. Светло-русые волосы были безжалостно зачесаны в строгий пучок.

— Плечики повернули! — весело командовала она женщинам, словно детям в детском саду. — Носочки тянем! Молодцы!

Она подходила к своим ученицам, что-то говорила, выпрямляла им спины, показывала постановку рук. На фоне грузных, заматеревших от тяжелой работы женщин эта девушка казалась мотыльком. Королевой эльфов.

— После занятий два часа не есть! — весело объявила она и выключила музыку.