Алина Знаменская - Женщина-зима

— Тихо.

Они постояли, прислушиваясь. Борис ничего не услышал.

— Ложись, — предложила она и сама улеглась в траву, на спину.

Борис теперь уже ничему не удивлялся. Лег рядом.

— Здесь слышно, как бьется сердце земли. Добров повернулся и ухом прильнул к земле.

— Нет, не так. Ляг на спину. Закрой глаза. Расслабься. Пусть твое сердце бьется в унисон с тем, которое ты слышишь.

Борис ничего не слышал, но ему нравилось играть в эту игру, полную таинственного первобытного смысла. Даже если Полина предложила бы ему прыгать через костер, он с радостью согласился бы. Давно он не чувствовал себя таким свободным, здоровым и спокойным.

Высоко над ними плыли мелкие рваные облака, рядом, по высокой травинке, карабкалась божья коровка. Где-то глубоко под ними мерно стучало сердце земли, которое умела слышать женщина, что была рядом. Он глупо улыбался оттого, что счастлив.

Вечером они сидели у костра и негромко разговаривали. Звуки окружающей природы изменились. Цикады завели стройную свою песню, тонкими писклявыми голосами подпевали комары. Однако, когда Борис и Полина забрались в шалаш, комары остались снаружи, словно что-то отпугивало их.

— Ты наверняка слово знаешь такое, от комаров? — допытывался Борис, заглядывая в ее мерцающие темные глаза.

— Есть одно средство. Оно вплетено в стены шалаша.

— Ты колдунья, — заключил он, не в силах оторвать глаз от ее лица.

— Глупости. Просто мне все интересно. И народная медицина, и гомеопатия. После смерти мужа нужно было куда-то себя деть. Стала травы изучать, ходить по полям…

— Я тоже хочу с тобой ходить по полям, — подхватил Добров. Заметив, что она улыбается, продолжил: — Нет, я серьезно. Я понял, что на самом деле хочу жить здесь. Дом построю. Выкуплю ваш колхоз и буду…

Он не договорил, потому что Полина прикрыла ему рот ладошкой.

— Не говори ничего. Слова, сказанные вечером, утром обычно рассыпаются как песок.

— Тогда я утром тебе все скажу, — промычал он ей в ладошку.

— Утром скажешь, — согласилась она и поцеловала его в место меж бровей.

Ночь опустилась на шалаш и зажгла звезды. Короткая июльская ночь сейчас принадлежала им двоим.

По траве за шалашом неслышными шагами ходило лето. Оно было несказанно удивлено, когда ранним молочным утром, еще до восхода, из шалаша выскочил мужчина, совершенно голый, и стал скакать по поляне, ныряя в клубы тумана и что-то выкрикивая. Вслед за ним выбежала женщина, и они вдвоем стали носиться по поляне, догоняя друг друга, то и дело падая в траву.

Потом из-за леса показалось апельсиновое солнце. Лучи осторожно прорезались сквозь туман. Зародилось новое утро.

Мужчина и женщина долго плавали в реке, а потом сидели на берегу, закутавшись вдвоем в одно лоскутное одеяло, и смотрели на воду.

— Я тебя хотела попросить…

— Проси.

— Привези сюда своего сына. Я хочу попытаться помочь ему.

— Ты знаешь средство от астмы?

— Их много. Можно попробовать…

— Я и сам думал об этом. Конечно, привезу. Тебе придется терпеть нас двоих, пока я не построю дом.

— Потерплю, — улыбнулась Поляна.

— Уже утро. Теперь я могу говорить о том, что задумал?

— Говори…

И Добров начал рассказывать.

Поздно ночью Петр Михайлович вышел из бани. Сегодня он парился последним. После Доброва, Полины, Тимохи. Когда-то он любил ходить в первый жар, но теперь опасался — сердце стало пошаливать. Вроде бы на пенсии человек, не о чем беспокоиться, а оно, глупое, еще сильнее волнуется, чем в молодости. За детей больше. За Любаву, за Полю, за Светочку, за Тимоху.

Петр Михайлович посидел на приступке. Отдышался. Снял полотенце с головы, повесил на веревочку. Подозревал (но о своих подозрениях никому не рассказывал), что не свои волнения он сейчас переживает. Зинины. Была бы жива Зина, он бы подтрунивал над ней, что она все жизнью детей живет, будто от ее участия что изменится. Это ее была забота — обо всех о них печься, охать да ахать. А он помалкивал больше. Никогда не думалось, что Зина вперед уйдет. Ан вон как вышло! Теперь ее думки перешли к нему. И он частенько ловил себя на мысли, что смотрит на многое ее глазами. Вот, например, в огороде сроду не любил возиться. С цветами там, с рассадой… Стал возиться! Да как ревностно, прямо до одури. Огурцы вон дырками пошли вдруг — слизняк завелся, пришлось их сухой горчицей посыпать. Ничего, ходил, щупал чуть ли не каждый листочек.

Выровнялись огурцы. Когда бы раньше он подобной ерундой занимался?

Готовить научился. Выходит, жить стал за двоих и стал для дочерей и папой, и мамой. Как бы символом родителей.

Он это осознавал. Ответственность перед Зиной чувствовал и потому вникал во все. Не было для него мелочей.

На крыльце сидел внук Тимоха, смотрел на звезды.

— У меня ночуешь?

— Ну.

— И правильно. А то совсем переходи, у мамки тесно теперь небось?

Тимоха не ответил. Дед сел рядом. Помолчали.

— Нет, — наконец ответил Тимоха. — Борис Сергеич дом будет строить. Просторный, в два этажа. Сказал, за лето построит.

— Так уж и за лето? — крякнул дед нарочно, чтобы раззадорить внука на разговор. — Что ж это за дом такой будет?

— Раз он сказал — сделает, — степенно возразил Тимоха. — Сейчас знаешь какие технологии? За три дня строят!

— Ну уж, за три дня! — Петр Михайлович покачал головой. — Такому ни в жизнь не поверю. Это не дом, Тимоха. Шалаш!

— Сам видел по телику. Все привозится, монтируется на месте. Все уже готовое, только собрать. И водопровод, и отопление.

— Конструктор, короче.

— Ну да, вроде конструктора. Но домик классный получается.

Дача, — скептически прокомментировал дед. У него уже сложилось мнение насчет постояльца. В людях он научился разбираться. Но ему была интересна позиция внука — как-никак отчим у парня наклевывается. Да еще с сыном-мальком, для Тимохи, единственного ребенка в семье, это конкуренция. А он спокоен и даже как вроде равнодушен. Потому-то и задавал Петр Михайлович каверзные вопросы внуку, подбрасывал «замечаньица».

— Почему — дача? — надулся Тимоха. — Он жить здесь станет. Будто ты не знаешь!

— Ну, летом, может, и будет, а так…

— И так — будет, — упрямился Тимоха.

— Да с чего вдруг, Тимка? — не отступал дед. — Он бизнесмен! У него в городе фирма, денег полно, квартира, машина вон какая. А тут — деревня.

— А ну и что! — кипятился Тимоха. — Он знаешь, как мне сказал: «Ставлю цель — добиваюсь. Ставлю новую цель, более трудную, — добиваюсь». А может, он поставил цель — деревню вытащить из нищеты, сделать ее богатой, как раньше? Это тебе как, дед?

— Слабо… — невозмутимо отозвался Петр Михайлович, глядя в сторону.

— Слабо? Борис Сергеичу — слабо?! Даты чё, дед? Да он смотри сколько сделал! Тебе этого мало?

— Немало, — согласился Петр Михайлович. — И все же — мало. Ты не понимаешь, Тимка. Деревня должна доход приносить. А иначе какой смысл ему в нее вкладывать? А это тебе не торговля: продал — деньги получил. Тут надолго закладывается, долго придется результата ждать.

— Ну и что — долго! Я как раз академию закончу, приеду на подмогу.

— Эх, дождаться бы! — искренне встрепенулся Петр Михайлович. — Тебе бы с бабкой твоей, покойницей, побеседовать… С Зинаидой Тимофеевной. Вот та экономист была! Она бы уж сейчас все выкладки… Понимаешь, когда колхоз разваливаться начал, много умников находилось. Вот и Гуськовы поначалу думали выкупить часть хозяйства, а потом и весь колхоз. Только ведь там работать надо, в колхозе-то. День и ночь. Подумали и не стали связываться.

— То — Гуськовы, а то — Доброе.

— Не сотвори себе кумира, — усмехнулся дед, искоса взглянув на внука.

— Почему — кумира? — возразил Тимоха. — Я просто справедливо говорю, как думаю. Ничего не кумира… А ты чё, дед, не доверяешь ему?

Петр Михайлович помолчал. Потом, когда Тимоха уже вроде бы забыл свой вопрос, сказал:

— Не то чтобы не доверяю, а понять пытаюсь. Зачем ему это, если у него все есть? Может, он от города устал, а может, неприятности у него там? Душа человеческая — тайна великая. Не понимаю я его, Тимоха.

— Мамку он любит, вот и вся тайна.

— Думаешь, любит? — Дед снова покосился на внука. — Откуда ты знаешь?

— Я знаю, что такое любовь, — глубокомысленно ответил Тимоха.

Дед, потрясенный, затих. Не знал, что ответить. Засмеяться не посмел. А сказать назидательно, что, дескать, он семьдесят лет прожил и не ведает, что такое любовь, не может точно ее определить, — не решился. Шут его знает. Может, в пятнадцать-то оно виднее насчет любви?

С огорода доносился равномерный звон цикады. Где-то в камыше, в пруду, кричала ночная птица. Звала кого-то.

— А вот в соседней области тоже случай был, — начал дед после паузы. — В одно село (там национальностей пять живет, не меньше) приехал крутой "мужик. Из татар. Ну вот… Ничей не родственник, главное. Просто приехал и стал мечеть строить. А заодно заборы на главной улице поправил, памятник возле сельсовета воинам-освободителям новый заказал. Сделал все и уехал.

— Ну и что? — Тимоха не понял, к чему клонит дед.

— Так… По телевизору показывали. Удивительный просто случай. Никто не понял, кто он, зачем все это сделал.

— Просто хороший человек, — сказал Тимоха.

— Да. Злу-то мы перестали уже удивляться, — согласился Петр Михайлович. — А добру — удивляемся. А я вот думаю, Тимка, может, сейчас время такое… Звезды, может, как-то по-особенному расположены. В нашу пользу?

— Это как так?

— Ну так. Если, допустим, Марс в силе, то войны не избежать, это уж правило такое. А сейчас, я слыхал, эра Водолея. Она, может, для сельчан — самое то?

Тимоха в темноте пожал плечами. Желание деда свалить чужие заслуги на звезды было ему непонятно.

— Пойду я, дед. Спокойной ночи.

— Как — пойду? Ты же ночевать хотел?

— Да Ростик там… Забыл я, что обещал на рыбалку его взять. Проснется — нет меня, расплачется.

— Ну-ну… Зайдите утром, я вам червей приготовлю.

На Тимохином диване, на самом краю, спал тощий, бледнокожий Ростик. Еще немного, и он свалился бы с дивана. Тимоха передвинул его к стенке, сам лег с краю. Раньше Тимоха не представлял, что бывают такие бледные до синевы дети, которые ни разу не видели лошади или, например, коровы. Занять Ростика не составляло труда. Он был готов с утра до ночи чистить лошадь, рвать траву для гусят и кормить кроликов. Этот мальчуган широко распахнутыми глазами смотрел на все и доверчиво льнул к Тимохе и деду. Его полюбили как-то сразу. Он никому не мешал, а только добавлял особый привкус в ежедневную деревенскую жизнь. Доили корову, поили теленка или собирали колорадского жука — невольно приходилось смотреть на эти занятия удивленными глазами Ростика. Особенно полюбил Ростик Славного. Старый конь будто понимал, что с ним рядом ребенок. Наклонялся к малышу и терпеливо стоял, пока тот хлопал его по гладкой морде.

…Они наверняка проспали бы, если бы их не разбудил Добров.

— Эй, рыбаки, хватит дрыхнуть!

Ростик, как солдат, глаза распахнул, в штаны впрыгнул, бегом в сени — проверять удочки. Тимохе вставать не хотелось. Не выспался. Но — обещал.

Добров палец приложил к губам. Тихо, мол. Чтоб мама не слышала.

— Я вас провожу, — шепнул.

Тимоха догадывался, зачем Добров так рано поднялся, но молчал.

Прошли улицей до Никитиных, потом Добров дошел до пшеничного поля. Ребята отправились дальше, к озеру, а Добров остался. Тимоха немного погодя оглянулся. Добров рвал в меже васильки.

Васильки — сорняк, но Добров наберет много, сделает букет, поставит на окно к матери в спальню. Мать проснется — цветы на окне. У нее потом весь день будет хорошее настроение. Вот он всегда так — с фантазией. Уже давно решил Тимоха сделать то же для Марины. Но Плешивка вставала раньше его. Идешь, а она тут как тут — стоит с тяпкой в огороде:

— Куда, мальчишки? На карася? Не спится ей…

Сегодня с рыбалки возвращались, когда солнце стало припекать. Ростик шел впереди, держал прутик с карасями. Тимоха насобирал васильков. Марина сейчас только-только просыпается. Только бы Плешивки в огороде не оказалось!

— Ты, Ростик, беги домой, хвастайся уловом. А я чуть позже приду.

Ростик кивнул, пустился вприпрыжку. Непривычно было ему, городскому, которого всю жизнь за ручку водили, свободно носиться на просторе. Непривычно и сладко. Побежал…

Тимоха положил удочку у палисадника, огляделся — никого. Толкнул калитку — тихо. Маринино окошко выходило в огород. Обошел дом, через морковную грядку перешагнул. Вот оно, открыто.

Тимоха пробрался осторожно, заглянул. Никого в комнате. Постель застелена, на столе пусто, чисто. Будто и не ночевали здесь.