— Слезайте с меня, и как можно скорей!

Все ссыпались с него горошком и попадали на пол от смеха.

Пусть «силовой акт» не удался, но в шарадах Михаил Афанасьевич был асом! Эта забава, вот уж точно перешедшая из «прошлой жизни», и веселила, и вселяла в сердца тоску по былому… Но уж больно смешон был Булгаков!

Вот он с белой мочалкой на голове, изображающей седую шевелюру, дирижирует невидимым оркестром. (Он вообще любил дирижировать. Иногда брал в руку карандаш и воспроизводил движения дирижера — эта профессия ему необыкновенно импонировала, даже больше — влекла его.) Здесь он изображал прославленного дирижера Большого театра по фамилии Сук (это был первый слог шарады).

Затем тут же в гостиной двое изображали игру в теннис, ведя счет и произнося термины, как и положено меж профессионалами, по-английски:

— Аут, ин, сетин…

«Ин» — это был следующий слог.

Второе слово — «сын». Изображалось возвращение блудного сына. А все вместе… С террасы в гостиную сконфуженно вступал, жмурясь от света, лохматый большой пес Буян: сукин сын.

В другой шараде Булгаков изображал даму в полосатеньком капоте хозяйки дома, Лидии Митрофановны, и был необыкновенно забавен, когда по окончании представления деловито выбрасывал свой бюст: диванные подушки…

Однажды затеялся спиритический сеанс. Особую остроту забаве придавало то, что в атеистической стране, которой сделалась теперь Советская Россия, это было почти запрещенной игрой.

Уселись за круглый стол, положили руки на столешницу, образовав цепь, затем избрали ведущего для общения с духом — художника Сережу Топленинова. Свет потушили. Наступила темнота и тишина, среди которой раздался торжественный и слегка загробный голос Сережи:

— Дух, если ты здесь, проявись как-нибудь.

Мгновение… Стол задрожал и начал рваться из-под рук. Сережа кое-как его угомонил, и опять наступила тишина.

— Пусть какой-нибудь предмет пролетит по комнате, если ты здесь, — сказал медиум.

И через комнату тотчас же из угла пролетела, шурша, книга.

Атмосфера накалялась. Через минуту раздался чей-то крик:

— Дайте свет! Он гладил меня по голове! Свет!

— Ай! И меня тоже!

Теперь уж кричал кто-то из женщин:

— Сережка, скажи, чтобы он меня не трогал!

Дух вынул из чьей-то прически шпильку и бросил ее на стол. Одну, другую… Вскрикивали то здесь, то тут. Зажгли лампу. Все были взъерошены и взволнованы. Делились своими ощущениями. Медиум торжествовал: сеанс удался на славу. Все же раздавались скептические возражения, правда, довольно слабые.

Потом состоялся второй сеанс, и непонятные явления продолжались: на стол вдруг полетела редиска… Все были в невменяемом состоянии!

Но тем же вечером Люба невзначай подслушала такой разговор своего мужа с силачом Петей Васильевым:

— Зачем же вы, Петька, черт собачий, редиску на стол кидали?!

— Да я что под руку попалось, Мака, — оправдывался тот.

Люба так и закричала:

— А! Я так и знала, что это вы жульничали!

Оба обмерли. Потом Михаил Афанасьевич попытался «подкупить» жену (не очень-то щедро: он предлагал ей три рубля за молчание). Но она соглашалась молчать, только если они расскажут все про сеанс «черной магии». Пришлось заговорщикам сознаться. А дело оказалось простым: Петя садился рядом с Булгаковым, освобождал его правую руку и свою левую. Заранее под пиджак Михаил Афанасьевич прятал согнутый на конце прут. Им-то он и гладил лысые и не лысые головы, наводя ужас на участников сеанса.

— Если бы у меня были черные перчатки, я бы вас с ума свел! — хвастливо сказал он жене, предварительно заручившись ее обещанием молчать.

Впрочем, сомнения уже бродили, «зрительская масса» требовала объяснений.

Одна из гостий, Елена Никитинская, настигла Петю Васильева и стала допытываться, не имеет ли он отношения к явлению духа.

— Что вы, Елена Яковлевна! — открещивался тот.

Но она настаивала:

— Дайте слово, Петя!

— Даю слово!

— Клянитесь бабушкой!

Эта старая дама была единственной, кого Елена Яковлевна знала из семьи Васильевых.

И тут раздался жирный, фальшивый голос Пети:

— Клянусь бабушкой!

Слышавшие этот диалог Булгаковы едва не задохнулись от тайного смеха и потом еще долго, когда подвирали, клялись бабушкой.

Вообще они жили весело. Беспрестанно давали всем забавные прозвища. Например, маленький Любин чемодан, в котором Булгаков стал носить рукописи, звался Щенок. Жену Михаил Афанасьевич именовал Любанга или просто Банга. Как-то он вспомнил детское стихотворение, в котором говорилось, что у хитрой злой орангутанихи было три сына: Мика, Мака и Микуха. И добавил:

— Мака — это я.

Удивительнее всего, что прозвище — с его же легкой руки — очень быстро привилось. Уже никто из друзей не называл Булгакова иначе, а самый лучший его друг, филолог Николай Лямин, говорил ласково — Макин. Сам Булгаков часто подписывался «Мак» или «Мака». А любимую кошку называли уж заодно Мукой.

Как-то раз в отсутствие Любы Булгакову стало скучно. Тогда он позвонил приятельнице жены, Зинаиде Николаевне Дорофеевой, и угасающим голосом сказал, что ему плохо, что он умирает. Зика (так Дорофееву звали дома) и ее подруга заканчивали перманент. Не уложив волос, обвязав мокрые головы полотенцами, они обе, не чуя ног, бросились на Пироговскую, где жили тогда Булгаковы. Там их ждал веселенький хозяин и ужин с вином. Вернувшаяся Люба изумилась, увидев рядом с мужем небрежно одетых дам в чалмах из полотенец…

Увы, жизнь состояла не только из милых, приятных сцен!


Тогда Булгаков только написал «Собачье сердце».

В один прекрасный вечер («Так начинаются все рассказы!» — иронизировала потом Любовь Евгеньевна), да, однажды вечером в голубятню Булгаковых постучали, и на Любин вопрос: «Кто там?» — голос хозяина, у которого Булгаковы снимали комнату, бодро ответил:

— Это я, гостей к вам привел!

На пороге рядом с ним стояли двое в штатском: один в пенсне, другой невысокого роста. Это были следователь и его помощник — с обыском. Хозяин жилья пришел в качестве понятого. Булгакова в тот момент не было дома, и Люба забеспокоилась: как-то примет он приход «гостей», — и попросила не приступать к обыску без мужа, который вот-вот должен прийти.

Все прошли в комнату и сели. Хозяин квартиры, развалясь в кресле, в центре. Личностью он был примечательной — на язык несдержан, особенно после рюмки-другой… Воцарилось молчание, но длилось оно, к сожалению, недолго.

— А вы не слышали анекдота? — начал понятой. «Пронеси, господи!» — подумала Люба. Но тот все же начал рассказывать: — Стоит еврей на Лубянской площади, а прохожий его спрашивает: «Не знаете ли вы, где тут Госстрах?» А еврей и отвечает: «Госстрах не знаю, а госужас — вот…»

И сам рассказчик раскатисто засмеялся. Люба бледно улыбалась. Следователь и его помощник безмолвствовали. Опять наступило молчание — и вдруг раздался знакомый стук.

Люба бросилась открывать и сказала вошедшему Булгакову шепотом:

— Ты не волнуйся, Мака, у нас обыск.

Но он держался молодцом. Следователь занялся книжными полками. Помощник стал переворачивать кресла и колоть их длинной спицей.

И тут случилось неожиданное. Булгаков сказал:

— Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю.

Кресла были куплены Любой на складе бесхозной мебели по три рубля пятьдесят копеек за штуку. И на обоих Булгаковых напал смех. Может быть, нервный. Обыск продолжался.

Под утро зевающий хозяин жилья спросил:

— А почему бы вам, товарищи, не перенести ваши операции на дневные часы?

Ему никто не ответил… Найдя рукопись «Собачьего сердца» и дневниковые записи, «гости» тотчас же уехали. И только приблизительно через два года по настоянию Горького «Собачье сердце» было возвращено автору…

Эти «реалии жизни», конечно, пугали, раздражали, бесили, но… деваться от них было некуда. С ними приходилось как-то сживаться. До той губительной «обструкции», которая будет устроена Булгакову с санкции правительства, было еще далеко. К тому же Михаил Афанасьевич и Люба были молоды, они любили друг друга, а значит, все страшное казалось вполне переносимо.


Булгаковы много ездили. Дешево — в плацкарте, конечно. Да и курорты дорогие были им не по карману даже в самые лучшие, самые «гонораристые» времена. Зато, прельстившись дешевизной пансиона, они однажды провели лето у Волошина в Коктебеле, на Карадаге. Там познакомились не только с хозяином, экзотическим Максимилианом Александровичем, истинным «парнасцем», но и с поэтом Георгием Шенгели, художницей Анной Остроумовой-Лебедевой и ее мужем Сергеем Васильевичем Лебедевым — химиком, позднее прославившим свое имя созданием синтетического каучука, а главное — с писателем Александром Грином, загорелым, молчаливым, похожим в своей белой фуражке на капитана небольшого парохода. Проницательная Люба так описала потом ту встречу: «Вот истинно нет пророка в своем отечестве. Передо мной писатель-колдун, творчество которого напоено ароматом далеких фантастических стран. Явление вообще в нашей „оседлой“ литературе заманчивое и редкое, а истинной удачи и признания ему в те годы не было…»

Волошин обожал Коктебель и Карадаг, потухший вулкан, ставший неописуемым по красоте горным массивом:

Из недр изверженным порывом,

Трагическим и горделивым,

Взметнулись вихри древних сил…

Конечно, гости Волошина постепенно отравились волшебным ядом Карадага, без устали бродили по его склонам.

Старинным золотом и желчью напитал

Вечерний свет холмы. Зардели, красны, буры

Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры,

В огне кустарники, и воды как металл…

Ну а потом все заболели типичной для Коктебеля «каменной болезнью». Сердоликов, агатов, нефритов и прочих «кремушков» море выносило на берег тонны! Собирали камешки в карманы, в носовые платки, считая их по красоте «венцом творенья», потом вытряхивали свою добычу перед Максом, а он говорил, добродушно улыбаясь:

— Самые вульгарные собаки!

Среди найденного ими был низший класс — собаки, повыше — лягушки, а высший — сердолики.

Но самым развлекательным для Булгакова занятием была ловля бабочек. Жена Волошина, Марья Степановна, снабдила гостей сачками. Взбирались на ближайшие холмы — и начиналась потеха.

Михаил Афанасьевич загорел розовым загаром светлых блондинов. Глаза его казались особенно голубыми от яркого света и от голубой шапочки, выданной той же Марьей Степановной.

Он кричит:

— Держи! Лови! Летит «сатир»!

Люба взмахивает сачком, но не тут-то было: на сухой траве скользко и к тому же на склоне покато. Она сползает куда-то вниз, глядя, как на животе сползает в другую сторону Булгаков. Оба они хохочут, а «сатиры» беззаботно порхают вокруг…


Люба обожала животных, и дома у Булгаковых жила кошка Мука с котенком Аншлагом (ну все-таки хозяин пьесы писал, которые имели успех!). Котик потом был отдан друзьям дома, родил у них котят и был из Аншлага переименован в Зюньку.

Как-то раз, в самый разгар работы Булгакова над «Кабалой святош», пьесой о Мольере, Люба, которая переводила для мужа много материалов из французских книг, устала, проголодалась и пошла в соседнюю лавочку (в то время Булгаковы уже переехали на Большую Пироговскую, в первый этаж старинного особнячка). Там она увидела человека, который держал на руках лохматого большеглазого щенка. Щенок доверчиво положил ему лапки на плечи и внимательно оглядывал покупателей. Люба словно почуяла недоброе — cпросила хозяина щенка, что он будет делать с собачкой, если ее никто не купит.

— Что делать? — равнодушно проговорил тот. — Да отнесу в клиники.

Люба ахнула. Ведь это означало — для опытов в отдел вивисекции! Попросила мужчину подождать минутку, а сама вихрем влетела домой и сбивчиво рассказала мужу про уличную встречу.

— Возьмем, возьмем щеночка, Макочка, ну пожалуйста! — умоляла она.

Так в доме появился пес, названный в честь слуги Мольера Бутоном. Он быстро завоевал все сердца, сделался общим баловнем и даже участником шарад. Со временем он настолько освоился с жизнью этого дома, что стал как бы членом семьи. Люба даже повесила на входной двери под карточкой «Михаил Булгаков, писатель» другую карточку, где было написано: «Бутон Булгаков. Звонить два раза». Это, кстати, ввело в заблуждение пришедшего фининспектора, который вежливо спросил Михаила Афанасьевича: