И снова надолго установилось молчание. Сезар сидел и думал, как любопытно иногда поворачивается колесо судьбы: для многих тысяч человек война только сегодня началась, а для него, виконта де Моро, она в чем-то закончилась.

И этот конец его маленькой личной войны – лишь начало чего-то большего.


На следующий вечер в честь победы при Альме для офицеров и их жен устроили танцы.

Сезар позвал Трюшона. На танцах они и увиделись – оркестр, состоявший из полковых музыкантов, настраивал инструменты, дамы хихикали и обмахивались веерами, офицеры щеголяли вычищенной формой. У Сезара тоже мундир оказался отчищен хоть куда – Кристель постаралась.

– Чтобы вы были самый красивый офицер, – произнесла она и тут почему-то засмущалась.

– Но ты ведь думаешь, что я не самый красивый офицер, – поддел ее Сезар.

– Ваша светлость…

– Не возражай мне. Кто самый красивый?

– Не скажу я вам! – буркнула Кристель. – Вы надо мной смеетесь!

– Ладно, не говори. Только у него тоже мундир нечищеный. Хочешь, сходи, предложи свою помощь.

Она покраснела еще больше и убежала.

Теперь лейтенант де Симон в очень, очень чистом мундире разговаривал с четой де Кормье. Инесс, прелестная в бледно-розовом платье, с поздней розой в волосах (и где добыла?!), смеялась, опираясь на руку мужа. Капитан де Кормье казался спокойным и… пожалуй, да. Счастливым. Вот как выглядит счастье.

«Хорошо, что он не знает», – подумал Сезар. Не знает, что друг вожделел его жену. Не знает, что ей пришлось пережить и как она осталась ему верной. А вот Инесс знает. Потому сегодня она смеется легко, очень легко.

Пока всем было только известно, что лейтенант де Ларош взят под стражу за убийство капитана де Эмона. Ни роль Сезара в этом деле, ни подробности пока не афишировались.

Виконт смотрел на счастливую Инесс де Кормье и молился, чтобы все это осталось тайной за семью печатями.

В тот момент Трюшон и явился.

– Вот зрю я льва, – провозгласил он, – и лев обозревает поле битвы, оставшееся за ним, и чувствует, что сыт.

– Это откуда? – поинтересовался Сезар.

– Ниоткуда. Сам сочинил. Получился бы из меня сказитель?

– Отвратительный.

– Никогда вы меня не хвалите, – пожаловался Трюшон, – все ворчите и ворчите. Что за мерзкая у вас натура.

– Хуже некуда, – рассеянно согласился Сезар. – Как ваши интервью?

– Благодарю, все прекрасно. «Ла Пресс» должна мне гонорар увеличить за такой материал. И вам спасибо, что слово держите.

Они стояли рядом и смотрели на толпу – офицеры флиртовали с дамами, сверкали драгоценные камни, вспархивали веера. Оркестр, настроив, наконец, инструменты, заиграл нечто воздушное, и пары закружились, словно листья в водовороте.

– Обещают венский вальс, – сказал Трюшон. – Пойду, что ли, отыщу себе даму. А вы будете танцевать?

– Возможно, позже.

– Перетрудились за эти дни?

Виконт пожал плечами.

– Я все думаю о капитане де Эмоне. Ведь я даже не знаю, как выглядел этот человек, подбросивший мне столько пищи для ума; я слышал, что он был красив, но даже мертвым его не видел. И жалею, что не могу сказать ему спасибо – за то, что он для меня сделал.

– Ого! – восхитился Трюшон. – А что он для вас такое сделал?

– Я вам расскажу как-нибудь потом, за ужином. Самое главное, пожалуй… Я сначала думал, что это дело о любви. Потом о дружбе. Затем уже, когда поймал де Лароша, думал, что это дело о предательстве и дезертирстве. Но, Ксавье, это все-таки оказалось дело о любви. И я начинаю подозревать, что так оно всегда и было.

– Так было – что?

– И это, и мое личное дело, пожалуй. Все стоит на любви. Абсолютно все.

– Самое время вспоминать об этом на войне, – саркастически заметил Трюшон.

– Именно здесь. Де Ларош заставил меня задуматься, спросив, за что я дерусь… Ну а вы?

– Что я? Я пишу статьи и дерусь за свободу печати.

– Да ну вас к черту.

– Перестаньте чертыхаться, иначе заслужите выговор от старшего офицера. А вот и он. Ваш полковник идет, – усмехнулся журналист, указывая куда-то в толпу.

И действительно, то был полковник де Дюкетт, оглядывавшийся в поисках кого-то; увидев, наконец, Сезара, он направился к нему быстрым шагом. Лицо полковника казалось странным.

– Что-то случилось, – негромко произнес виконт. Трюшон же словно засветился от любопытства по своей журналистской привычке.

Подойдя, полковник бросил отрывисто и без лишней прелюдии:

– Мне только что сказали. Час назад Максим де Ларош застрелился в арестантской палатке.

Трюшон присвистнул.

– Из чего?! Из собственной совести?!

– Из армейского пистолета, взятого в нашем арсенале. Номер полка с ручки содран, – по всей видимости, полковник был сильно огорошен новостью, так как не подумал о том, что разглашает ее при журналисте. – Откуда он его взял, неизвестно. Наверное, кто-то передал.

– Задира Пьер? – предположил Трюшон азартно. Журналисту ужасно нравилось играть в сыщика.

– Я его видел здесь недавно, – сообщил виконт. – Да вон он, танцует. Мне Задира сказал, что однажды мы непременно будем стреляться.

– Мог бы и поблагодарить, – заметил Трюшон, – вы его из подвала вытащили и сняли обвинение. Которое, впрочем, сначала ему и предъявили сами… М-да.

– К сожалению, это мог быть кто угодно, – сказал де Дюкетт, продолжая свою мысль. – Солдат, охранявший палатку, сознался, что покинул пост и на две минуты отошел по нужде. Видимо, тогда де Ларошу и передали пистолет. То ли доброжелатели, то ли друзья де Эмона. В любом случае результат мы имеем.

– Значит, трибунала не будет. Мне искать того, кто передал пистолет? – осведомился Сезар. Полковник помолчал, а потом сказал:

– Нет.

– Благодарю. Потому что я вряд ли его бы нашел.

– Такая история… – пробормотал де Дюкетт и добавил уже совсем другим тоном: – Завтра в семь чтобы были готовы. Мы движемся дальше.

– Слушаюсь.

Полковник отошел; дождавшись, пока он покинет пределы слышимости, Трюшон заметил:

– Ну и ну. Забавный конец истории.

– Почему я ничуть не удивлен? – вопросил Сезар неизвестно у кого, но ответил ему журналист:

– Потому что все произошло в духе времени. А вы уже почуяли этот дух. Ату их, ату!

– Ксавье, вы вроде не пьяны. Что за чушь вы несете?

– Не знаю, но она мне кажется непреложной истиной. Счастливый господин де Ларош! Он уже в аду, а нам ад только предстоит.

Виконт внимательно на него посмотрел – на сей раз журналист был серьезен.

– Думаете, баталия затянется надолго?

– Уверен. Маршал слишком слаб, чтобы продержаться долго, а без него неизвестно, сколько мы провозимся. Я бы позаботился о теплой одежде.

– Тьерри говорит, нам обещают шинели.

– А мне никто не обещает. Придется покупать самому.

Заиграли венский вальс; мягкая мелодия поплыла над импровизированной площадкой для танцев, и вновь закружились пары. Виконт скрестил руки на груди. Черт возьми, какое же все-таки дикое смешение мира с войной – как будто ночь и день соединили в одном бокале! И нигде так остро не чувствуется жизнь, как здесь.

– Добрый вечер, господа, – произнесла Вивиана де Рюэль, останавливаясь с ними рядом.

На ней было ослепительное красное платье; в нем она казалась языком пламени, взвившимся к небесам. В ушах и на шее у нее, словно звезды Млечного Пути, переливались драгоценности.

– Мадам де Рюэль, – Сезар поцеловал ей руку. – Вы прекрасно выглядите.

– Благодарю, – Комплимент она приняла равнодушно. – Вы танцуете венский вальс, виконт?

– Пока еще нет, мадам. Но когда его станут сегодня повторять, непременно станцую.

– Я запомню, – она собралась уходить, однако Сезар остановил ее:

– Вы слышали новость?

– Какую?

– Де Ларош застрелился.

– Вот как, – казалось, она не впечатлена. – Значит, Бог все-таки за нами присматривает, да, господин второй адъютант? – не дожидаясь ответа, Вивиана развернулась и пошла прочь – видимо, в поисках партнера, который все же составит ей компанию.

– Мадам! – окликнул ее Сезар.

Вивиана обернулась, вопросительно приподняв брови. За ее спиной пары кружились в венском вальсе.

– Вы случайно не теряли армейский пистолет с черной ручкой, с которой содран номер?

– Вам нужен пистолет, виконт? – ответила она холодно, ничуть не удивившись вопросу. – Отправляйтесь в полковой арсенал, там этой стреляющей мерзости предостаточно. Хорошего вечера, господа.

И она удалилась.

– Какова, а! – сказал Трюшон, с восхищением глядя ей в спину. – Думаете, это она посоветовала де Ларошу застрелиться?

Сезар пожал плечами.

– Кто ее знает. Я так уж точно не собираюсь допытываться. Пойдемте, Ксавье, выпьем.

– За его упокой?

– За наше здравие.

Эпилог

«Дорогая моя Ивейн!

Когда ты получишь это письмо, возможно, наши войска одержат еще одну славную победу, которая будет кровавым пером вписана в мировую летопись войн. Однако я немного сомневаюсь. Вот уже вторую неделю мы стоим под Севастополем, и по всему выходит, что осада затянется. Маршал Сент-Арно недавно скончался, что было воспринято многими как личная трагедия. Я понимаю этих людей. Новый главнокомандующий французской армией Канробер производит не такое сильное впечатление, как маршал Сент-Арно.

Прости меня, если я стану писать реже. Почта, говорят, скоро будет ходить не очень хорошо; приближается зима, а холода в России суровы. Надежды взять Севастополь быстро тают с каждым днем. Ты наверняка читала уже в газетах и о затопленных русскими кораблях, и об обстреле, что ведется с их бастионов. Этот город оказался крепким орешком. Похоже, мы окопались тут надолго.

А потому выраженное мною в предыдущем письме желание повидать тебя в Вене, взяв отпуск после того, как мы покорим Севастополь, становится если не насмешкой, то невыполненным обещанием; но я говорю, что исполню его, – хотя и придется, по всей видимости, подождать. Я напишу тебе, едва что-то узнаю. Пока я целыми днями разъезжаю вдоль линии наступления, и мне кажется, что я родился среди этих холмов, у этого все еще теплого моря. Обжился в полку, где меня уже держат за своего, и на ужинах у полковника де Дюкетта даже позволяю себе шутить и иронизировать. Иногда меня понимают. Можешь ты в это поверить?

Я – нет. Никогда не думал раньше, что такое событие, как война, когда-нибудь станет моим.

Я часто размышляю о капитане де Эмоне; странно, что, никогда не встречая этого человека, я посмертно записал его если не в друзья, то в хорошие приятели. Он не был ангелом во плоти, не был образцом безгрешности, и конечно, у живых нашлось бы в чем его упрекнуть – но мертвым упреки не адресуют. И остается лишь то, чем капитан де Эмон запомнился мне больше всего, – сильное чувство, ради которого он жил. Это было неправильно, как говорит Инесс де Кормье, по законам божеским и человеческим, и все же в чем-то я могу его понять. Капитан де Эмон любил так, как умел, а любил он сильно. Он совершил множество ошибок и ради своей любви поступал не всегда верно, однако она вела его по жизни, наполняла его самого и каждую его минуту, и это, наверное, самое главное, что нужно о нем помнить.

Я не перестану помнить это о нем, даже если все остальные забудут.

У меня мало общего с капитаном де Эмоном. Он был иным человеком, из тех, с кем я труднее всего схожусь и с кем вряд ли завел бы близкую дружбу. И потому вдвойне странно, что именно от него я научился этой его невероятной, целебной вере в самую жизнь. Не прочувствовал, но понял, проанализировав его поступки, узнав, как он жил и как умер. Понимая, в чем был прав и неправ он, я понял, в чем был прав и неправ я.

Я непременно расскажу тебе об этом, моя дорогая Ивейн, расскажу при нашей встрече в Вене, потому что такое в письмах не пишут. Даже в самых нежных.

Я не поеду в Париж, пока не завершится война. Так или иначе, я дал себе слово. Я не могу появиться там прежде – это оставит мое дело незаконченным, и я не буду ощущать себя цельным, даже если после возвращусь на поле битвы. Мое место сейчас здесь, со всеми этими людьми, и я останусь с ними, что бы ни случилось.

Бог да сохранит их, меня и Францию. Бог да сохранит тебя, дорогая моя Ивейн. Пока ты ждешь меня – я бессмертен».