После завтрака они взяли лодку и поплыли на Джюдекку – остров на противоположном краю лагуны.

Они пошли по улице, ведущей к каналу Джюдекки, далее был Гранд-канал – два водных пути, впадавшие в лагуну.

Максим стоял рядом с Анастасией, обняв ее одной рукой за плечи, и всматривался в даль. По другую сторону широкого водного пространства лежала Венеция, перед ними раскинулся весь город – сверкающий, знаменитый, волшебный, сияющий в лучах послеполуденного солнца.

– Нигде я не любовался более прекрасным видом, чем этот, – сказал Максим, неожиданно повернувшись к ней. – Взгляни на это великолепное расположение шпилей, башен и куполов.

Их взгляды перебегали с Дворца Дожей на другие грандиозные постройки давно почивших венецианцев, на церкви Палладио и солеварни, где выпаривали соль из лагуны много веков назад. Их обоих поражала сказочная красота города, всплывшего из вод перед их взорами.

– Не удивительно, что Каналетто и Тёрнер хотели писать Венецию, – сказала Анастасия. – Какому художнику не захотелось бы уловить это великолепие и запечатлеть его на своем холсте!

– Да, красота неподвластна времени, уникальная красота, – сказал он, и в его голосе послышалось благоговение.

Они добрели, рука в руке, до конца Джюдекки, затем вернулись и взяли лодку, чтобы плыть обратно в гостиницу «Даниэли».

Они лежали на глубокой кровати, вольно раскинувшись на огромных пуховых подушках, наподобие тех, что помнились ему с его берлинского детства. Оба расслабились и кейфовали после завтрака и путешествия на лодках. В спальне царили прохлада и покой, путь жаркому солнцу был прегражден деревянными жалюзи.

Максим прошелся губами по ее обнаженной руке, наслаждаясь ощущением ее шелковистой кожи, ее запахом. Тело Анастасии пахло солнцем с легкой примесью соли и морского ветра, обдувавшего их в лодке, когда они плыли с острова Джюдекка обратно в отель. Золотистая кожа цвета абрикоса и такая же бархатная на ощупь, подумал он, ведя пальцем вниз от ее плеча к запястью.

Большущие глаза Анастасии смотрели на него. На лице ее играла ленивая улыбка. Она была пресыщена любовью: они провели час в постели, и ее клонило в сон от выпитого за завтраком вина.

– Вздремни, – посоветовал он, наклонясь к ней и целуя в волосы.

– М-м-м, наверное, да, – согласилась она, поудобней укладываясь на подушках, натягивая простыню на голое тело.

Опершись на локоть, он продолжал задумчиво любоваться ею. Он так ее любил. И не переставал удивляться этой юной чудо-женщине, преисполненной тепла и радости, доброты и сердечности. Она была очень чувственна и страстна, это открытие приводило его в восторг, доставляя ему огромное удовлетворение.

До чего же ты эротична, мой боттичеллиевский ангел, улыбаясь, подумал он, вспомнив их медовый месяц. И хотя замуж она вышла за него девственницей, по части сексуальной она дала ему больше, чем любая из женщин, которых он познал в интимной близости. В ней не было застенчивости или напускной скромности, и спустя несколько месяцев после свадьбы он уже знал ее потребности и желания, поскольку она не скрывала от него свои ощущения. И очень забавно осведомила о возможностях его собственного тела, сделала живым, как никогда. Она обожала его тело и говорила о нем, получала от него усладу, какую хотела сама и ту, что во всей полноте дарил ей он. И она в свою очередь ублажала его так, как ни одна женщина до нее. Они исходили криком во взаимном пароксизме блаженства, в возбуждении и экстазе любовных утех, и позволяли друг другу все.

Максим соскользнул с кровати и подошел к окну. Он встал там, где утром стояла Анастасия, блуждая взглядом по-над водами лагуны, в восторге от несказанной красоты, простертой перед ним в блекнувшем свете дня.

Он никогда не забудет их дни в Венеции, будет помнить всегда дивную легкость здешнего воздуха… умиротворенность… туманы и серовато-голубое небо цвета ее глаз… теплую мягкость ночей… тихий плеск воды о сваи, под который им так сладко спалось. И в его мыслях Венеция навсегда будет связана с Анастасией, воплощением утонченной и изысканной женственности, с именем его прелестной мечтательницы, девушки его мечты, его истинной любви, его любимой жены, единственной и всегда желанной.

44

– Благодарю за великолепный ленч, вы превзошли себя, – сказал с улыбкой Максим княжне Ирине Трубецкой. Он положил на стол салфетку, отодвинул стул и закинул ногу на ногу.

– Я рада, что тебе понравилось. – Ее ярко-синие глаза засияли.

– Мне всегда нравится, но все-таки, я думаю, не годится вам в такую жару еще и на кухне стоять. Лучше бы вы мне уступили, и мы куда-нибудь пошли с вами, как я задумал.

– Нет, нет, я обязательно хотела угостить тебя дома хоть раз, пока ты в Берлине, любимый. Ты так добр ко мне, и это единственное, что я могу для тебя сделать.

– Но тогда на ужин, тетя Ирина, приглашаю я. Мы сходим в какой-нибудь из ваших любимых ресторанов, а потом, если захотите, пойдем потанцуем. Я же знаю, как вы это любите.

– Ты балуешь меня, Максим, и заставляешь снова чувствовать себя молодой, – сказала она с веселым смехом.

– А вы и не старая!

– В марте мне стукнуло пятьдесят, не забывай.

– Это еще не старость, к тому же пятидесяти вам никто не даст, – заверил он ее абсолютно искренне, думая, как хороша Ирина сегодня, стройна и элегантна в синем, в тон ее живым глазам, шелковом платье. Ее каштановые с рыжим отливом волосы блестели как всегда. Вне всякого сомнения, это заслуга искусного парикмахера, но они не выглядели крашеными и как всегда превосходно гармонировали с ее бело-розовой кожей. Но что в ней было самым замечательным, так это ее лицо – все еще очень симпатичное и почти без морщин, несмотря на выпавшую ей труднейшую долю.

– Ты что так на меня уставился? – сказала Ирина, вопросительно глядя на него.

– Но я же – с восхищением, тетя Ирина. Вы замечательно выглядите, да вы и сами хорошо это знаете.

– Благодаря тебе, твоей любви и заботе, которой вы с Тедди меня не обделяете много лет подряд. Она тоже очень чутка и внимательна. Вы оба относитесь ко мне изумительно, я никогда не смогу вас отблагодарить.

– Благодарить нет надобности, мы – ваша семья, – ответил он. – А сейчас, как насчет лимонного чайку? После вашего шварцвальдского вишневого торта мне он просто необходим.

Ирина рассмеялась.

– Я же тебя не заставляла его есть, он – твоя старинная слабость. – Она опять засмеялась: – Ты его любил, еще будучи малышом.

– Шоколад и вишневый пирог с избытком крема допустимы, когда нам четыре года от роду, но, когда двадцать семь, это ведет к избытку веса.

Ирина покачала головой.

– Я все время забываю о твоем возрасте, – медленно проговорила она. – Мне кажется, только вчера я держала тебя на коленях и баюкала, когда гостила у твоих родителей на вилле в Ваннзее.

– Время летит, тетя Ирина, верно?

– Да, действительно. Ты только вообрази, я познакомилась с твоим отцом, когда ему было столько лет, сколько тебе сейчас. Боже мой, как это было давно… еще до твоего рождения. – Ирина вдруг отвернулась, посмотрела в сторону, затем резко встала. – Я пойду попрошу Хильду приготовить чай, если ты не возражаешь, – сказала она, торопливо покидая сад.

Вставший вместе с ней Максим, сказал:

– Давайте чай будем пить в комнатах, вы не против?

– Отчего же нет, в помещении гораздо прохладней, – согласилась она и поспешила на кухню.

Отметив внезапную перемену в ее настроении, Максим озадаченно смотрел ей вслед. Пожал плечами, направился в прихожую, оттуда в гостиную. Здесь было просторно, много воздуха, и окна выходили на Лютцовуфер и Ландверканал. Он подошел к окну и стал смотреть вдаль, за канал, сфокусировав взгляд на зеленых верхушках деревьев Тиргартена.

Эту квартиру он купил для Ирины на паях с бароном, ее отчимом, в 1956 году. Когда они с Тедди прилетели в Берлин посмотреть на приобретение, обе женщины рассмеялись: новый дом оказался совсем рядом с тем местом, где некогда была «скромная обитель» Ирины. Он никогда не видел пресловутую «дыру в земле», но слыхал про нее от Тедди. Это было нечто абсолютно непригодное для жилья, тем более для княжны рода Романовых.

Когда он, впервые после детских лет, приехал в 1950 году в Берлин, Ирина уже ютилась по соседству с Ку'дамм в однокомнатной квартирке, подысканной для нее миссис Рейнолдс в 1949 году. Это жилище было по крайней мере сносным, с его точки зрения, но даже более просторная квартира на Будапештерштрассе, куда она впоследствии переехала, казалась тесной и унылой. И когда эта нынешняя квартира подвернулась для продажи, он с радостью помог оплатить ее, так как всегда хотел, чтобы у Ирины было приличное и комфортабельное жилище, где она могла бы устроить себе достойный дом.

По договоренности с «Дойче банк» во Франкфурте, основанном «Росситер– Мерчант банком», он с шестнадцати лет перевел туда деньги для Ирины. Она ни о чем не просила и, насколько ему было известно, не знала о его возможностях, но условия, в которых ей тогда приходилось жить и вообще вся ее плачевная ситуация так его беспокоили, что он решил ей помогать. Его законный опекун Тедди дала свое согласие, и банки нашли пути перечисления денег непосредственно Ирине. Ее отчим, хотя и был человек не богатый, но тоже ее поддерживал. Ирина и сама в течение нескольких лет зарабатывала переводами, обладала авторитетом хорошего переводчика, публиковалась в нескольких издательствах Германии. Максиму было безразлично, работала она или нет. Он радовался возможности оказывать ей помощь. Она была очень близким другом его родителей, и он знал, что, будь его отец жив, он в данных обстоятельствах поступил бы точно так же.

Больше всего Максиму понравилось, как Ирина обставила свою квартиру, придав ей комфорт и уют, использовав мебель, переданную ей бароном из замка в Блэк-Форест. Пригодились и ее незаурядный талант, способности к дизайну, художественный вкус. Максим обозрел гостиную и заметил кое-что новенькое со времени своего последнего визита: красивые шелковые подушки на большом диване, обтянутом бежевой парчой, и несколько ламп под шелковыми абажурами. Новинками были фотографии его крошки Аликс в рамках на пианино вместе с другими снимками.

Максим подошел к пианино и стал их рассматривать. По одну сторону стояли дубликаты фотографий, любимых им с детства. Их давным-давно Тедди пересняла специально для Ирины: мамочка и папа в вечерних туалетах – знаменитый «портрет», сделанный в 1935 году, и семейный групповой снимок, увековечивший его четвертый день рождения. На третьем фото были изображены мамочка, Тедди и он собственной персоной перед отелем «Плаза Атэн» в Париже в 1939 году. Хорошо была представлена его свадьба с Анастасией. Он взял в руки серебряную рамку с их фото, сделанным в день бракосочетания в Париже, стоял и смотрел восхищенным взором на жену, думая, как она красива в свадебном платье из кружев под летучей белой фатой и веночком из флёрдоранжа.

Он поставил рамку на место и повернулся навстречу Ирине, вошедшей с подносом и двумя стаканами горячего лимонного чая.

Она поставила поднос на кофейный столик перед диваном и, сев, сказала:

– Позавчера я получила довольно приятное письмо от Марго и Александра Деревенко. Они пригласили меня на последнюю неделю сентября к себе на Ривьеру.

– По-моему, следует поехать, пойдет вам на пользу, – посоветовал Максим, садясь на одно из кресел возле дивана.

– Да, я собираюсь принять приглашение. Они приятные люди, и я люблю бывать у них.

– Александр как раз сделал исключительно ценное приобретение – купил на аукционе еще один холст Дега. Я должен сказать, у него собирается впечатляющая коллекция живописи… – Максим осекся, протянул руку к стакану с чаем, поставленным перед ним Ириной, и отпил несколько глотков, после чего сел в кресле поглубже. О чем-то задумался, и в глазах мелькнуло беспокойство.

В этом несколько затянувшемся молчании Ирина пристально всматривалась в него.

– Ты опять думаешь о коллекции живописи Вестхейма? Я права, Максим? – тихо спросила она.

Он кивнул утвердительно:

– Думаю, вряд ли нам когда-нибудь станет известно, что произошло с картинами Ренуара и всеми остальными великими произведениями, собранными моей семьей.

– Боюсь, ты прав… они пропали, исчезли бесследно. Но, Максим, во время войны исчезло великое множество ценнейших полотен, принадлежавших многим людям. Некоторые были уничтожены во время воздушных налетов или конфискованы нацистами. Конечно, более подойдет слово украдены. Я так считаю.

Максим устремил на нее проницательный взгляд своих темных глаз:

– Никогда мне не понять, почему отец не уехал из Германии в начале тридцатых годов, когда уезжало так много евреев.

– Ты говоришь мне это каждый год с тех пор, как тебе исполнилось шестнадцать, и никогда у меня не было для тебя ни подходящего ответа, ни объяснения. Нет его и теперь, и не будет никогда.