– Он был умнейший человек, международный банкир, – тихо проговорил Максим. – И он имел представление обо всем. До конца жизни не смогу взять в толк, почему он тянул так долго, почему все откладывал, покуда не стало поздно.

– Не он один, Максим. Миллионы немецких евреев думали, что ничего с ними не случиться или не может случится, в особенности те, что были богаты или с положением. Слов нет, это был их трагичнейший просчет.

– Я знаю, да и вы говорили это много раз в прошлом. Но я никак не могу понять, как мой отец мог не придавать значения всем признакам…

– Твой отец был не единственный, кто просчитался. Миллионы совершили ту же ошибку. Если б они уехали из Германии, они избежали бы холокоста.

– Да, это мне понятно.

– Когда он решил уехать, вывезти всю семью, мы думали, что время еще есть, Курт и я, Рейнхард и Рената. Мы были вполне уверены, что сможем вас всех переправить в безопасное место при содействии адмирала Канариса и полковника Остера… но я же раньше тебе об этом рассказывала.

– Вы извините меня, что я всякий раз, бывая в Берлине, возвращаюсь к этой теме. По-видимому, просто не могу свыкнуться.

– Я понимаю. Здесь у тебя так много воспоминаний, и ты не можешь не думать о своих родителях. – Взор Ирины перескочил на фотографии на пианино, и она долго не сводила глаз с портрета Урсулы и Зигмунда, затем, слабо улыбнувшись, прошептала: – Ты очень похож на него. Он… – Ирина остановилась. Губы ее задрожали, и глаза наполнились слезами. Она поднесла руку к лицу и отвернулась.

– Тетя Ирина, что с вами? – встревожась, спросил Максим.

Ей не сразу удалось восстановить душевное равновесие. Наконец она снова повернулась к Максиму и заговорила очень тихо:

– Я любила его, ты знаешь. О, ради Бога, не пойми превратно, между нами никогда ничего не было, он не замечал никого, кроме твоей матери. И он ничего не знал о моих чувствах, я их скрывала очень тщательно. – Она помолчала, улыбка слабо теплилась на ее губах. – Мы были очень хорошими друзьями, так он меня и воспринимал – только как друга. Да я и была для него этаким своим парнем. А влюбилась я в него, когда впервые приехала в Берлин и познакомилась с Зиги и Урсулой. Я и ее тоже обожала, она была моя милая, моя дорогая подруга. – Ирина вздохнула и все еще влажными глазами посмотрела на Максима: – Твой отец был единственным любимым мужчиной в моей жизни.

Максим встал и пересел к ней на диван.

– О, тетя Ирина, тетя Ирина, – сказал он спокойно, беря ее руку в свою, глядя ей в глаза. – Почему вы никогда раньше не говорили мне об этом?

– Даже не знаю. Возможно, считала не вполне этичным. И потом все это было так давно…

– Что верно, то верно, – сказал он, держа ее за руку. – Теперь я понимаю, почему вы никогда не были замужем.

– Теперь понимаешь…

Он обнял ее одной рукой и крепко прижал к себе, преисполненный сочувствия к этой женщине.

После ухода Максима Ирина опять села на диван, откинулась на спинку и закрыла глаза в надежде унять сердцебиение.

Каждый год приезжая в Берлин навестить ее, Максим говорил с ней об одном и том же, и каждый раз она отвечала ему одинаково. Ей всегда хотелось найти для него другие, новые ответы, но ничего из этого не выходило. Время не меняло ничего. И видит Бог, она жила с теми же самыми вопросами, и не было такого дня, чтобы она не думала о Зигмунде и Урсуле и об их трагической судьбе: Зиги самым страшным образом был казнен в Бухенвальде, Урсула забита до смерти в Равенсбрюке. Для нее было облегчением знать, что Тедди никогда не рассказывала Максиму правду о том, как умерла его мать. Ирина была благодарна ей за то, что та утаила от мальчика факты. Разве был тогда способен ребенок, а нынче мужчина выслушать этот душераздирающий рассказ и не лишиться рассудка, узнав обо всем?

Ее подруга из группы Сопротивления, Мария Ланген, бывшая в Равенсбрюке с Урсулой и Ренатой, достаточно много порассказала ей, когда ее освободили летом 1944 года. Порассказала такое, что было невыносимо тяжело выслушивать тогда или вспоминать нынче. Язык не поворачивался произносить это вслух. Но помнить она помнила – из головы это не выкинуть.

Мария рассказала ей о стене в Равенсбрюке – карательной стенке. Женщин приводили к ней лагерные надзирательницы и жестоко били, избивали бессмысленно и тупо, и после избиения несчастные должны были стоять у стены, даже если они уже не могли держаться на ногах. Мария рассказывала ей, что их крики, вопли и стоны не стихали у стены дни и ночи напролет и что их там держали и под дождем и в стужу, без пищи и без капли воды.

По словам Марии, Урсулу выводили к той стене много раз и били жестоко и подолгу, и Мария не понимала, как Урсула смогла так долго прожить и не умереть. Рената с Марией приползали по ночам к Урсуле, пытаясь облегчить ее страдания, приносили воды, как могли, перевязывали ее избитое, кровоточившее тело лоскутами, оторванными от своей одежды. За это на другой день их самих выводили к стенке, били и оставляли вместе с Урсулой, но наказания их не останавливали. Они всегда возвращались помочь Урсуле и продолжали это делать до ее последнего дня, когда под той стеной она умерла на руках у Ренаты.

Какие же они были отважные, эти женщины, думала Ирина. Обе были героини и заплатили своими жизнями: Рената – в Равенсбрюке, Мария – вскоре после своего освобождения.

Предсмертные страдания Урсулы и Зигмунда были Ирининым вечным кошмаром. Если он и покидал ее, то ненадолго, и наверняка будет преследовать ее из года в год до самой смерти.

45

В такси по дороге в «Кемпински отель» все мысли Максима были сосредоточены на Ирине. Ее исповедь о влюбленности в его отца насторожила Максима, но затем на него нахлынуло сочувствие к этой женщине. Неразделенная любовь – такое печальное событие в жизни. Он не знал, что ей сказать, как сгладить ее переживания. Похоже, по прошествии стольких лет вряд ли это возможно, хотя, безусловно, за минувшие годы она сжилась со своей болью.

Он выглянул из окна машины, катившей по Курфюрстендам.

Берлин, подумалось Максиму. Будучи вдали от этого города, Максим ощущал его как некую ноющую точку в глубине сознания. Иной раз он чувствовал, что у города припасена для него какая-то особая тайна, однако к чему она имела отношение, он не знал. Бывало, ему казалось, что сюда его упорно тянула ностальгия, воспоминания о родителях, о раннем детстве. Но теперь он узнал, что в Берлин его привело еще и желание повидать Ирину Трубецкую.

Когда он впервые возвратился в свой родной город в 1950 году, то остро ощутил потребность Ирины в нем. Теперь же понял, в чем была причина. Он был для нее связующим звеном с его родителями, в особенности с его отцом – любовью всей ее жизни.

Фактически ведь и она для него являлась тем же… связью с прошлым. Ирина была сверстницей его родителей, их современницей, их близким другом, постоянно бывала в их компании. Потому она и могла так много рассказать ему о них. Больше, чем в известном смысле могла Тедди. Он с Ириной всегда говорил о родителях, иногда очень подолгу, и она частенько далеко уходила в воспоминания о времени, проведенном вместе с ними, и в ее рассказах они поистине оживали – она умела рассказывать. Оживали для нее и для него, и это было хорошо для них обоих, больше им ничего и не требовалось.

Ему вдруг пришло в голову, что, поскольку он сын Зигмунда Вестхейма, Ирина, возможно, видела в нем свое собственное дитя, что могло бы родиться у нее с Зигмундом, сложись иначе их жизни.

Ох уж эти мне сложности души человеческой, подумал он и вдруг почувствовал тепло оттого, что оказывал финансовую поддержку этой женщине и ежегодно ее навещал. Он был теперь уверен, что помогал ей чувствовать себя менее одинокой.

Максим с Ириной провели чудесный вечер вместе, как бывало всегда при его наездах в Берлин. Они болтали и смеялись, сполна насладились обществом друг друга за ужином, и потом, выполняя свое обещание, он пригласил ее в дансинг одного из клубов на Ку'дамм.

Они продолжали смеяться и болтать, покидая клуб в два часа ночи. Максим энергично, с чувством взял ее под руку, и они двинулись по Курфюрстендам, наслаждаясь свежестью и прохладой ночного воздуха.

Как всегда по субботам, в клубе было полно народу и табачного дыма, а в последний час дышать было просто нечем в тесноватом помещении дансинга. Так что, хотя на улице было почти жарко в эти ранние часы августовского воскресного утра, на воле они оба почувствовали большое облегчение.

Они шли так молча минут десять, когда Максим окликнул проезжавший таксомотор. Едва они уселись поудобней, как шофер обернулся, внимательно поглядел на них в сумеречном свете салона и сказал:

– Они строят баррикаду.

– Кто? – спросил Максим, хмуря брови, не понимая, о чем говорит таксист.

– Восточные немцы, – сказал водитель. – Коммунисты.

Максим почувствовал, как Ирина рядом с ним цепенеет, и посмотрел на нее прежде, чем сказать:

– Где? Где они строят баррикаду?

– На Потсдамер-платц.

– Нам надо как раз в том направлении, так что, извольте, отвезите нас туда. Кстати взгляну, что там происходит! – сказал Максим.

– Поехали, – ответил водитель, запуская двигатель.

Машина покатилась по Ку'дамм, спускаясь к Лютцовуфер, одной из улиц, ведущих на Потсдамерштрассе, вливающейся в Потсдамер-платц на стыке двух зон.

– Слишком многие, – вдруг сказала Ирина, – уходят из Восточной Германии. За последний год более двухсот тысяч, и большинство – молодежь.

Максим взглянул на нее настороженно:

– Вы хотите сказать именно то, что сказали?

– Да. Они строят баррикаду не для того, чтобы отгородиться от западных берлинцев, а для того, чтобы удержать внутри восточных, предотвратить их переход в Западную зону. – Ирина засмеялась металлическим смехом: – Вот что такое коммунистический режим. Они вынуждены огораживать своих граждан колючей проволокой, чтобы не дать им удрать.

– По-видимому, вы абсолютно правы, Ирина.

Несколько минут такси ехало по Потсдамерштрассе, и вскоре Максим с Ириной увидали собиравшуюся на улице большую толпу. Они обменялись тревожными взглядами.

– Мы здесь выйдем, – сказал Максим шоферу. Машина прижалась к тротуару и остановилась.

Максим помог Ирине выйти и расплатился с таксистом. Они быстро пошли в направлении Потсдамерплатц.

Картина, представшая их взорам, поражала и повергала в уныние. Проложив себе путь сквозь толпившуюся публику, Максим с Ириной увидели огромные рулоны колючей проволоки, которую пограничники натягивали поперек площади, для того чтобы перекрыть всякое сообщение между Восточной и Западной зонами. Работа шла при свете мощнейших прожекторов и под громкие насмешливые выкрики, свист и улюлюканье жителей Западного Берлина, собравшихся по другую сторону заграждения в Западном секторе и наблюдавших за действиями солдат, охраняемых танками и подвозимой на грузовиках мотопехотой.

– Вся эта затея выглядит как военная операция, – сказал Максим, взглянув на Ирину.

Она прильнула к его руке, и он почувствовал ее дрожь, несмотря на тепло августовской ночи.

– Как видишь, дело принимает серьезный оборот, – тихо проговорила она. – Теперь мы будем иметь шизофренический город. Было достаточно худо до сих пор, но станет намного хуже. – Ее опять охватила волна озноба, Ирина крепче вцепилась в его руку. – Отведи меня домой, Максим, ради Бога.

– Да, да, конечно. Пошли, время уже весьма позднее.

Они повернули обратно и двинулись прочь от баррикады, к Лютцовуфер.

– Колючей проволокой они не ограничатся, вот увидишь, – сказала Ирина мрачно, – они еще и стену возведут, чтобы разделить Берлин.

Княжна Ирина Трубецкая оказалась права: они таки ее возвели.

Трехметровой высоты стена протянулась более чем на полторы сотни километров. Со стороны Восточного сектора она была выкрашена гигиенически белой краской; с другой, Западной, ее покрывали разноцветные граффити.

Максим повел Анастасию посмотреть на стену, когда она приехала вместе с ним в Берлин в июне 1963 года. Она не была в Берлине несколько лет, и потому раньше ее не видела. Как любой на ее месте, она не была подготовлена ни к тому, что увидела, ни к возникшему в ней чувству протеста.

– Но это же так несправедливо! – воскликнула она, переводя взгляд с Максима на Ирину, сопровождавшую их. – Это возмутительно донельзя!

– Так оно и есть, – согласился Максим.

– Многих из тех, кто пытался перелезть через стену, застрелили, – пояснила Ирина. – Но многим тысячам удалось преодолеть ее благополучно, удалось вырваться на свободу сюда, в Западную зону. – Она покачала головой и сказала насмешливо: – Коммунисты! Меня тошнит от них.

– И меня тоже, тетя Ирина, – заметил Максим и предложил Анастасии: – Пойдем, я покажу тебе граффити, думаю, тебе будет интересно. Местами они вызывающе злобны, местами – ни то ни се. Но попадаются остроумные, смелые, грустные. Там все, что угодно. – Он взял под руку Анастасию и Ирину, и они пошли втроем, обозревая эту разноцветную роспись.